Милое исчадие

– Удочерю, – поправила мужа тётя Эммы.

– После меня, – поднял указательный палец дядя Петя.

– Да ее уже некуда дальше усыновлять и удочерять, – сказала тётя Галя. – Петя, говорит Абрам Израилевич. Встань, слушай, улыбайся.

– Кто он? – поднялся дядя Петя.

– Антон Подойцев. Вспомни! Вместе в дипакадемии учились. Теперь он в Тель-Авиве заметная фигура.

Дяде Пете на банкете приходилось тяжело. Он должен был поблагодарить каждого из тостующих, сказав несколько добрых слов или просто чокнуться рюмками. Проще марафон пробежать, в смысле – вихляя задом, просеменить. Тётя Галя три месяца вбуравливала в мозг дяди Пети, кто будет, кто приедет из долей и весей. Дядя Петя ко всем относился по-доброму, и будь они поодиночке, с удовольствием вспомнил бы молодость. Но скопом!

Мне кажется, он устал. Как солдат на карауле, к которому смена не идёт. Точнее, как офицер, ответственный за охрану, в которую присылают нести службу кого попало. Он мечтал о рыбалке. Россия, камыши, река, лодка, удочка, караси, лещи и прочие белуги, закаты и рассветы, тишина, поплавок, никакой ответственности. Я вызнала его грёзы и предложила дяде Коле и папе воплотить их в жизнь.

Вам не кажется, что в повествовании я получаюсь жутко умной, прозорливой, этакой Ариадной с клубками в руках или хитрованкой вроде напёрсточницы? Однако человек скромный без меры наводит на мысль, что внутри-то у него клокочет бешеное честолюбие. Разубеждайте меня, разубеждайте! Хвастуну же и зазнайке всегда можно дать по носу. Не то чтобы я готова подставлять свой нос, но и набивать карманы пеплом для прилюдной посыпки головы мне не улыбается.

Вышло здорово. Через две недели после банкета, когда дядя Петя и тётя Галя наконец распрощались с последним из иностранных гостей из числа тех, с которыми протокол или просто старая дружба обязывали встретиться отдельно, на моих дядю и тётю было жалко смотреть. Будто их, толком не долечив, выписали из больницы после тяжёлой болезни. Потом они, наверное, будут смаковать каждый момент. Пока же, особенно дядя Петя, с ужасом оглядывались на юбилейную пытку.

Мы их отвезли на Дон.

Не в дом отдыха, не в пансионат, не в отель, не в санаторий, а в частный дом на берегу Дона.

Хозяевам, Фёдору Александровичу и Ольге Владимировне было как моему дяде Коле – под шестьдесят. Бизнес им навязал и организовал сын, успешный предприниматель в Ростове-на-Дону.

Мы поселились в новом куре?не – в большом доме с кухней-столовой, двумя спальнями на первом этаже и еще двумя на втором. На чердак со второго этажа вела лесенка, опять-таки в спальню, точнее – в крохотную спаленку. Ее отдали мне, за что особая благодарность. Интернет там работал на ура. Санузлы (унитаз, раковина, душевая кабинка), именуемые Ольгой Владимировной «сортирными уборными», имелись на первом и втором этажах. Что было прекрасно, потому что легче представить негра президентом России, чем тётю Галя, бегающую «до ветру» в деревянную будку позади старого куреня.

Внутренний дизайн жилища был, мягко говоря, эклектичным. Дизайнер слышал звон, даже много звонов, в которых запутался, и решил осуществить всё, чтоб не промахнуться. Возможно, дизайнером был хозяйский сын.

Обеденный стол, лавки по длинным сторонам из грубых досок, обожжённых под старину и покрытых лаком, современный угловой диван, напротив него плазменный телевизор, стоящий на тумбе – баре со стеклянными дверцами, за которыми батарея бутылок с алкоголем. Какое-то подобие русской печи, ее точно разрезали пополам и прилепили к стене. В топке индукционная плитка, в углублении выше – микроволновка. По всему дому старинные фото казаков: групповые, семейные, портреты – лица на них жутко гордые и официальные, застывшие даже у детей (пороли их, что ли, перед съёмкой?). На стенах фото соседствуют с шашками (саблями?) какими-то вожжами (кнутами?), там и сям на полу стоят прялки и прочие старинные предметы неизвестного нам назначения. И! Апофеоз! В одном из углов выше уровня глаз темно-коричневая маска в обрамлении кукол из соломы.

– Обереги, – значительно сказала Ольга Владимировна, поселяя нас и указав на кукол.

Только она вышла, дядя Петя и тётя Галя скрючились от смеха. Маска была африканской, кенийского происхождения.

На базу?, то есть на принадлежащем хозяевам участке, располагались: старый курень, он же хата-мазанка (белые стены, крытая сухими растениями крыша), в которой жили хозяева (дядя Петя называл их лэнд-лорды), коровник, свинарник, птичник и еще несколько сараев. В саду находилась летняя кухня, представляющая собой каменную, опять-таки побелённую печь с трубой, рабочий стол кухарки, большой обеденный стол и лавки со спинками. Место было намагниченное – сюда, в тень сада, с видом на цветники, на созревающий виноград, на равнодушно текущий Дон, всех тянуло…

Как тянуло? Немилосердно? Постоянно? Безотчётно? Да ладно! Дюма вычёркивал из рукописей своих литературных рабов причастия и прочие эпитеты. Тянуло – и точка. Мы завтракали, обедали, ужинали только здесь. В доме ни разу.

В первый день мешали запахи. Сами понимаете, чем несёт из коровника, свинарника и птичника. На второй день вонь почему-то уменьшилась, на третий – вплелась в ароматы сада и огорода, в ветерок с реки. Пожалуйста! Смейтесь! То, чем мы дышали, было живительнее, чем кислородная барокамера. В ней я, конечно, не бывала, да и не знаю никого, кто бы в ней возлежал. Просто требовалось сравнение.

И это не моё личное ощущение! Папа за вечерними посиделками вспомнил, как мы путешествовали по Юкатану, по его нецивилизованным дебрям. Там жара и влажность, чумовое буйство природы. Одно слово – тропики: в ограде из обструганных веток, практически палок, пробиваются ростки. Метла, купленная в супермаркете, начинает зеленеть, липкими листочками покрывается. Ор стоит круглосуточный: в лесу пищат, воют, скворчат, периодически кого-то лишают жизни, и он заходится в предсмертном крике.

– Разве мы бывали в Мексике? – удивилась я.

– Тебе было чуть больше года, – сказала тётя Галя.

– Они отправились без прививок, – напомнила тётя Эмма.

– Никто не заболел, – уточнила мама.

– К чему эти замечания? – напрягся папа.

– К тому, что хотелось бы услышать твою итоговую мысль, – сказал дядя Петя. – Мораль сей басни?

Он всегда приходил на помощь братьям под видом личной заинтересованности.

– К тому, что там, в тропиках, не было того… этого. Таня! Скажи моими словами, – ткнул он маму в бок.

Мой папа хорошо устроился. У него старшие братья, которые за него стеной. То, что позади стены братья ему могут накостылять за милую душу, никто не подозревает. И верная жена, соратница, очень красивая женщина. Хотя, как всякая красивая женщина – язва. Это не моё определение, папино. Ему в данных обстоятельствах приходится быть гением в узкой области тренировки нейронных сетей искусственного интеллекта.

– Мы там не сливались, – сказала мама. – Тропики отдельно от нас. Как в цирке: всё очень восхитительно. Но мы и канатоходец? Воздушные гимнасты, акробаты, жонглёры? Не говоря уж про дрессировщика и принудительно послушных львов и тигров.

Я увидела, как тётя Галя и тётя Эмма обменялись понимающими взглядами. В отношении дрессировки хищников они бы поспорили.

– Здесь всё иначе, – продолжала мама. – Мы вписались в окружающую природу, как в свою родовую, национальную. Только я нахожу привлекательными нотки навоза в этом чудном воздухе?

Про вечерние застолья – это я вперёд забежала. День начинался с утра. Думаете, глупо написала? Мой папа любит работать ночью, встаёт, когда я прихожу из школы. И когда, выходит, у него день начинается? В три часа дня.

Ни свет ни заря. То есть уже был свет, а заря давно прошла. Горланил-заливался мой любимец петух (по местному – ко?чет) Гусар. Красавец неимоверный: шикарный ярко-красный гребень, того же цвета брыли под клювом – птичьи бакенбарды, длинная шея с шарфом золотистых пёрышек, хвост большой дугой всех оттенков радуги. Вышагивает плавно, с достоинством, крутит головой, наблюдая за своим гаремом и окрестностями. Кстати, вышагивает на двух лапах. А вы, конечно, помните, что отделение человека от приматов началось с того, что наш предок встал на задние конечности. Благодаря Гусару я приобрела популярность. Снимала его на рассвете, на закате, как он сидит на заборе, выясняет отношения с дворовым псом Полканом. Они большие друзья, но делают вид, что соперничают. И! Гвоздь фотосессии! Видео Гусара, который топчет кур. «Топчет» звучит гораздо лучше, чем «трахает». Это слово я ненавижу. Потому что однажды, проходя мимо детской площадки, увидела, как маленький мальчик подбежал к маме со своим детским горем: «Мама, я не могу забраться на лестницу, я всё время трахаюсь…» Ржали все: мама ребёнка, другие мамы и няньки, прохожие, подростки, которые на лавочке, жуя гамбургеры, тыкали в кнопки своих айфонов. Все ржали, а он стоял и не понимал. Какая-то бабушка сердобольно-назидательным тоном, который ненавидят все дети, сказала: «Надо говорить “стукаюсь”». Чтоб ее саму стукало и трахало!

Из чата нашего класса фото и видео Гусара с моими комментариями поплыли по волнам Интернета.

Через несколько минут после выступления кочета во двор выходили хозяева и начинали ругаться. Вернее, ругалась Ольга Владимировна, Фёдор Александрович вставлял в ее монологи короткие реплики: «Уймись, лахудра! Почуней, назола!» Последнее обозначало: «Охолонись! Приди в себя, надоеда!» Фёдор Александрович и Ольга Владимировна часто употребляли в речи диалектизмы. Слова эти были прилипчивы, и наши мужчины вскоре стали называть вёсла в лодке бабайками.

В утренней разминке процент местных выражений значительно увеличивался. Суть претензий Ольги Владимировны к мужу, который дурноед детоумный и баглай (живущий за чужой счёт дебил и лежебока), да и настоящий махамед (бандит, разбойник) доведёт их до того, что они будут нужные люди. «Нужные люди» не почётная категория полезных знакомых, а нуждающиеся бедняки, нищие. Всё это я выяснила, найдя в Интернете словарь казачьих слов и выражений. Когда в первое утро все собрались внизу, чтобы идти на завтрак, по репликам я поняла, что мои родные несколько минут назад занимались тем же, что и я. Едва не расхохоталась в голос, представив умилительную картину: три немолодые парочки голова к голове полулежат в постели и пялятся в планшет. «Ярыга – это кто?» – «Пьяница».

Заканчивалось утреннее представление тем, что Фёдор Александрович просил жену принести попить. Речь шла не о воде. Я ни разу не видела, чтобы они пили воду. Ольга Владимировна спускалась в погреб и нацеживала там из бочки в графин домашнее вино. Именно его наши хозяева весь день пили, периодически ныряя с графинчиком в погреб. Они никогда не напивались, не хмелели безобразно, но под лёгким кайфом находились определенно, и при этом трудились с утра до вечера. Хотя к вечеру количество выпитого давало о себе знать. Фёдор Александрович игриво называл супругу «жалочкой» (дорогая, милая), а она кокетливо отмахивалась от его нежностей. Чтобы утром снова поносить мужа – явное свидетельство похмелья, по заключению тёти Эммы.

Наших женщин угостили этим вином.

– Почти божоле, – сказала тётя Галя.

– Градусов шесть, – определила тётя Эмма.

– Мне можно? – спросила я.

И в нос мне уткнулись три фиги – мамина и тётушек.

Интеллигентные женщины!

Святая наивность. Просто местное «божоле» мне не понравилось. Хорошему шампанскому проигрывает.

– Ольга Владимировна, голубушка, – обратилась к хозяйке тётя Галя, – видела, как к вам проходят с канистрами. Вы продаёте вино?

Я тоже видела. Раньше думала, что в таких канистрах только бензином запасаются.

– Чего ж не продать, – ответила Ольга Владимировна. – Все знают, что у нас без мухляжу. Не бодяжим, другаком не разбавляем или, упаси боже, бесило не подмешиваем.

– Другак – сок из промытых виноградных выжимок, после брожения вино второго сорта, – мама быстренько сверилась с Интернетом. – Бесила – растение-дурман.