Память плоти

– Народу русскому пределы не поставлены, пред ним сплошная жуть… Милостивый самарянин, говоришь? Широкий ты человек, Артик, добрый и веселый. Так и быть, устрою я твоего приятеля, в лучшем виде устрою, раз уж ты мне так доверяешь. Пока ничего не знаю. Познакомлюсь с парнем, скажу цену… А твоя блоха недурно скачет. Ты случайно эту тачку не для меня взял?

– Для тебя. Арктический вариант, заводится при сибирских морозах. Нешумный и мощный движок, хороший подъем, электрообогрев стекол. Можно использовать как в нежной Европе, так и за Полярным кругом.

– Это из рекламы.

– Ну да, в общем-то. За Полярным кругом я не был.

– Не переживай, скоро там будешь.

– С какой стати? Я люблю тепло.

– Там очень тепло! Я слышал, там находится ад, главные врата бездны, – Саша улыбнулся широко и мечтательно, как ребенок. – Они ждут тебя, приятель, ждут с нетерпением! Но я бы на твоем месте так не торопился.

– А я и не тороплюсь, – Артур притормозил, и «Палио» мягко причалил к пешеходной дорожке, подтверждая реноме от производителя. – Вот твоя сотка, Саня, – купюра, явившись в руке Артура, спланировала в ожидавшую ее шляпу. – Здесь неплохая пиццерия, пойдем подкрепимся.

– Пойдем, раз уж ты не торопишься. Выпьем хорошего вина. Пиццу я не употребляю, это свинячая хава.

– Выпьем хорошего вина, – миролюбиво согласился Артур.

***

– Помню ли я Петра Сергеевича? Что за вопрос, – конечно, помню. Его у нас полгорода, почитай, знало. Тридцать лет в школе, что вы хотите! Скучный предмет математика – интегралы, функции, – одна абстракция, для жизни только помеха, а человек был светлый, душевный. Умел нравиться людям, да, имел, так сказать, индивидуальный подход… Да что я вам говорю, – вы ведь тоже из его учеников, полагаю, или как?

В кабинете истории Милевской школы №2 белые крашеные стены отдавали голубизной. Увешанные портретами исторических лиц, суровых и значительных, картами с большими цветными стрелками великих походов алчных до чужих земель завоевателей, изображениями озлобленных неандертальцев с неподъемными каменными кувалдами и римских легионеров при полном вооружении, стены эти источали насилие, которое вовсе не казалось абстракцией, но навязывалось как способ существования, а то и благополучия в грешном мире. За каждым из пособий бурлили реки крови, и кабинет истории дышал не славой, но смертью. Радость жизни не ощущалась и в хозяине кабинета, старом учителе с обвисшим бульдожьим лицом в крупных морщинах, расслабленно уткнувшемся в стол и говорившем медленно, и устало.

– Нет, я не учился у Петра Сергеевича, – Илья оторвался от подоконника, опершись на который стоял в раздумье, прошел к учительскому столу и присел на первую парту. – Я был знаком с его сыном. Мы вместе служили в армии.

– А-а, солдатское братство… Понимаю, у мужчин это остается в памяти на всю жизнь. И что же, с тех пор не виделись?

– Да, так вышло. Когда шли на дембель, обменялись адресами, надеялись на скорую встречу…

– И не получилось, – старый педагог поправил очки на носу и прицелился взглядом в переносицу Ильи. – Все правильно, это жизнь. Человек предполагает, но судьба… она ведь индейка, капризна и своенравна, да, зачастую непредсказуема… Значит, вы хотите найти своего друга, сына Петра Сергеевича. Боюсь, тут я вам не помощник.

Петра Сергеевича я знал не один десяток лет, да, но так, чисто по службе, по месту работы. Знаете, учителя редко сходятся близко, так чтоб дружить. Гордый народ, гордый и одинокий, нервы не в порядке… Интеллигенты, одним словом, своего рода богема для таких городков как наш. А что есть богема? Рассадник сплетен, камень за пазухой… маски-шоу, как сейчас говорят. Все друг другу улыбаются, в долг, бывает, дают, но душа каждого, где она… За семью печатями!

Помню, конечно, и парнишку его, бойкий был, неглупый, немного избалованный и себе на уме – как все, собственно, дети школьных учителей, не без тайных амбиций, особенно если ребенок в семье единственный…

– Разве он был один у родителей? Мне кажется, Илья говорил, что у него младшая сестра, совсем маленькая. Нет?

– Сестра? Нет, молодой человек, никакой сестры у него не было. Простите, запамятовал ваше имя…

– Иван… Иван Ильич. Может, не родная сестра, я уж не помню, может, сводная. Это не столь важно.

– Нет, Иван Ильич, никакой сестры, смею вас заверить. Ни кровной, ни сводной. Разве что какая троюродная, из тех, что седьмая вода на киселе, да и та где-нибудь… в Сумгаите. Насколько мне известно, ни у Петра, ни у Натальи, его супруги, тоже не было сестер и братьев – такая уж планида, понимаете, ничего не поделаешь. Вы запамятовали, Илья был один у родителей. Такого рода информацию от нашей богемы не скрыть.

– Да, вероятно… С кем-нибудь спутал, столько времени прошло. А что говорит ваша богема о самом Илье, есть какие-нибудь наводки?

– Нет, только домыслы. Илья не вернулся из армии, а что там да как… Гроб не присылали. Может, завербовался куда, или с женой подфартило, под каблуком блаженствует.

– Он что же, совсем не давал о себе знать? Не звонил родителям, не писал им?

– Помилуйте, да кто сейчас пишет? Это в советскую власть писали письма во все инстанции, а сейчас все книги пишут. Графоманы переродились, вы не заметили? А что до звонков, так это дело совсем интимное, это вам в госбезопасность. Лет десять, почитай, как нет уж Петра Сергеевича, и супруга его убралась следом, кто что помнит? Поздновато вы спохватились, Иван Ильич, друга-то искать, время сглаживает и воспоминания, и чувства. Вы, может, в одном такси сидите, бок о бок с женщиной, которую когда-то любили, но сердца ваши молчат, глаза друг друга не видят. В одну реку, знаете, дважды не ступишь. Разве не так?

– Да все так, Георгий Николаевич, все так… Просто вот занесло в эти края, вспомнил молодость. Ну и решил навести справки, благо свободный денек выдался. Я ведь ни на что такое, вроде братской встречи со слезами на глазах, честно говоря, и не рассчитывал.

– О чем вы, помилуйте, какие оправдания… Это даже похвально, весьма с вашей стороны благородно помнить друга юности сквозь годы и лица. Вы ведь не вчера с ним расстались, не по пьяной лавочке. Это говорит о цельности вашей натуры. Благодаря вам, Иван Ильич, глядишь, и я кого помяну, поплачу над безвозвратным, да… Это хорошо. Вы меня другим озадачили, Иван Ильич… правда, я могу ошибиться…

– А что такое, Георгий Николаевич? Чем я вас так удивил?

– Даже и не знаю, стоит ли об этом. Оно и пустяк, вроде…

– Смелее, Георгий Николаевич, не стесняйтесь! Я непременно прислушаюсь к вашему замечанию, чтобы не попасть впросак в следующий раз.

– Да, может, оно того и стоит. Когда вы зашли сюда, – глаза историка снова сверлили переносицу Ильи, – в этот кабинет, то первым делом, как и положено, представились, кто вы, обозначив ваше имя. Я, конечно, тоже не могу похвастать крепкой памятью – возраст, знаете ли, уже не тот, – но показалось, что тогда вы отрекомендовались не Иваном Ильичем, как теперь, а как-то иначе… Егорычем, что ли, или Матвеичем…

– Не может быть! – Илья расцвел в радушной улыбке. – Вам показалось, Георгий Николаевич. Вы меня с кем-то спутали. Кто-то есть среди ваших знакомых с тем же именем, но другим отчеством.

– Вполне допускаю, молодой человек, вполне… Не можете же вы не помнить, как вас зовут. В самом деле… Простите меня, старика. Я становлюсь желчным и мнительным, слух вот подводит. Да и предмет, знаете ли, такой – сплошь имена. В каждом новом знакомом мерещатся призраки прошлого. Еще раз прошу прощения.

***

Платформа станции граничила с вокзалом, отползая от его фундамента. На часах было 5.45, это он хорошо запомнил. На чистую, не обремененную воспоминаниями голову, можно много чего намотать. Жесткий диск с сотней гигабайт, только что отформатированный, можно грузить по новой. Какую изволите системочку, господин Гуреев? Лучше бы что попроще, меньше будет сбоев.

Примерно так рассуждал он, сравнивая свою память с вычищенным «винчестером», хотя и не понимал, откуда у него знания о компьютерах, заморских игрушках, редких по тем временам в России, особенно под Тамбовом, откуда он, вроде бы, прибыл, и где, согласно паспорту, проторчал всю жизнь. Вновь разум пронзили сомнения относительно собственной личности, и вновь он их отбросил. Кто знает, что там, на его диске, было до форматирования, но еще не время искать потерянные файлы. Возможно, их вообще не следует искать, чтобы не зависнуть в прострации.

Радовало, что здание вокзальчика с числом 246 на фасаде, выложенным белым кирпичом, оказалось в столь ранний час открытым. Прежде чем войти внутрь, он остановился у окна здания и вгляделся в свое отражение, достаточно четкое для того, чтобы распознать в себе бородатого мужчину с нечесаной головой, весьма напоминающего того пуделя, что вклеен в паспорт. Увы, расчески в карманах отыскать не удалось и пришлось разгребать сноп волос рукой, растопырив пальцы как зубья граблей.

Вокзальчик располагал двумя рядами скамеек с гнутыми под знак доллара спинками, блоками по четыре места. На одной из скамеек расположилась пара, парень и девушка лет по восемнадцати, бросившие сонный взгляд в его сторону, едва скрипнула входная дверь. Похоже, он не произвел на них впечатления, поскольку уже в следующую секунду они расслабились, уронив головы друг на друга.

Добрая примета, решил он, его не замечают. Видят, но не замечают, стало быть, все в порядке, он не выглядит белой вороной. Возле окошечка кассы топталась пожилая женщина, вот она взяла билет, обернулась в его сторону. Никакого удивления в глазах, никакой тревоги. Он в норме, это ясно.

В расписании поездов, кои можно было пересчитать по пальцам руки, значился ежедневный пригородный дизель, обещавший проследовать уже через двадцать минут с остановкой. Междугородних дальних поездов в расписании не значилось, и понять, как он оказался на путях среди ночи, хотя бы предположить нечто, возможным не представлялось. Что ж, на этом тоже лучше не зацикливаться, пока голова не превратилась в накаченный воздухом мяч, который пинают по полю из угла в угол.

Тачаево – Мехзавод, до конечного пункта полчаса езды. Пожалуй, у него все еще нет выбора. Оставаться на промежуточной станции, где он попадет в центр внимания жадных до новостей аборигенов, как только задаст первый вопрос какой-нибудь милой старушке, не имело смысла. Надо надеяться, что этот Мехзавод, до которого ходит дизель, окажется посолиднее 246 километра. Он взглянул еще раз на часы и вышел обратно на платформу.

Денег на билет у него не было, только валюта, но ведь и ехать всего ничего, как-нибудь выкрутится. Поезд, похоже, рабочий, пущенный ради тех, кто спешит поутру на службу, а в таких редко встречаются ревизоры, нет навара. Вот ведь память, все-то он помнит, даже про каких-то ревизоров в рабочих поездах, а кто он и откуда – без малейшего проблеска, как отрезало!

Пока он размышлял, показался дизель. Поезд неспешно подтащил к платформе три вагона, выпустил одного и забрал с собой четырех пассажиров. Через обещанные полчаса, миновав еще три платформы и немереные гектары лесных угодий, синеющие в восходящем солнце сосны и ели, поезд подошел к конечной станции, где выпустил всех до единого, работяг и бездельников, болтавшихся в его жестких вагонах.

***

К восьми утра того же дня, когда Илья, избороздив поселок, в котором оказался, вдоль и поперек, со двора дома, стоявшего на отшибе Мехзавода, возле самого леса, вышел невысокого роста лысый мужчина плотного телосложения и неопределенного – от тридцати пяти до шестидесяти – возраста, одетый в белую свободную футболку и спортивные брюки с шелковыми лампасами. Он вышел, щурясь на солнце и без того узкими восточными глазами, сжатыми в припухших веках до двух симметричных черных щелей, как в игровом автомате, неспешно огляделся и присел на лежавшем вдоль забора толстом бревне, утонувшем в траве и служившем, вероятнее всего, в качестве лавки для расслабления от трудов праведных и осознания текущего в суете времени. Такое уж он производил впечатление, этот мужчина, устроившийся на бревне в безмятежной позе, с обвисшими у подтянутых к плечам колен руками, едва уловимой на круглом лице тонкой улыбкой и крупной, напоминающей по форме тюбетейку, лысиной в полчерепа, исключая виски и затылок, смоляной подковой опоясавшие голову. Таким увидел его Илья.

Все, дальше идти ему некуда, разве по второму кругу, но Илье уже невмоготу было изображать озабоченного делами типа, вышагивающего по улицам поселка с умным видом. Ничего занятного на Мехзаводе он не обнаружил, все вокруг смотрелось обыденно и скучно. Асфальт под слоем пыли, песчаная почва пешеходных дорожек, облупившиеся в краске заводские корпуса с прижатыми к ним длинными, в четыре подъезда, пятиэтажками, и частый собачий лай за неоправданно высокими заборами частных домов, – это все, чем позабавил его поселок.

Люди, встречавшиеся на улицах, явно спешили на работу, от которой не ждали многого, настолько уныло собранными выглядели их лица. Это лицо, зависшее над бревном у забора, на самом краю поселка, смотрелось иначе. Почему бы его владельцу не стать первым человеком, с которым он, новоявленный Илья Гуреев, перебросится парой-тройкой общих фраз? Совсем без общения ему не обойтись, если он хочет понять хотя бы то, что тут, где находится.

Приостановившись, Илья замялся на условном пятачке, в некоторой растерянности поглядывая на сосны, заслонившие горизонт по ходу его движения, словно недоумевая, как это, собравшись по ягоды, он так сплоховал, что оставил дома корзинку. Человек на бревне поднял голову и растянул губы в улыбке, жестом приглашая Илью разделить с ним свою усталость.