Хозяйка пряничной лавки

Но эта тетка «полжизни прожила у чужих из милости». Не на меня сейчас она кричала. На свой страх перед нищей старостью. Действительно нищей. Я могу надеяться на свою новую молодость и старый опыт, пусть он и не до конца применим в этом мире. Она – стара и немощна. Ей страшнее.

И значит, из нас двоих старшая – я. Пусть и не по возрасту и не по виду.

Я взяла ее руки – с проступившими венами, с узловатыми суставами. Сжала чуть сильнее, чем следовало, заставляя обратить на себя внимание.

– Тетушка Анисья… Бог не выдаст – свинья не съест.

– Хорошо тебе… – всхлипнула она. Но выцветшие от старости глаза смотрели на меня с надеждой.

Я заставила себя улыбнуться.

– Все мы в руках Его. Делай что велено. А я сейчас оденусь и помогу. Есть еще в доме дрова?

Она кивнула.

– Вот и подбавь ему в печь, чтобы не ворчал. Вода горячая есть.

– Котел надо растопить. Я собиралась, да Анатоль Василич мальчишку прислал, что заедет. Обо всем забыла, бросилась обед готовить. А он…

– Вот и растопи котел, а пока топится, подай обед постояльцу. Он, по крайней мере, за это заплатил.

– Не знаю я, как по-барски-то подавать…

– Значит, идешь к нему, кланяешься и просишь – научите, мол, некому было показать, как по-благородному заведено. Глядишь, и не будет ворчать, что долго ждать приходится. А я, как нагреется, воды ему натаскаю.

Если не свалюсь по дороге.

– Да куда тебе воду-то таскать, бледная, как покойница, – вздохнула она. – Лежи уж, выздоравливай.

– Иди, тетушка. – Я легонько подтолкнула ее к двери. – Прорвемся.

Ее лицо просветлело. Как немного надо некоторым людям. Просто чтобы кто-то рядом оказался сильным.

Достаточно сильным, чтобы тащить не только себя, но и других.

Я закрыла дверь и сползла по ней спиной, вцепившись зубами в ладонь, чтобы не завыть в голос.

Любящий муж, готовый собственноручно запихнуть меня в прорубь, чтобы решить все собственные проблемы.

Любящая тетушка, готовая подложить меня квартиранту за тарелку супа и вязанку дров.

Надменный постоялец, который смотрит на меня как на дохлого таракана.

Никто из них не должен видеть моих слез.

И не увидит.

Правда, слезы уже текли. Горячие, злые. Не слезы жалости к себе – а слезы обиды и возмущения.

– Назло вам всем не сдохну, – прошептала я, вытирая их ладонью.

Я заставила себя подняться с пола – ледяного, по правде говоря. Внизу был то ли подвал, то ли нежилое помещение. Зато моя комната была натоплена будто баня. Дрова не на что купить – похоже, тетка все же по-своему любила племянницу, если не жалела на нее, то есть меня, дров.

В глазах темнело, голова кружилась, но если я остановлюсь, если начну жалеть себя – сорвусь. Буду рыдать и рыдать, пока не обессилею окончательно. Иногда слезы действительно исцеляют, но сейчас был не тот случай.

Я не буду спать в провонявшей по́том постели. Не буду ходить с грязной головой и немытым телом. Не буду ждать, кому еще тетка соберется меня предложить.

И значит, рассиживаться некогда.

Я сунулась в тот же сундук, где копошилась тетка. Вытащила еще с пяток платьев, которые больше показывали, чем скрывали. Подошла к окну. В комнате уже стоял полумрак, впрочем, на улице было ненамного светлее – сумерки лишь немного смягчал снег, укрывавший землю и деревья.

Снег! Так вот почему в доме так холодно!

Стоп, Анатоль же говорил про прорубь, чего это я. Шок, наверное.

Я оглянулась на сброшенное на пол прозрачное недоразумение. Неужели у господ, в смысле дворян, сейчас действительно такая мода? Тут безо всякой проруби пневмонию заработаешь! И воспаление придатков заодно.

Не особо церемонясь, я выгребла содержимое сундука на пол. Вот это уже лучше. Кашемировая шаль, точнее, палантин, такой объемный, что при желании я могла бы задрапироваться в него, будто в тогу. Халат на вате. Длинный, до земли. Как бы в полах не запутаться. Я продолжала выбирать вещи. Плотные льняные сорочки и пара шерстяных платьев. Штаны бы какие…

Я хихикнула, опомнившись. Да, джинсы и пара просторных свитеров не помешали бы, конечно, но придется учиться носить юбки в пол. Может быть, это окажется не так трудно, как я ожидаю: тело-то наверняка помнит.

Я завернулась в халат, невыносимо жаркий. Надо сказать тетке, чтобы не топила мне так. Валенки, теплый халат, пуховая перина и пуховое же одеяло – есть возможность поэкономить дрова.

Мысль о дровах неизбежно потянула за собой другую. Растопить бы сейчас баню, попариться как следует, смывая с себя липкий болезненный пот. Несмотря на свою городскую жизнь, я любила баню: в ней усталое грязное тело превращается в легкое и чистое, и вдвойне хочется жить.

Но в темноте баню не топят, и дрова все же надо экономить. Котел еще не разошелся. Может, хоть чайник кипятка найдется? И мыло, хотя бы хозяйственное? Про шампунь, наверное, можно и не думать.

Я стащила с головы чепец, выдернула шпильки, позволяя косе развернуться. Ох, какая же красота! В первый раз вижу на живом человеке косу действительно толщиной с руку. Однако этакую красоту придется сушить весь остаток вечера, если не до утра. Но деваться некуда. Мне казалось, будто я вся пропиталась запахом болезни и слабости. Я снова запахнула халат, огляделась. Еще немного, и в комнате станет темно хоть глаз выколи. Где же свечи?

Я осторожно обошла комнату, но так и не нашла ни одной свечи. Зато обнаружила светец. Чугунную подставку с расщепом вверху, в который была вставлена лучина. Еще кучка таких же лежала рядом с подставкой.

Лучина! Господи, куда я попала?!

Ничего. Столетиями люди прекрасно обходились такими, с позволения сказать, светильниками. Разберусь, что здесь и как – придумаю, как заработать хотя бы на свечи, если керосиновых ламп еще нет. Об электричестве, похоже, не стоит и мечтать.

За окном вроде бы просветлело. Я выглянула – сквозь ветки дерева пробивалось пятно света. Уличные фонари. Уже неплохо, значит, не совсем уж в беспросветной глуши мне предстоит жить. «Городская управа велела снег убрать», – вспомнила я. Значит, здесь заботятся о внешнем виде города и каком-никаком благополучии горожан.

Я поджала озябшие пальцы ног, переступила с одной на другую. В который раз огляделась. Из-под кровати торчал валенок. Вот и отлично.

Обувшись, я открыла кочергой дверцу печки и запалила лучину. Пристроив ее в расщеп светца, посмотрела по сторонам.

И обнаружила, что в комнате целых три двери, а я не помню, в которую из них вышла тетка.

Чувствуя себя богатырем на распутье, я толкнула ту дверь, что была ближе всех к уличной стене.

Совмещенный санузел и гардеробная в одном флаконе. Ни одного окна. В углу – самый настоящий трон с сидушкой под крышкой и дырой, под которой обнаружилось ведро. Пока чистое. Я долго таращилась на него, пытаясь вспомнить, когда же в нашей стране появилась канализация, но так и не вспомнила. Впрочем, вряд ли бы мне это помогло узнать век. Во-первых, достижения цивилизации никогда не распространялись равномерно. Во-вторых, не факт, что здешняя история пересекается с известной мне. Если в мире есть магия, цивилизация может развиваться совершенно по другому пути и с совершенно непредсказуемой скоростью. В-третьих – я не историк, и с этого, пожалуй, и стоило начать.

Все в этой комнате словно сбежало из исторического фильма, однако назначение всех предметов было очевидно. У стены – стол с каменной столешницей, на которой стоял позеленевший медный таз и такой же потерявший вид кувшин. Ничего похожего на мыло, но на глиняной тарелке лежала губка. Округлая, видимо, натуральная. Воды, разумеется, не было. Надо будет принести.

На противоположной от стола стене виднелись крючки, на которых висели платья. Нормальные, шерстяные платья, цветастые шерстяные же платки – словом, наконец-то одежда по сезону, а не прозрачное безобразие. Будет во что одеться, когда я приведу себя в порядок.

Вернувшись в комнату, я толкнула еще одну дверь. Длинный темный коридор. Пахло пылью и той затхлостью, что иногда поселяется в домах стариков. Сколько же лет было отцу? Братьям? Как давно они в тюрьме? Надо будет осторожно порасспросить.

Задаваться вопросом, почему Даша, в которую я попала, не навела чистоту в доме, было глупо. Наверняка жила у мужа, а когда тот выставил… с пневмонией много не наубираешься. Кажется, тетка давно рассчитала всю прислугу и жила тут по своему разумению, пока не решилась сдать полдома постояльцу.

Но почему тот согласился поселиться в таких условиях? Я припомнила идеально выбритое лицо, темный сюртук, на котором любая пылинка выглядела бы чужеродной. Запах цитрусового одеколона с хвоей, оттененный легким ароматом полыни, которой он, похоже, перекладывал одежду от моли.

Не сочетался этот человек с пыльным затхлым домом. Неужели внешний лоск скрывает безденежье? Или есть другие причины?

Я потопталась на пороге коридора и отступила. Сперва загляну в третью дверь.

Еще одна комната. Спальня?

Здесь старостью пахло еще сильнее. На узкой кровати лежало лоскутное покрывало и горы подушек, подушечек и совсем маленьких думок – но ни одна не выглядела новой и чистой. Возможно, конечно, дело было в тусклом свете лучины, а может, и в моем воображении, но все в этой комнате – половик из тканевых полос, лоскутное же покрывало поверх сундука, темный платок, повешенный на вбитый в стену гвоздь, казалось раза в два старше самой тетки. Единственным светлым пятном в этой комнате была чайная пара на столике у окна и стоявшая там же миниатюра.

Я долго вглядывалась в выцветшее изображение на слоновой кости. Пышнотелая молодая женщина с щекастым ребенком на руках. Розовое кружевное платьице наводило на мысли о девочке, деревянная лошадка в руках больше подходила мальчику. Устав гадать, я вернула портрет на место и толкнула дверь в стене, противоположной той, откуда я вошла.

Ну и планировочка! Одна проходная комната за другой. Похоже, мне здорово повезло, что моя комната была торцевой. Пусть не такая просторная, как остальные, зато и не проходная.

Посреди комнаты царствовал – иначе и не скажешь – овальный стол из полированного дерева. У стены стояла «горка», заставленная фарфором. Если нет денег на дрова, почему бы не продать парадный сервиз и не перейти на что-то поскромнее? Тем более что какую-то мебель отсюда уже продали, судя по темному квадрату на обоях.