Дожить до весны

Но теперь лето, снежинки будут выглядеть нелепо. Надо придумать что-то другое, решила Женька, но, как назло, ничего интересного в голову не приходило.

Хоть бы поскорей эта война закончилась, а то стоят прекрасные летние деньки, а она все испортит. Женя спросила Юрку, думает ли он, что война испортит все каникулы, или еще останется время купаться и загорать. Словно забыв собственные рассуждения о скорости передвижения советских танков, он ответил совсем как Женин папа:

– Думаю, это надолго. Все так говорят.

От досады Женька обозвала приятеля дураком. Юра только посмотрел как-то серьезно-серьезно и покачал головой. Ой, подумаешь, взрослый нашелся! Глава семьи… Ему одиннадцать, а Жене вот в ноябре десять будет. Правда, ему в январе целых двенадцать. Как несправедливо, Юрка всегда будет старше на эти почти два года и всегда будет этим гордиться и зазнаваться. Однажды Женя подумала, что зато может прожить дольше его на два года. Так и заявила. Юрка тогда тоже посмотрел долгим внимательным взглядом и сказал, что главное не сколько, а как прожить.

Ну почему он всегда прав?

Юрка заботливый кавалер – это сказал про него Станислав Павлович. Скажи кто другой, Юрка бы обиделся, а здесь только фыркнул:

– Никакой я не кавалер! Она же девчонка, к тому же маленькая. Вот и защищаю.

Тогда возмутилась Женя:

– Нашелся взрослый! Да ты всего на год меня старше. Я через год такая же буду. И защищать меня нечего, сама справлюсь, к тому же никто не нападает.

Юрка хороший, и то, что он подругу защищает, даже здорово, Женя чувствует себя уверенно. Хотя действительно никто не нападает.

– Во-первых, не на год, а почти на два. Во-вторых, на целых два класса. В-третьих, ты действительно девчонка, и с этим ничего не поделать, – развел руками Юрка. Они поссорились…

Шла вторая неделя, а война вовсе не заканчивалась!

В подвале их дома приказано устроить газоубежище, потому из него принялись выносить весь хлам. Но мужчины и дворник договорились оставить там доски, чтобы сделать скамьи для сидения. Женя вздыхала: неужели придется проводить время в газоубежище?

Но не время рассуждать или жаловаться, необходимость спускаться в газоубежище не такая уж большая жертва по сравнению с тем, что красноармейцы испытывали на фронте и даже гибли там. Немцы упорные, они, как какая-то страшная железная машина, катились вперед. Скорей бы уж этой машине свернули шею.

Мужчин в доме оставалось все меньше – кого-то призвали в армию, кто-то ушел добровольно, кто-то перешел на казарменное положение. Были даже такие, что эвакуировались. Позор! Эвакуироваться, бросить любимый Ленинград – значит не верить в победу над врагом. Скорую победу!

За неделю город изменился до неузнаваемости.

Большие витрины магазинов заложили мешками с песком, кое-где стекла и вовсе закрыли фанерой. Сняли все вывески, говорили, что это против шпионов, мол, местные и сами знают, где что находится, или спросят прохожих, а шпионы могут прочитать.

В парках и скверах копошились женщины, так казалось со стороны. В действительности у них тяжелая работа – рытье щелей. Такая щель замена бомбоубежища, ведь в случае бомбежки не у всех будет возможность добежать до настоящего убежища.

В городе введено затемнение, значит, включать свет можно только если окна плотно зашторены. Освещение на улицах не включали вообще, в парадных горели тусклые синие лампочки, такие же повесили над входами в убежища. Хорошо, что летние ночи в Ленинграде светлые.

Дети бегали смотреть на зенитки на площадях, на противотанковые ежи, мальчишки по-прежнему играли в войну, только теперь вместо финнов и Антанты врагами были гитлеровцы. Конечно, побеждали врага после третьего «тра-та-та», брали в плен и нещадно били. Однажды Станислав Павлович вступился за такого бедолагу, ему объяснили, что «все по-настоящему», раз этот сегодня немец, то пусть и терпит.

– А завтра?

– А завтра мне может выпасть жребий быть немцем, меня побьют, – серьезно пояснил щербатый конопатый мальчишка.

В разговор вмешался еще один:

– Чего стоишь? Побежали на площадь Жертв Революции, там зенитки поставили!

С воплем: «Ух ты!» мальчишки умчались смотреть на зенитки.

Пока это казалось какой-то игрой и даже не очень страшной. Дети играли, взрослые поняли что-то иное…

Некоторые районы области – Псковский и Новгородский (тогда они были в составе Ленинградской области) – стали называть прифронтовыми!

– Как это? При фронте?

Станислав Павлович решил проводить для квартиры политинформации. Он стал отмечать на карте города, о боях за которые сообщали по радио. К сожалению, все сообщения заканчивались словом «оставили»… Черные флажки на портновских булавках, которыми он на карте помечал захваченные гитлеровцами советские города, множились и все ближе подступали к Ленинграду.

В городе вовсю шла эвакуация, забежал попрощаться племянник бабушки Петр, он со своим Кировским заводом уезжал на восток. Его жена Алла и дочь Мариночка ехали с хореографическим училищем, по счастью, туда же – в Пермь. Алла радовалась:

– По крайней мере, будем рядом.

Многолетний приятель Станислава Павловича по службе в Кировском театре оперы и балета Иван Антонович тоже уезжал и звал Станислава Павловича с собой, но тот отказался:

– Нет, я уж лучше со своими, со своим Ленинградом останусь.

Грузились «Светлана» и «Электросила», Металлический и завод «Русский дизель», Ижорский… Паковали вещи НИИ, проектные институты, лаборатории, театры, Филармония и Капелла…

Это производило гнетущее впечатление, если уезжают и так поспешно, значит, в Ленинграде оставаться опасно? Но одновременно росла вера в то, что город все равно не сдадут! Нет, пока жив хоть один ленинградец, немцы на улицах города не смогут маршировать, как делали это на улицах других европейских городов.

– Ленинград не Париж, Вена или Варшава! Мы не пустим гитлеровцев в город!

По радио объявили, что теперь нельзя выключать репродукторы, по ним будут объявлять о воздушной тревоге. И что теперь, когда нет передач, будет постоянно передаваться звук метронома – если медленный, значит, все в порядке, а если быстрый, то тревога.

Сначала этот стук раздражал, но скоро привыкли.

В городе появились беженцы. Станислав Павлович сказал, что это очень плохой признак, люди бегут от войны, значит, она приближается.

Их размещали в зданиях эвакуированных учреждений, в школах. Женькину школу заняли под госпиталь. И мамина больница больше не больница, а госпиталь. Госпиталь – значит, есть раненые, ведь госпитали для раненых? Бабушка хмуро сказала:

– Готовятся…

Как по-разному вели себя люди. Одни с первого дня в очередях простаивали, чтобы их на фронт взяли, другие начинали прятаться, чтобы туда не попасть. Станиславу Павловичу отказали: у него больное легкое, и сердце тоже больное, да и возраст, а с Юркой, который собирался наврать, что ему уже шестнадцать, даже разговаривать не стали, просто не пустили в военкомат.

А мама рассказывала, что немало таких, кто вдруг на операцию решил лечь, хотя несрочные операции отменили. Нашлись те, кто уксус пил, чтобы обострение язвы вызвать и на фронт не попасть. Вот мерзавцы! От язвы погибнуть они не боялись, а на фронт боялись. Но таких мало, совсем мало, ленинградцы рвались на фронт, чтобы прогнать врага с родной земли, не допустить приближения к любимому городу.

Главная угроза с севера: финны не могут простить поражения в прошлой войне и рвутся к Ленинграду. Ох и погонят же их!

Прошел слух, что из Ленинграда эвакуируют самое ценное из музеев. Женя с Юркой бегали смотреть: и правда у Эрмитажа и Русского музея машины, оттуда выносят что-то большое. Юрка сказал, что это верно, ценные картины и скульптуры могут пострадать при артобстреле или воздушном налете.

– А разве мы не можем?

Юрка посмеялся над ней:

– Девчонка, сразу видно! Мы люди, мы можем в убежище уйти, а картины куда денутся?

А еще они бегали смотреть, как закрывали или красили купола. Какие эти альпинисты храбрые! Они висели на канатах и красили купола соборов и ничуть не боялись. Женя и без Юркиных объяснений поняла, чтобы вражеские летчики с самолетов не увидели. Вдруг какому-то самолету удастся прорваться к Ленинграду?

И снова мама твердила: