Причастие мертвых. Тарвуд-1

Заноза сказал себе, что из папье-маше и гипса не делают сэндвичей даже на Тарвуде. Но, во-первых, он не был в этом уверен, а, во-вторых… он сомневался, что голова не настоящая. Дело в том, что за стойкой бара, над батареей бутылок, по большей части лишенных этикеток, оплетенных соломой, и оставляющих лишь догадываться о своем содержимом, так вот, над этой батареей вдоль всей стены – от двери на кухню, до входной двери – тоже висели головы. Точнее, черепа. Нет, не драконьи. И не человеческие. Но и не животных. Это были черепа гуманоидов, и они до того походили на поделки обчитавшихся фэнтези краниологов, что просто не могли не быть настоящими. Со всеми своими клыками, рогами, нечетным количеством глазниц…

Заноза снова перевел взгляд на голову дракона. Она как-то успокаивала.

– Это не постояльцы, – Мартин неверно истолковал его заминку, – это какие-то знакомые Мигеля. А вон его меч, видишь? – он показал на гигантских размеров мачете, висящее выше бутылок и ниже черепов. – Называется «Смеркалось».

– И это не настоящий дракон, – сказала Лэа. Но едва Заноза задумался над тем, рад он или разочарован, добавила: – это тарвудская виверна, они живут в горах на севере. Неразумные, а так, с виду, от дракона не отличить. Мы с Мартином ходили на такую охотиться.

– Чуть не легли там, – буркнул Мартин. – Нельзя на дракона без пулемета, но огнестрел тут не работает.

Из этого короткого и не очень понятного диалога, Заноза уяснил главное: на Тарвуде нет привычного ему оружия, и второстепенное: Лэа и Мартин безоружными ходили охотиться на дракона. Какая новость хуже – невозможность стрелять или неадекватность работодателей, он не знал. Решил, что обе плохи.

А пока он размышлял, из кухонной двери вышел и проследовал за стойку человек-гора. Огромный, смуглый до оливковой прозелени, черноволосый и до того страшный, что череп его мог бы занять достойное место на стене за стойкой. На лице было поровну шрамов и татуировок, на руках, до закатанных по локоть рукавов, татуировок было, кажется, чуть больше, чем шрамов. А белая идеально-чистая ткань рубашки контрастом превращала темную кожу в шкуру броненосца.

– А это Мигель, – сказали Мартин и Лэа хором.

– Угу, – Заноза кивнул, – я догадался.

Этому типу «Смеркалось» был как раз по руке. И «знакомые», висящие на стеночке, были подходящей компанией. Это его Лэа запугивать собиралась?

– Привет, Мигель! – Лэа первой пошла к стойке, – это Заноза, он будет жить у тебя.

– Буэнас диас, сеньора и сеньоры, – густой бас подходил этому громадному человеку как нельзя лучше. Из-под черных густых усов сверкнули белые зубы, и это, определенно, была улыбка.

– Глоссолалия… – Заноза забыл поздороваться. – Это же испанский! А ты, – он развернулся к Мартину, – говоришь на итальянском. На английском я слышу только Лэа.

– Я говорю на русском, – Лэа озадачилась.

– А я почти не знаю русского, поэтому слышу тебя по-английски. Но знаю испанский и итальянский, и Мартина слышу то как итальянца, то как англичанина, а вы, – Заноза взглянул на Мигеля, – говорите на мексиканском испанском.

Еще одна улыбка:

– Вы тоже, сеньор, вы тоже.

– Это я машинально.

С каждым нужно говорить на родном языке – неизменное следование этому правилу делало его основной дайн неотразимым. В Алаатире это работало как прикормка для зверья между охотничьими сезонами: эффект дайна накапливался, влияние росло, возможностей становилось все больше. Ну, а в тех краях, где приходилось бывать наездами, знание языков было катализатором дайна. Вот и здесь сработало.

Значит, Мигель не просто слышит его речь, как испанскую, а знает, что он действительно говорит на испанском.

– А если так? – спросил Заноза на итальянском, и вопросительно уставился на Мартина поверх очков, – есть разница?

– Сейчас ты говоришь по-итальянски. Интересно… я же тебя и раньше по-итальянски слышал, но знал, что это другой какой-то язык.

Мартин был озадачен. Лэа тоже. А вот Мигель – ни капли не удивился.

– Всегда так было, – прогудел он, поставив на стойку перед Мартином чашку с горячим кофе, – с испанским и французским, а может и с остальными, их я не знаю. – Перед Лэа была поставлена чашка с чаем и вазочка с горячим хрустящим печеньем. – Ана по-французски говорит, Берана по-испански, теперь и сеньор Заноза тоже. Их совсем по-другому слышно, чем вас, сеньор Халькон, или сеньору Дерин, или тех, кто на тарвудском разговаривает.

– Если сеньор, то Сплиттер. А если Заноза, то без сеньора.

– Каморриста[12 - Camorrista (исп.) – задира, драчун, забияка.]? – переспросил Мигель, снова улыбаясь в усы.

Это было ужасно интересно. «Сплиттер», и «каморриста» – одно и то же слово, первое на немецком, второе – на испанском. И для Мигеля оно должно было звучать одинаково. Но звучало по-разному.

– А ты разницу слышишь? – спросил Заноза у Мартина.

– Между Сплиттером и Занозой? Слышу, конечно.

– А ведь по-итальянски «каморриста» – «бандит», а не «заноза».

– У нас тут хороший переводчик, – сказал Мартин гордо. – Переводит как надо, а не как правильно.

– Хорошие микробы, – уточнила Лэа.

– Я думаю, это вмешательство демонов, – поделился мнением Мигель.

Как это ни печально, скорее всего, он был ближе всех к истине. Тарвудская глоссолалия работала бессистемно, зато максимально близко к духу, а не букве слов. Не похоже ни на микробов, ни на какую-нибудь программу-переводчик, даже с неограниченным словарным запасом. Куда больше похоже на разум.

А поскольку демоны – почти то же самое, что магия, эту тему стоило выкинуть из головы до лучших времен. Если они когда-нибудь наступят.

Оказалось, что большая часть второго этажа таверны отведена под игорный дом. Об этом рассказала Ана, старшая официантка, которой Мигель поручил проводить нового постояльца в номер. Лестница вывела в маленький зал, где, не мешая друг другу, были расставлены низкие столы, кресла и пара диванов. Здесь тоже пахло кофе, немного вином и еще откуда-то тянуло благовониями. Легкий запах, не раздражающий, но не без афродизиаков.

Ана свернула направо, в коридор, отделенный от зальчика массивной дверью.

– Прошу за мной, сеньор, жилые комнаты здесь. А там, за холлом, – она махнула рукой в сторону широко открытых дверей напротив, – казино. И дом свиданий. Девушки у нас самые дорогие в городе, – добавила Ана, не чинясь, – но самые лучшие.

Девушки – это живая кровь. Если понадобится. А она понадобится. Заноза не знал, сколько протянет на консервах, ему сама идея питаться кровью из бутылок была внове. В прежние времена, когда в больницах сохраняли кровь, а не плазму, некоторые упыри кормились на станциях переливания. Но они были жалкими и слабыми, не умели или не смели охотиться, не могли сделать так, чтоб жертва сама начала мечтать о «поцелуе».

До тех пор, пока он не определится с тем, на кого и как охотиться на Тарвуде, ему тоже придется пить сцеженную кровь. Для того, чтобы поддерживать существование, просто приходить в себя после алого солнца, нужно съедать трех человек. Фигня для Алаатира, с его двадцатью миллионами населения, и серьезная заявка на неприятности на Тарвуде, где на всем острове едва наберется двадцать тысяч. Из которых, к слову, еще и люди – не все, а можно ли пить кровь нелюдей, придется выяснять без предварительных испытаний на кроликах. В общем, пока только бутылки. А их наверняка окажется недостаточно. Так что девушки, которым можно просто заплатить, это спасение.

Оказаться запертым в небольшом городе, где ты у всех на виду, где каждый знает каждого – вот настоящий кошмар для вампира. Именно это. А вовсе не солнце или огонь.

«А еще тараканы, – вспомнил Заноза, когда Ана открыла перед ним дверь в номер, – маленький город и большие тараканы».

Ана прошла внутрь, положила ключи на стол, поправила пышные подушки на кровати, вернулась к дверям. И предостерегающе подняла палец, увидев, как Заноза сунул руку в карман:

– На чай у нас не принято давать больше трех медных. Два не дают: плохая примета. Так что или один медячок или три, можно три одной монеткой. Но с постояльцев мы чаевые не берем, а вы постоялец. Хорошего утра, сеньор, – она вышла, бесшумно закрыв за собой дверь.

Отличное пожелание мертвяку, о лучшем и мечтать нельзя. И ведь, puta madre, от всего сердца же…

Я знаю, когда ты придешь, загорится свет

И в этой ночной темноте – я так в тебя верю,

В шаги твои гулкие возле закрытой двери,

И в то, что меня без тебя в этом мире нет.

В номере было чисто. Тесно. Не слишком уютно, зато ничего лишнего, и ничего привлекательного для насекомых. Кровать изголовьем к глухой стене, стол у занавешенного окна, пара задвинутых под стол стульев. А у той же стены, где дверь – комод в лучших традициях эпохи, когда встроенную мебель не только не делали, но даже еще и не придумали.