Простите меня! (Сборник)

– Ты не уснула? – Потом захватила плечо и потрясла: – Эмилия! Что с тобой?

У Марины было ощущение, что тормошит не живого человека, а скульптуру, еще мягкую, только что законченную художником. Фигура из незастывшего гипса. Марина вскрикнула, и все мгновенно поняли, что бабушка умерла. Картинно и красиво: с вином в руке, в бархатном платье, с уместным макияжем, маскирующим старость и смерть, с тюрбаном на голове, скрывавшим редкие седые волосы. И камни в серьгах и перстнях казались настоящими, драгоценными. Эта навеки уснувшая женщина не могла носить подделок.

В момент смерти Эмилия не фальшивила, точно давно репетировала. Хотя никому не дано срежиссировать свою кончину, как ни старайся. Но Эмилия осталась бы довольной и тем, как выглядела, и тем, как искренне выражала горечь потери публика.

Хлопот с перевозкой тела, моргом, оформлением бумаг – никаких документов, начиная с паспорта и кончая свидетельством о рождении, в сумочке Эмилии не обнаружилось – было много. Но у внуков похоронные заботы не вызывали досады, и неблагородное чувство избавления от лишней родственницы отсутствовало. Хотя наверняка, умри Эмилия месяцем раньше, все только бы вздохнули с облегчением.

Вчетвером они стояли у гроба: ни поклонников, ни друзей бабушки – не нашлось даже записной книжки, чтобы позвонить ее приятельницам, пригласить на похороны. Марина и Лена плакали, Андрей и Антон хмурились, когда под траурную музыку гроб уплыл в печь, в небытие.

Поминки в квартире Лены и Антона были грустными. Какими еще могут быть поминки? Как ни странно, обычно в поминальном застолье нет безудержного плача и безысходной тоски. Эти муки в одиночестве терзают. А на поминках вспоминают добрые поступки умершего, рассказывают о нем истории, чаще – смешные. И вот уже вдова улыбается, родные смеются, друзья наперебой спешат рассказать случай, сто раз прежде повторенный на днях рождения, но все равно забавный. Поминки – тот же день рождения, только без именинника. О нем – светлая память. Так и тосты заканчиваются – «Светлая память!»

Внуки о бабушке ничего не знали. Теоретически Эмилия прожила больше восьмидесяти, конечно, бурно и ярко, однако им неведомо. Не вспоминать же ее выкрутасы, когда доводила до белого каления. А единственным героическим поступком – спасением правнуков – восхитились десять раз. Примешивались и подленькие мысли: не свались нам на головы бабуля, мы не оказались бы в деревне, где роют ямы, в которых тонут дети. И как ни была велика их нынешняя благодарность, присутствовало сознание, что, проживи Эмилия в их домах еще месяц-другой, начались бы старые проблемы.

– Мрак! – покачал головой Андрей. – Глупость, идиотизм! Не выпивать же за то, что избавила нас от себя?

– Земля пухом Эмилии! – перебила Лена. – Не чокайтесь, мальчики.

– Все-таки бабушка была удивительной женщиной! – искала Марина правильные слова. – Необычной, неординарной, ее мало кто понимал… никто не понимал, даже родные дети…

Попытка сказать хорошие слова не увенчалась успехом. На помощь пришла Лена:

– Выпьем за упокой души Эмилии. Господи, даже не знаем, как ее зовут по паспорту. Ну, да упокой, Господи! Мальчики, сколько раз повторять? Не чокаясь! Хоть одну волю ее да исполнили. Она мне, когда кого-то важного по телевизору хоронили, сказала четко: «Меня хоронить безо всяких поповских представлений! Отпевание не заказывать, в церковь гроб не таскать! Не выношу театральные штампы!»

– Мы и не отпевали, – ухмыльнулся Антон. – Денег сэкономили. Ребята, я никогда не забуду… Как вошел в баню… она скрючилась… обычно такая… – Антон покрутил руками в воздухе, – идиотского вида, а тут… ощипанный птенец, жалкая, худенькая, маленькая. Как пронзило: моя бабушка, кровная… Сына уберегла… Ленка, говори! За что пьем?

– Пусть земля ей будет пухом! – быстро нашлась Лена.

– Наверное, правильнее сказать, – закапали у Марины слезы раскаяния, – что я бабушку возненавидела. Вы знаете, я ничего не забываю: ни плохого, ни хорошего. Андрею поэтому трудно со мной…

– Мариша! – перебила Лена. – Мы не на твоем дне рождения, а на бабушкиных поминках.

– Да, конечно, извините. Но мне так горько! Бабушка спасла мою дочь, а я, бывало, просыпалась утром с мыслью: хорошо бы она умерла ночью. Сейчас войду на кухню, а она – уже холодная. Два-три дня хлопот с похоронами – и нет больше Эмилии. Андрей, как прежде, станет опорой, а не злым брюзгой…

– Ну, виноват! – со стоном перебил Андрей жену. – Она была уникумом. А кому нужны неординарные личности в быту? Никому. Хотя у этой чертовки… не хмурься, Мариша, да – я выпил. И все-таки чертовка! И жизнь у нее была, голову даю, – фейерверк. Чертовка!

– Моя бабка родная, – хмельно возгордился Антон. – Без вопросов. Я всегда чувствовал, что между нами общее… общее…

– Пристрастие к хорошему коньяку, – вставила Лена.

Марина тоже почувствовала, что мужчин заносит в область выдуманной реальности – верный признак опьянения, из которого может выдернуть только неожиданный поворот мысли.

– Ребята! А ведь Эмилия нам наследство оставила! – воскликнула Марина.

– Точно, шкатулка! – поддержала Лена, которую волновала не столько степень опьянения мужа (находился у себя дома), сколько надежда на щедрое наследство.

К их чести надо сказать, что про шкатулку и обещания бабушки сделать их богатыми до этого момента не вспоминали.

– Где шкатулка? – спросил Андрей.

– Ты меня спрашиваешь? – возмутился Антон. – Ленка, Маринка, где бабулина шкатулка?

Все переглянулись и покачали головам: никто не брал. Когда увозили тело бабушки, только ее сумочку захватили. В гробу лежала в последнем наряде – бархатное платье и тюрбан на голове.

Решили ехать за наследством в следующее воскресенье.

– Вот славно-то! – обрадовалась баба Катя, когда они подкатили к ее дому. – Сегодня девять дней. Боялась, что забудете.

Они забыли, просто выходной совпал с девятинами. Хорошо, что немного продуктов захватили, но спиртного не брали. Андрей и Антон вызвались поправить бабе Кате перекосившийся забор, пока варилась картошка и женщины накрывали на стол. С детей не спускали глаз, покормив, уложили спать.

– А вино-то? – спросила баба Катя, когда все уселись за стол.

– Мы за рулем, – ответил Андрей.

– Не по-христиански, помянуть надо, – возразила старушка.

Принесла свой самогон и не допитые в прошлый приезд бутылки, по-хозяйски закупоренные бумажными пробками. Разлили, сказали ритуальные слова, выпили не чокаясь. Более не наливали, к удивлению бабы Кати. Внуки Эмилии налегали на еду, жевали хмуро и молча. Будто не на поминки приехали, а с голодного края вырвались.

Для бабы Кати никто не хотел изображать горюющих родственников. Сказать от сердца было нечего, все, что могли из себя выдавить, после похорон озвучили. И вести посторонние разговоры неуместно. Поэтому молчали и ели.

Марина, поняв по ерзанью бабы Кати, что та нервничает, сказала:

– Мы очень любили бабушку… полюбили… Нам очень жаль, что она умерла. Мы не находим слов, чтобы выразить свои чувства.

– Но хоть трижды помянуть, – попросила баба Катя, разливая самогон. – Земля пухом, голубушке! Царствие небесное!

После третьей рюмки баба Катя рассказала, как с покойницей вечерами по три рюмочки принимали. Эмилия говорила, что самогон на калгане – чистый коньяк. Приняв на грудь, Эмилия пела: сначала свое, нерусское, оперное, – красиво, но не трогает, потому что слов не разберешь. Потом, по просьбе бабы Кати, – народные песни. И особенно душевно у нее выходила песня, где слова: «Говорят, что я не очень скромная, но это знаю только я» и в другом куплете: «Говорят, что я жалею прошлого, а мне нисколечко не жаль». Сердце переворачивалось, как пела, точно про себя.

– Никогда даже в голову не пришло попросить ее спеть, – сказала Марина.

– Как и многое другое, – кивнул Антон, – например, рассказать о театральной карьере или о наших собственных родителях.

– Если бы меня, как Эмилию, третировали, а я первая третировала, – уточнила Лена, – я бы такую войну развязала! Никому мало не показалось бы. А она сражалась тихо, не сдавалась.

– У заплеванного мусоропровода курила, – вспомнил Андрей.

– Деньги от нее прятали, чтобы в парикмахерскую не ходила, – втянула носом воздух Марина.

– За каплю духов или сто грамм детского творожка, – качала головой Лена, – воровкой обзывали.

– Куском хлеба попрекали, – скривился Антон.

– Жлобы! – сказал Андрей. – Мы себя вели как последние жлобы.

– Детки, я чёй-то не понимаю, – баба Катя переводила взгляд с одного гостя на другого, – вы про покойницу плохо говорите? Грех!

– Нет, успокойтесь, – ответила Лена. – Это мы себя казним, что при жизни мало внимания бабушке оказывали.

– Так это всегда, – облегченно улыбнулась баба Катя. – Живет человек, живет, а умер – за голову хватаешься: мало истинно верных прекрасных слов ему говорил. Я вот мужа любила само… самозабвенно, но пилила его каждый день, чего-то требовала, все он в должниках по хозяйству. И тогда, дуре, казалось: недовольной ходить, шпынять мужика – правильно, так все бабы поступают, муж всегда в чем-то да недостаточным должен быть. А как умер мой Ваня внезапно, тут меня до потрохов дрожью забило: не услышал мой соколик при жизни ласковых слов заслуженных. У меня-то этих слов – аж распирает! Кому теперь нужны? Подавись ими, лахудра драная, то есть я сама. Ой, лихо мне было! В церкви по пять часов на коленях стояла, не помогало. Нет отпущения. Я у дочки в райцентре жила, в храм, как на работу, ходила. Мы тогда еще хозяйство держали – корова, поросята, куры, да и огород внимания требуют, картошки десять соток сажали. И все я забыла, бросила. Днем в церкви, ночью в слезах. Вы понимать должны: чтоб сельская баба отмахнулась от хозяйства, забросила скотину, корову недоеной оставила, нужны…