Плюс 15 ради успеха

– Ради того, чтобы ты немного размялась, а я успокоилась. Хочу завтра проведать Костика.

– Завтра – это хорошо, – оценила подруга. – Завтра я тебя одну отпускаю.

Мы разошлись по комнатам, какое-то время я слышала шум телевизора, а потом уснула. Как в пропасть провалилась: ничего не помню из сновидения, только чей-то стон, протяжный и безнадежный какой-то…

Утром я встала рано. Лариса еще отдыхала после просмотра сериала, а я быстро приготовила филе в кефире и поспешила в больницу к Тумачеву. Староста немного удивилась, когда я сообщила о своем желании его проведать, но номер больницы и палаты выдала. А вот Тумачев при виде меня не просто удивился, а был явно шокирован.

– Соколова?! – выдавил он спустя минут пять.

За это время я успела вполне освоиться в одноместной палате – выложила прихваченные по пути бананы и яблоки в холодильник. Открыла жалюзи, чтобы в помещении стало светлее. Взяв пульт с кровати, переключила с бокса на канал о животных: Тумачев и без того выглядел помятым и побывавшим в неравной схватке с противником, а бинты на голове превратили его из шатена в блондина. Так что лучше посмотреть что-то миролюбивое.

– Соколова, – повторил пострадавший, когда я присела на край его кровати.

– Я это, я, – подтвердила с улыбкой. – Ты как?

– Ну… – он задумчиво потрогал бинты. – А ты зачем пришла? Пожалеть или позлорадствовать?

– Балбес, – беззлобно выдала ему свой вердикт. – Проведать тебя пришла. К тебе что, не приходит никто?

– Только мама и папа.

– Только! – хмыкнула я. – Теперь вот и я пришла. Так что давай, рассказывай, как докатился до жизни такой…

Преодолев удивление, Тумачев принялся рассказывать, что ехал на машине, было темно, он врезался в столб, и вот… А еще вскользь пожаловался, что в нашей группе много завистников, потому что кроме меня никто к нему не пришел. От меня он тоже, конечно, такого поступка не ожидал, но похвалил. Он так же сказал, что здесь скучно и ему не терпится скорее выйти из больницы и вернуться за руль. Конечно, машина пока в ремонте, но папа обещал, что это недолго, и вообще, может выдать другую. Он говорил, говорил, говорил…

А я слушала его и с каждой секундой от него отдалялась. И не понимала, что заставило меня сорваться с утра пораньше и прийти? Что терзало вчера весь вечер? Наше общение с Костиком ограничивалось приветствием и прощанием, и обе стороны это устраивало.

Я знала, что он не в ужасном состоянии, что о нем позаботятся родители, и… тем не менее, я пришла.

Ради чего? Обновить в холодильнике Костика фрукты? Продемонстрировать свои кулинарные навыки? Показать свое благородство? Кому и зачем? Тумачеву это неинтересно, мне также.

Странно как-то. Находиться здесь стало невыносимо, и я поднялась.

– Прости, мне пора, – попыталась улыбкой смягчить свой уход, но парень расстроился.

Его реакция стала неожиданностью для нас двоих. И слова, которые сорвались у него, думаю, удивили нас одинаково.

– Еще придешь?

– Да, – пообещала у выхода.

Выскользнула из палаты. Но оказавшись в коридоре, ощутила не облегчение, а пустоту.

Как будто я не сделала то, что должна была. Как будто я упустила кое-что важное. Но вот что?

Я уже подходила к лестнице, когда услышала чей-то окрик и непонятный шум. Обернувшись, увидела, как в палату, запыхавшись, несется молоденькая медсестра. Почти сразу за ней в ту же палату поспешно вошел мужчина в халате. Врач, скорее всего. Были слышны их разговоры между собой, волнение… И казалось бы, какое мне дело?

Но я притаилась. Стояла под стеной и ждала, когда кто-нибудь выйдет.

Ждала.

Сначала вышел мужчина. Отдав какие-то распоряжения, он затерялся в дали коридора. Потом из палаты вышла медсестра. Какое-то время она постояла на пороге и уже, видимо, собиралась идти на свой пост, но заметила меня. А я заметила в ее глазах печаль, а потом быструю вспышку – то ли радости, то ли надежды.

– Вы к мальчику? – спросила она.

– Нет, я приходила к Тумачеву, в восьмую палату. Он после аварии…

– Простите, – резким тоном, ничуть не напоминающим извинения, произнесла девушка и ушла на свой пост.

А я вдруг почувствовала тот же странный порыв, что и вчера, и направилась следом за ней.

Она заняла свое место, не обращая на меня внимания, принялась рассматривать какие-то карточки.

– Простите, – обратилась я к ней, а она даже головы поднимать не стала.

– Вы что-то хотели?

– Да. Я хотела бы узнать, о каком мальчике вы говорили.

Она подняла на меня глаза, качнула головой, словно поражаясь, что я вообще здесь делаю и какое право имею задавать ей вопросы. И, я видела, – уже хотела ответить какую-то колкость, но передумала.

– Я говорила о том мальчике, – сдержанно сказала она, – которого сбил ваш знакомый. Или он вам жених?

– Тумачев? – догадалась я, хотя в рассказе об аварии, который я недавно выслушала, не было даже упоминания о каком-либо мальчике.

– Значит, жених…

– А что с мальчиком? Как он? – не стала я углубляться в историю своих отношений с Костиком. – Я видела, что в палату заходил врач и… Может, нужна какая-то помощь?

И вот стоило произнести эти слова, как я поняла, что подтолкнуло меня прийти сюда. Не знаю, почему, но причина была именно в мальчике.

– Помощь? – удивилась медсестра. – Ваш жених отказался от какой-либо помощи, а мальчику не помешала бы любая. Хоть какая-нибудь. Ваш жених вообще заявил и выкрутил так, что он ни при чем. Не пил, не сбивал. А так, мальчишка сам кинулся под колеса. Да и что с него взять? Детдомовский. Родители умерли всего год назад, и он никак не может смириться. Почему бы не покончить с собой, в самом деле?! Все правильно! Все логично!

Девушку явно заносило на поворотах, но я молчала. И слушала. И позволяла ей говорить. И с ужасом узнавала историю десятилетнего Прохора. Еще год назад он был обычным мальчишкой, жил в обычной семье, в обычной квартире в обычном спальном районе нашего города. У него было все, как у всех: родители, друзья, родственники, приходящие в праздники. Но когда родители Прохора разбились на машине, оказалось, что теперь у него нет ни друзей, ни квартиры. И родственников, которые бы могли взять к себе и помочь в беде, тоже не было. Нет, его по-родственному устроили в приличный детдом, дядя сказал, что хорошо заплатил, чтобы все это сделать. Но это было последнее и единственное, что он сделал для мальчика.

Квартиру, где Прохор жил раньше с родителями, как-то быстро продали. Да, незаконно, но кого это волновало? Соседи повозмущались да и привыкли к новым соседям, а мальчик…

Он иногда сбегал из детдома, приходил на детскую площадку, садился на лавку и смотрел на окна бывшей квартиры. Допоздна. До боли в глазах. Так долго смотрел, что иногда казалось – могут и слезы навернуться, но…

Мальчики никогда не плачут. И он не плакал. Даже когда его привезли едва живого в больницу, и он случайно услышал, что нужна дорогая операция, иначе он не сможет ходить. Не плакал. Наоборот, утешал медсестру, которая переживала, что не в силах помочь: у больницы нет таких денег, а сама она зарабатывает копейки.

Он. Десятилетний мальчик, которого предали, утешал. А медсестра плакала. Она знала этого мальчика раньше, знала и его родителей, потому что жила этажом выше. И даже подумать никогда не могла, наблюдая изредка за семейным счастьем соседей, что однажды все обернется вот так…

А Тумачевы помогать отказались. Они ото всего отказались. И мальчика даже увидеть не захотели. Какой такой мальчик? А не было никакого мальчика.

А, между тем, мальчик был…

Рыжий, веснушчатый, симпатичный, с большими зелеными глазами, как у кота.