Прядущая. И оживут слова

Я, с моей везучестью, в первый же день отпуска обгорела на солнце, поэтому сейчас на мне было длинное легкое платье, купленное на местном рынке. Выглядело это, наверное, нелепо, зато я могла спокойно растянуться на матраце и не забивать себе голову необходимостью мазаться кремом и переворачиваться с боку на бок.

Отплыв подальше от плескавшейся у берега детворы, я устроилась поудобней и закрыла глаза, стараясь выбросить все из головы.

Пожалуй, мне было хорошо. Если бы еще тугой комок недоброго предчувствия, обосновавшийся где-то в районе желудка, куда-нибудь исчез…

Чтобы немного отвлечься, я начала думать о своем романе. Об этом моем недавнем увлечении не знала ни одна живая душа: ни подруги, ни родители. Я ревностно оберегала это, в сущности, ничего не значащее хобби. Наверное, потому что оно казалось мне слишком личным. А еще было в нем что-то завораживающее.

Я не была писателем. Вот уже несколько лет я работала переводчиком, и основную часть моей работы составляли устные переводы на деловых встречах, которые никоим образом не способствовали полету художественной мысли. У меня, если верить моим университетским преподавателям, был неплохой слог, но, как мне казалось, напрочь отсутствовала фантазия. Как выяснилось, до поры.

Несколько месяцев назад в моей голове вдруг стали появляться сюжеты, и происходило это так естественно, будто я вспоминала истории о хорошо знакомых людях. Мне бы тогда насторожиться, но я с радостью окунулась в новое увлечение. Мне было уютно в выдуманном мире с выдуманными героями, красивыми, благородными, честными, такими настоящими, что мое окружение казалось мне порой лишь жалкой их тенью. Наверное, опытный психолог придумал бы этому какое-то разумное объяснение, вроде эскапизма или чего-нибудь в таком духе, и, как показало время, непременно ошибся бы.

Я была далека от психологии. Во мне жил неисправимый романтик, которому хотелось приключений, и написание истории отчасти удовлетворяло эту потребность, позволяя окунуться в придуманный мною мир. Впрочем, справедливости ради, надо сказать, что это был не совсем мир, а лишь маленькая его часть – город-застава.

И в тот момент мне даже не пришло в голову, что это мир придумал меня и записал в свою книгу чернилами, очень похожими на кровь.

***

« – Деда, а почему наш город называется Свирь? – мальчик лет шести отбросил в сторону пучок травы, которым до этого натирал деревянную плошку, утер рукавом вспотевший лоб и посмотрел на белолапого щенка, грызущего кость неподалеку.

Его дед, чинивший упряжь, некоторое время молчал, пытаясь поймать ускользающий ремешок подпруги и соединить его с новым. Поймал, закрепил, улыбнулся: все-таки есть еще сноровка, хоть глаза уж не те.

– Потому что строили его люди, пришедшие с Севера.

– Из-за моря? – ахнул малыш, вмиг позабыв о щенке.

– Из-за моря, – медленно повторил дед, оглядывая работу. – В год Большой войны. Укреплением он был, Малуш. Запасы еды здесь сберегали, приют тем, кто без дома да без защиты остался, давали. Да сигналили судам, что по реке шли. Вестовой огонь отсюда путь брал.

– А вестовой – это какой же? – малыш пододвинулся ближе и устроился поудобнее. Обычно дед был немногословен, но уж если что-то рассказывал, то так интересно, что дух захватывало.

– Ходоки сюда шли с вестями с внутренних земель. Оно же видишь как, – старик отложил подпругу в сторону и взялся за следующую, – город-то наш один-единственный на пути вглубь земель стоит. Пройдешь мимо него, считай, что всю землю нашу захватил.

– Да неужто нашу землю захватить можно? – засомневался малыш. – Вон она какая большая. И воинов у князя тьма…

– Воинов-то тьма. Да как их, воинов, вовремя-то упредить? Да соседей? А княжеские суда, с северным людом уговор заключившие, вести те получали. И сами передавали. Кому голубя почтового отправляли, кому факелом знак. Сколько благодаря тем вестям люду спаслось, один Перун знает. Только добра много земле этот город принес. Не раз он на защиту ее вставал. Башни-то да ворота видишь какие? Еще с тех времен. Да река быстрая. Говорят, ни разу враг в наш город так и не ступил. И мимо не смог пройти. Все в водах Стремны сгинули.

Старик надолго замолчал, глядя куда-то поверх плеча Малуша: то ли на башню, возвышавшуюся над деревьями, то ли на облака, потихоньку затягивавшие небо. Внук поерзал от нетерпения и когда совсем уж было решился поторопить, дед снова заговорил:

– Название-то у него другое было. На северном языке. Но трудное оно для нашего слуха, мало его кто запоминал-то. А Свирь – оно понятней.

– А где же теперь те люди?

– Северяне-то? Домой они ушли, Малуш. Домой… Как птице без гнезда, так и человеку без дома невмоготу. Уходили они от войны со своих земель, а здесь, в наших землях, война их еще страшнее захватила.

– Почему страшнее?

– Потому что чужая она для них была, война-то. Не за свою землю гибли, а за нашего князя. И ушли те, кто уцелел, а город остался. Добротный они город построили. Сильные мастера были».

***

Поначалу меня не удивляло то, что сюжет возникал словно из ниоткуда. Имена, образы, очертания древнего города – все проступало в сознании, как на проявленной пленке. Позже я пыталась понять, почему именно эти имена или названия, откуда взялись эти люди и почему они ведут себя так, и не могла найти ответа. Словно кто-то нашептывал, а мне оставалось только записывать эти странные знакомо-незнакомые сцены. Через какое-то время мне стало казаться, что я знаю Свирь чуть ли не так же хорошо, как свой родной двор. Знакомыми были чисто подметенные улочки, запах леса, шум реки за высокой крепостной стеной. Вдруг выдуманная история стала почти реальностью. Во всяком случае, настоящим миром, который где-то существует. Иногда мне казалось, что я заблудилась между этими мирами, а порой чувствовалось, что мое место там – в городе-воине, обрывающемся в холодную воду и окруженном высокой бревенчатой стеной. Казалось, что я чувствую запах древесины и смолы, слышу шелест леса, и лай собак – грозы местных волков – высоких в холке, на крепких лапах, чьи предки были завезены с неведомого севера. И все сложнее было возвращаться в реальность.

Город словно манил, запутывая в своих улочках и дурманя запахами трав. Но в городе ли было дело? Сейчас я могу точно сказать – нет.

***

«Воевода Радимир ступил на родную землю. Целых два года не было его у этого берега. Две зимы пережила его милушка, его любимая Златка, здесь без него, две весны встретила. Вернешь их теперь разве? Ни одну слезинку, ни одну бессонную ночь не перечеркнешь, не забудешь. А уж сколько седых волос добавилось матери, да что творилось с бедной Всемилушкой, кровинушкой родной, даже думать было боязно.

Одна радость – не зря поход был. Не только славу он принес – спокойствие в родную землю. Может, теперь придет мир хоть на короткое время и забудут дорогу к родному берегу проклятые квары? Сильно потрепала их княжеская дружина, где среди прочих были и воины Радимира. Верно, нескоро оправятся. Вот только невозможно извести их навсегда. Как изведешь того, у кого дома нет? Чем припугнешь? Это каждый воин Радимира в уме дом держит: кто жену, кто мать, а кто суженую, и страшно за них – мочи нет. А этих ничем не напугаешь. Жжешь корабли, топишь – так новые приходят. Они и к берегам-то только для разбоя пристают. Да такое после себя оставляют, что, раз увидев, ночами не спишь. Одно слово – нелюди.

Радимир первым сбежал по подставленному веслу и спрыгнул в холодную воду. Зачерпнул пригоршню, глотнул, умыл лицо. Дома.

Позади слышался плеск – то воины, не дожидаясь весел, прыгали в воду, поднимая тучи брызг, перекрикиваясь с теми, кто ждал на берегу. Два года ждал. Смех и радостные крики от того, что вернулись брат, отец, сын, жених, муж, смешались с горестными стенаниями горожан, чьи глаза не отыскали родных в спрыгивающих в воду людях. Из ушедших в поход четырех свирских лодий домой вернулась половина… И теперь два года надежд утекали слезами и причитаниями.

Последним на берег сошел чужеземец. Те, кто не успел разойтись, невольно задерживались взглядом на его непривычной внешности. Уроженцы здешних краев были высоки, статны и темноволосы, чужак же был невысок и тонок, как ивовый прутик, с волосами цвета сухой земли. Радимир обернулся и поманил чужеземца за собой. Значит, вот оно как. Сам воевода его зовет. Не рабом он приехал, выходит, – гостем».

Глава 2

Жизнь течет, дни сменяются днями,

Приучая к глухому покою,

Но порою тревожными снами

Ты бежишь темной, страшной тропою,

Дрожь по телу, и сердце на части,

Каркнет ворон в сплетении веток —

Ты вдруг видишь себя настоящим…

Только все исчезает с рассветом.

Ветер поднялся внезапно. Я резко дернулась, замочив ногу, и обернулась в сторону берега, испугавшись, что мой матрац унесет в море. В памяти всплыли слова Ольги о прогнозе погоды. Сердце застыло, а потом понеслось вскачь. Берега не было. Наверное, я задремала, убаюканная мерным плеском волн, и меня унесло в море.

Я попыталась устроиться поудобнее, чтобы не свалиться в мигом ставшую холодной воду.

– Так. На дворе двадцать первый век. Меня непременно найдут, – вслух произнесла я, но мой голос прозвучал настолько жалобно, что я невольно всхлипнула.

Господи, кому я вру? Кто будет меня искать? Мы же здесь дикарями! Мы не зарегистрированы ни в одном отеле! Оставалась надежда на девчонок, которые, когда им нужно, кого хочешь достанут.

Стараясь подавить панику, я изо всех сил напрягала слух, чтобы не пропустить шум мотора, гул вертолета, хоть что-нибудь, но слышала только плеск волн, который больше не звучал умиротворяюще.

Я проклинала себя за беспечность. Ведь знала же, что опасно отплывать от берега на матраце. Теперь же никаких сил не хватит доплыть обратно, борясь с поднявшимися волнами. К тому же я понятия не имела, в какой стороне берег. Насколько хватало глаз, я видела лишь море, ощетинившееся серыми волнами. Приключений мне хотелось? Получите!

Почему нам всегда кажется, что беда – это то, что происходит с другими?

Тщетно вглядываясь в бескрайнее море, я отплевывалась от бьющих в лицо волн и изо всех сил сжимала края матраца. В голову почему-то лезло, что мой последний перевод про ледники так и остался неотредактированным. Вроде бы было не срочно, а теперь… И мой роман запаролен на ноутбуке. Последнее особенно огорчало. Вдруг бы мне за него премию какую-нибудь дали… посмертно. Из моего горла вырвался нервный смешок, тут же превратившийся во всхлип.