E=mc

Всё перемешалось. Это Пава, красавица-троечница, проплакала целый год, как только они обнаружили, что застряли. Это она, пока не выдумала занять себя прививками, сидела в печном углу немытая, нечёсаная, днями напролёт гоняя подругу в погреб: не завелась ли машина? Чини! Но нет. Не заводилась. То одно, то другое. Шли дни, месяцы… Человек, ей показалось, ко всему привыкает. Даже появилась вроде как мечта: добыть анилин и приготовить сульфаниламид, чтобы лечить от чумы. А теперь – вот те раз, несгибаемая Башка – расклеилась. Растерявшись, Пава не знала, куда девать глаза и руки, чтобы тоже не впасть в уныние, и принялась зачем-то чистить лук.

– Егор Ефимович нормальный, – неожиданно для себя выдала она. – И говорит литературно, и вообще производит впечатление человека образованного.

– Не знаю, – буркнула подруга. – Такие образованные в XXI веке начальную школу оканчивают. Справедливости ради – от него хоть не воняет луком и закисшей овчиной, как от слободских парней. Кафтанчик по фигуре шит и бородка приличная. Ничего такой. В наше время сошел бы за хипстера.

– За ламберсексуала.

Василиса Башка посидела ещё за печкой, потихоньку приходя в норму.

– Дай-ка мне иглу. Сегодня вместо тебя пойду к Гогариным. Ты опять наследишь, а потом эти слухи про упырей.

– А справишься?

– У меня IQ 170, – обиделась Башка. – И мама патологоанатом.

* * *

Той ночью шумела Волглая Слобода. Жгли огни, спускали псов самых злющих: ловили ведьму. Посреди двора сыровара Гогарина, прижимая к себе кулёк с ребёнком, голосила Лукерья. Кулёк пищал и барахтался в перевязи.

– Уйди в дом, – рявкнул Егор Ефимович.

Терентий поднял его заполночь, взахлёб докладывая, как забралась к Гогариным ведьма – патлатая, чумазая – растревожила скотину и оцарапала младенца. Третьего дня захворал у них телёнок, так Гогарины, уж зная, одним глазом спали, другим бесовку ждали. Старшие дети подняли вой – так и поймали стерву. Под люлькой валялась портняжная игла – всё к одному. Сыровар Рокита, Лукерьин муж, втащил на двор мешок и вытряхнул оттуда худую девку. Она кувырнулась и осталась всхлипывать на земле.

– Кровь откуда?

– Дак… Егор Ефимыч, приложил я ей разок.

– Разок?

– Али два. От люльки её оттащил, дак она меня зубами хватила! Вона!

Рокита закатал рукав и показывал зевакам укус. Все были тут: лесничий, Соломонида, Ивашка Нетунай со своим скипидаром, одноглазый трактирщик, даже помещик явился – в бархатном опашне с кистями. Народ дивился на ведьму, жалел сыровара, но близко не подходил.

– Башка… как же так? – Поразился Алексеев, приподняв ей патлы.

Ведьма закусила разбитую губу и молчала. Гомон в толпе нарастал, как ветряная оспа:

– Да что её спрошать, боярин, вяжи бесовку!

– Да, на кол!

– С камнем в омут, – проблеяла Сморкало.

– Четвертовать!

– Коней столько нету, Михайло…

– Располовинить!

– Тихо! – Егор Ефимович взлетел на коня и гаркнул оттуда. – Без разбору не дам казнить. Ведьма ли, воровка ли, а может, на голову скорбная. Ты, Рокита, дюже на кулак тяжёл: о чём её теперь такую спрашивать? Утром обыщу избу, после поглядим.

Сын Рокиты, семилетка, подёргал Алексеева за кафтан:

– Дядь, а дядь. В позатом годе я пятку об ракушку порезал, загнила пятка. А Башка мне пчелиного клею примотала, и всё прошло. А какие она сказки знает… как медведь к туче за мёдом летал! А поросёнок в его из ружжа стрелял! Ну-ка не ведьма, а, дядь?

Мальчонку оттеснили, зашикали: Угрим поднял руки, требуя слово.

– Отведи девку ко мне в подклет до утра, Егор Ефимыч. Я не трону. Но коли к послезавтра не заговорит – выдам людям, пусть делают с ней, что порешат.

Слово Подсеки-Коровина на слободе было тяжелее золота. Люди закивали, опустили вилы. Алексеева удовлетворил такой расклад, с этим и разошлись спать. Судачить долго не стали, скучно: никто ведь не помер.

* * *

Под соловьиное утро, ещё в кромешной тьме, Огафья зажгла лучину и открыла подпол:

– Вылазь, горемыка. Домой не ходи, Егор Ефимыч на рассвете с обыском явится. Пошныряет по углам, разгрызёт пополам… Есть чего искать-то?

Василиса Пава выбралась наружу. Лицо и тонкие пальцы в свете лучины казались белым-белы. Ночью, только заколотили в двери, она догадалась, что пришла беда, и задним двором убежала к Огафье.

– Есть чего. Бабуль, Василису теперь убьют?

– Почём я знаю. Сядь, я вот тебе чайку…

От их возни и от лучины проснулся сверчок. Баюкал. Василиса, устав бояться, клевала носом над распаренным в чашке мешочком с мятой и чабрецом. Как из тридевятого сна, доносилось бормотание бабки над чугунками:

– Бр-бр… пш-пш… между волками зайчишка метался, юркнул, споткнулся, упал, не поднялся…

– Чего? – Встрепенулась Пава. – Чего сейчас сказала?

– Ворожу по-маненьку, милай. Пш-пш… бр-бр… три кота на мясо… а ты дремай, дремай.

Василисина чашка полетела об пол:

– Бабка! Да ты что! Ты что ли тоже!

– Полоумная… Чаво тебе опять не так, не эдак?

– С биссектрисой-то думала: показалось. Но как там… «упал, не поднялся» – порядок планет до Плутона – а ведь его только через триста лет откроют! И «три кота на мясо»! Скорость движения частицы: три «ка тэ» делить на массу! – Василиса кинулась на бабку и схватила её за грудки: – Родненькая! Ты из какого года? Я всё знаю! Я тоже!

Огафья молчала, только открывала рот, да глаза росли всё шире и всё сильней блестели. А потом две горемыки пили бабкину медовуху, обнимались и плакали:

– Они там, в ЦЕРНе, кротовины испытывали, да те что-то всё никак не червоточили, – вспоминала Огафья. – Меня взяли консультантом по астрофизике. На третий день и говорят: заскочи по-быстрому в протонный синхротрон за авансом – одна нога там, другая тут. Заскочила, называется.

Чего там поломалось, и откуда в синхротрон проникла материя с отрицательной плотностью энергии, прокатившая астрофизика по червоточине, Огафья не имела понятия. Только вот уж четверть века она куковала в Волглой Слободе. А что? А и жила. У перемещений во времени открылся один занимательный закон. Что-то вроде защитного свойства. Мудрое время помогало ассимиляции путешественников, мягко разрежая окружающую действительность, чтобы вписать пришельца в местную среду. Ни Василис, ни Огафью не бросило голышом на болото. Они не голодали в лесу, не крали одежды. Время забирало по способностям и давало по потребностям: кому пасеку, а кому десяток цыплят. А главное, никто из деревенских им не удивлялся, хоть и не мог припомнить, откуда их знает и что было до.

– А вдруг – раз уж мы с тобой здесь, то и… – у Василисы горели глаза, но Огафья отмахнулась:

– Да ты что. Нету больше никого. Уж я бы заметила.