Канитель: первый уровень

Глава 1. Стежок первый: Околица миров.

На корявых, узловатых пальцах Веры, пропахших сушёными травами и вечностью, лежала серая нить. Нить быта, рутины, самой основы деревенской жизни. Обычно податливая, она сегодня капризничала, скручивалась в петли, царапала кожу холодным, чужеродным ворсом. За печкой возился домовой Кузьмич, ворчливый дух, похожий на комок пыли с глазами. Он сердито гремел блюдцем: молоко само себя не нальёт! Или, точнее, уже не хотело наливаться нормально. Кузьмич уже добрых полчаса пытался поставить крынку в красный угол, но молоко в ней то скисало, то приобретало странный привкус железа.

– Будет тебе, старый, не бузи, – прошептала Вера, но голос звучал натянуто, как струна. Она прекрасно понимала, что дело не в молоке и не в капризах домового. Она сама чувствовала, как окружающий мир начинает идти вразнос.

Сегодня полотно шло туго. С самого утра привычный перестук ткацких станков – тук-тук, так-так – что задавал ритм жизни на Канители, казался не биением живого сердца, а нервным тиком. Деревня Канитель, притулившаяся на самой кромке мироздания, там, где выдыхался серый асфальт и растворялся в тумане привычный здравый смысл, всегда жила этим ритмом. Каждый стежок, каждый узор на рубахе заменял паспорт и биографию, сплетал судьбу. Но сегодня Вера чувствовала, что-то нарушало древнюю гармонию.

Посмотришь налево – там скучный мир людей доживает свой век: поля, по линейке расчерченные, столбы электрические гудят от натуги, да вышка сотовой связи торчит одиноким железным пугалом, тщетно пытаясь поймать хоть одну «палочку» сигнала из суетливой цивилизации.

Глянешь направо – и сердце замрёт. Там Лес встаёт изумрудной стеной, тёмный, заповедный, мхом, как бархатом, укутанный. И лес тот был не чета стриженым городским паркам. В тамошних буреломах, пахнущих прелой листвой и тайнами, не грибники аукали, а сам Хозяин-леший свои косматые бороды, полные шишек и ветра, гребнем вычёсывал, к зиме готовясь. А в омутах местных речушек, чёрных, как зеркало ночи, русалки не просто хвостами плескали, пуская круги. Они там хороводы под луной водили, и горе тому рыбаку, что без гостинца – гребня резного или ленты алой – к воде сунется: защекочут до икоты, а то и песней заманят в подводные терема.

Место это было окаянное и чудесное разом: здесь Явь с Навью в пятнашки играли на закате, а сказка с былью за одним столом чай с баранками пили. Время здесь тянулось не по стрелкам часов, а по длине нити.

Так и жила Канитель – ни в прошлом, ни в будущем, а где-то посередине, надёжно пришитая к карте мира невидимой волшебной иглой.

В самой крайней избе, что окнами прямо в чащобу глядела, жила бабушка Вера. С виду – обычная старушка: платок пуховый на плечах, глаза выцветшие, словно стираный лён, но зоркие. Да только пальцы её, узловатые и жёсткие, никогда не знали покоя. Вся Канитель знала: с Верой шутки плохи. Не просто старушка она была, а Хранительница. Пряха судьбоносная.

Память внезапно дёрнула Веру, унося на шестьдесят лет назад.

…Ей было пять. Она нашла бабушкино веретено в сундуке. Оно было тяжёлым, из чёрного дуба, гладким от времени. Девочка просто хотела поиграть, крутанула его, как юлу, и вдруг мир вокруг изменился. Воздух стал густым, и между детских пальцев потянулась не шерсть, а само время – серебристое, звенящее. Она увидела, как жизнь соседского телёнка висит на волоске, и, сама, не понимая, что творит, подхватила эту нить, связала узелком… Телёнок выжил. А бабушка тогда не обрадовалась. Заплакала.

В двенадцать лет Вера попыталась сбежать от дара. Она хотела быть как все: бегать на речку, целоваться с мальчишками, а не сидеть в полутьме, распутывая чужие горести. Ночью она вышла на мост и швырнула веретено в чёрную воду реки. «Бульк!» – и круги разошлись. Вера вернулась домой счастливая, легла спать. А утром, открыв глаза, увидела веретено на подушке. Оно было мокрым, пахло тиной и излучало немую укоризну. В тот день её пальцы впервые свело судорогой – это была плата. Дар нельзя вернуть, как бракованный товар. Ты либо служишь, либо нить обрывается вместе с тобой.

Вера тряхнула головой, прогоняя наваждение. Сейчас не время для воспоминаний и жалости к себе. Нужно было срочно заштопать одну из самых острых ран на полотне Канители.

Она достала из шкатулки иглу – не стальную, а костяную, выточенную из рыбьей кости. Работа предстояла тонкая, но привычная. Надо было вплести в серую ткань будней алую нить – нить живой ярости и силы. Это для кузнеца Ивана. Совсем мужик сдал, запил, руки опустились. Если не добавить ему сейчас «алого», зачахнет, почернеет его судьба.

Но даже алая нить, обычно пульсирующая энергией, сегодня сопротивлялась. Она не хотела ложиться в узор, скользила, цеплялась за старые грехи Ивана, отказывалась принимать его новую судьбу. Вера, кряхтя, то и дело смачивала кончик нити собственной слюной, заряжая её волей, вплетая в неё свою усталость и надежду. Она ловко подцепила невидимый глазу узел в пространстве. Алая нить жгла пальцы, будто раскалённая проволока. Вера поморщилась, шепча старый заговор, чтобы усмирить стихию.

– Кладись ровно, гори, да не жги, грей, да не пали… Стежок. Ещё стежок. Воздух в избе запах озоном, как перед грозой. Кузьмич за печкой чихнул и притих. Это была настоящая магия – тяжёлый физический труд. Разгладить складку на полотне реальности – это вам не пуговицу пришить. Спина ноет, глаза слезятся. Каждый стежок отзывался болью в натруженных руках, но и удовлетворение от ровно ложащейся нити было реальным, осязаемым.

Она посмотрела на результат. Алый стежок лёг ровно, пульсируя тёплым светом. Значит, завтра Иван проснётся злым, похмельным, но живым. Разозлится на себя, возьмёт молот в руки – и всё пойдёт на лад.

Казалось, можно было бы вздохнуть с облегчением, но что-то давило на Веру, предчувствие тяжёлое, как осенний туман. Она чувствовала, что это была лишь малая из битв, и истинная опасность лишь поджидает.

Уже собираясь отложить пяльцы, Вера вдруг замерла. На самом краю полотна там, где переплетались судьбы деревенских детей, она заметила странное пятнышко. Сначала подумала – показалось. Слеповата стала, может, пылинка?

Вера поднесла работу ближе к свече. Нет, не пыль. Нить там была не просто порвана. Она гнила. Серую прочную пряжу разъедала странная чернота, похожая на плесень. Она не пахла ни землёй, ни горем, как обычная «чёрная нить» болезни. Она пахла… пустотой. Ничем. Вера тронула пятно иглой, и костяной кончик моментально почернел и осыпался прахом.

– Беда, Кузьмич, – тихо сказала Вера, и голос её дрогнул впервые за много лет. – Не леший это шалит и не сглаз дурной. Гниль медленно, едва заметно ползла по узору вверх, туда, где нити сплетались в будущее всей Канители. Кто-то или что-то подтачивало основы мира, и старые узлы, завязанные ещё прабабками, начинали рассыпаться в пыль.

Вера отложила пяльцы и посмотрела в тёмное окно, за которым шумел древний лес. Где-то там, в глубине, проснулось то, чему ни одна пряха не давала имени. И её старых запасов оберегов из полыни и зверобоя против этого могло уже не хватить.

Глава 2. Стежок второй: Где тонко, там и рвётся.

Первый по-настоящему тревожный звоночек прозвенел во вторник. Началось всё не с грома небесного, а с сухого, неприятного щёлканья, будто в самой ткани реальности рвались, лопались тончайшие волокна. Этот звук, почти неслышный для обычного человека, отозвался в костях Веры холодной дрожью, вызвав мурашки по коже.

Бабушка Вера открыла глаза и первым делом взглянула на потолок. Там висел её личный «барометр гармонии» – сушёный пучок зверобоя. В доброе время он висел смирно, источая медовый дух. Сегодня же пучок нервно вращался против часовой стрелки, а с веточек на пол сыпалась мелкая серая труха, оседая на полу, как пыль старого времени.

– Началось, – выдохнула Вера, спуская ноги с высокой кровати.

За печкой послышалось ворчание и чихание. Домовой Кузьмич, похожий на сердитый войлочный валенок с усами, яростно выметал сор из своего угла не веником, а собственными руками, словно отталкивая что-то невидимое.

– Нанесли… Наволокли! – бубнил он. – Раньше пыль была честная, земляная. А нонеча? Искрит! К шерсти липнет, током бьётся! Тьфу! Он высунулся наполовину, сверкнув глазами-угольками: – Вера! Молоко в блюдце скисло за пять минут. И мыши из подпола ушли. Не к добру – к соседям подались, а у тех – кот лютый. Значит, у нас в избе страшнее, чем в когтях хищника. Даже духи места чувствуют, что почва уходит из-под ног.

Когда Вера подошла к окну, сердце её сжалось, словно увидела живую кровоточащую рану. Причина утреннего треска обнаружилась у соседского забора. Дядя Егор, местный Кулибин и главный нарушитель спокойствия, громоздил на крышу сарая спутниковую тарелку. Блестящий белый диск смотрелся на мшистой, поросшей лишайником крыше как прыщ на носу красавицы. Егор, пыхтя и чертыхаясь, прикручивал её проволокой.

Вера прищурилась, переключая зрение с обыденного на истинное – прядильное. И тут же охнула, схватившись за подоконник.

Мир вокруг Кузьмы был исполосован. От тарелки, сотовой вышки вдалеке и даже от смартфона в кармане соседа тянулись ядовито-синие, неестественно яркие нити – Синтетика. В природе таких цветов не бывает. Неоновые, жёсткие, как леска, они не вплетались в общий узор мира, а резали его. Вера видела, как синяя «леска» врезалась в мягкую, зелёную пряжу старой берёзы у сарая. Дерево беззвучно кричало, его жизненные соки – золотистые волокна – рвались под напором чужеродной структуры. Листья на ветках, до этого пышущие зеленью, начали желтеть и скручиваться на глазах, будто их опалило невидимым огнём.

– Ох, Егор, – покачала головой Вера. – Что ж ты ткёшь, дурень, без утка и основы…

Она вышла на крыльцо. Воздух был плотным, наэлектризованным. Граница миров, обычно проходящая незримой вуалью по кромке леса, сегодня дрожала, как марево над раскалённым асфальтом. Плёнка реальности истончилась. Вера заметила, как у колодца мелькнула тень – не то собака, не то мелкий бесёнок-анчутка, выскочивший из Нави погреться, да запутавшийся не просто в проводах, а в целой паутине кабелей удлинителя, что тянулся к той же тарелке. Он метался, тонко пищал, и от него пахло жжёным пластиком.

К калитке уже семенила соседка, тётка Нина, держа в руках крынку. Лицо у неё было белое как мел. – Вера Игнатьевна! Беда! Корова Зорька доиться перестала. Стоит, глаза закатила и мычит… ритмично так, будто не животное, а мотор работает. А молоко… – она сунула крынку Вере под нос. Внутри вместо молока была мутная, тягучая жижа серого цвета с отчётливым запахом жжёной резины. – А трактор у мужа заглох, – зашептала Нина, озираясь, будто из-за каждого куста ждала подвоха. – Открыли капот, а там вместо масла – мох. Зелёный такой, густой. Говорят, лес сердится. Или наша местная администрация опять что-то с бюджетом намутила?

Вера вернула крынку. – Иди, Нина. Зорьке рога святой водой обмой, а в хлев полыни пучок кинь. Разберусь.

Вернувшись в избу, Вера села за станок. Ей нужно было увидеть картину целиком. Она коснулась нитей, натянутых на раму мироздания, считывая вибрации. Нити гудели, скрипели, звенели, как расстроенный оркестр.

Система нитей сегодня напоминала поле битвы после бомбёжки: Зелёные и Бурые (Нити Природы): Обычно спокойные, они вибрировали от боли, скручиваясь в сухие узлы, пытаясь «залечить» прорехи, но безуспешно. С каждой вибрацией Вера чувствовала их предсмертные судороги. Алые (Нити Людей): Были натянуты до предела звона. Людская тревога делала их ломкими и слабыми, готовыми порваться от первого же прикосновения. Синие (Нити Техно): Агрессивно врезались в узор, создавая «мёртвые петли», которые нельзя развязать – только рубить. Они полыхали нездоровым, неоновым светом, режа живую ткань, как раскалённый нож.

Но страшнее всего было то, что проступало в разрывах. Там, где Егор установил свою тарелку, синяя нить перерезала древний обережный круг деревни. И в этот разрыв сочилась не Тьма, не Навь, а Гниль Пустоты. Она не имела цвета. Она просто стирала узор, превращая ткань бытия в «ничто», в битые пиксели реальности. Вера тронула пятно иглой – костяной кончик моментально почернел и осыпался прахом. В этот момент, когда она трогала пятно иглой и оно осыпалось пеплом, Вера вдруг ощутила не просто холод, а ощущение, будто её собственные пальцы начинают терять форму, превращаясь в ничто. Это была не просто рана на мироздании – это была зараза, проникающая в неё саму.

В дверь постучали. Резко, без уважения. На пороге стоял сам дядя Егор, кепка в руках измята. Его обычно нахальное лицо было испуганно-бледным, а глаза бегали, как у нашкодившего мальчишки. – Игнатьевна… Тут дело такое.

– Знаю, – отрезала Вера не оборачиваясь. – Тарелка твоя не показывает?

– Хуже. Она… говорит. Егор сглотнул, кадык дёрнулся. – Включил я новости. А там рябь по экрану, «снег», шум, как ветер в трубе. И голос. Не человечий, Игнатьевна, а будто из самой преисподней, сквозь разбитые колонки. Скрежещущий, металлический. Говорит: «Узор сбился. Нить натянута. Ждите Резчика». Я кабель из розетки выдернул, а оно всё равно бубнит. Изображение на экране… оно тоже не исчезает! Там пустота, но она смотрит на меня!

Вера похолодела. «Резчик» – существо из легенд, которые даже пряхи боялись рассказывать на ночь. Тот, кто приходит, когда мир слишком запутан, чтобы его распутывать. Тот, кто просто обрезает всё лишнее.

Она подошла к красному углу и сняла Рушник Предвидения. Это была длинная полоса льна, на которой узоры менялись сами собой, предсказывая будущее. Сейчас по белой ткани бежали чёрные руны, складываясь в пугающий орнамент. Традиционные ромбы плодородия ломались, превращаясь в острые, агрессивные углы. Вышитые фигурки птиц падали вниз головами, теряя крылья. А по краям рушника проступала серая кайма, похожая на цифровую рябь. Кайма эта не просто проступала – она пульсировала, словно живой, проглатывая собой древние, защитные символы.

– Кузьмич! – позвала Вера командным голосом. Домовой выглянул из-за печки, держа в лапках уголёк, который почему-то не грел, а холодил его маленькие пальчики. – Чего тебе?

– Собирай совет. Зови дворовых, банника, овинника. Даже полёвика зови, хоть он и не любит под крышу заходить.

– Зачем? – насторожился дух, шерсть на нём встала дыбом.

– Затем, что мы больше не просто деревню штопаем, – Вера указала на окно.

Там, снаружи, происходило невозможное. Дикий плющ начал расти с невероятной скоростью. Прямо на глазах зелёные плети, толщиной с руку борца, обвивали новенькую антенну Кузьмы, сжимая металл. Тарелка жалобно скрипнула и начала сминаться, как бумажный стаканчик. Слой блестящего пластика, словно кожа, трескался, открывая под собой ржавые, болезненные раны.

– Техника режет магию, а магия душит технику, – прошептала Вера. – А в образовавшиеся раны лезет то, что сожрёт и тех и других.

Где-то в лесу, далеко в чаще, протяжно и жутко завыл волк. Но вой этот внезапно оборвался механическим скрежетом, словно зверь поперхнулся помехами радиоэфира. И в этом оборванном вое Вера услышала не только боль животного, но и предупреждение: грань стирается. Мир затягивает в себя нечто, чуждое обоим началам.

Первый узел затянулся намертво. И это не метафора. Это была реальность. Огромный, грязный, смертельный узел, скрепляющий хаос на самой границе между мирами. И развязать его по-доброму уже не получится.

Глава 3. Стежок третий: Ядвига, которая в самом соку.

К вечеру бабушка Вера поняла: одна не сдюжит. Она пыталась заштопать прореху в защитном куполе над Канителью, но игла дрожала, а нить – та самая, золотая, судьбоносная – выскальзывала из ослабевших пальцев. Гниль была слишком чужеродной, слишком… неживой. Её нельзя было заштопать, как простую дыру, или переплести, как порванную прядь. Она просто стирала сам узор, рассыпала его в пыль, и Вера чувствовала, как вместе с нитями рассыпается её собственная сила, её вековая мудрость.

– Стара я стала, – прошептала Вера, глядя на свои руки. – Глаз замылился. Тут нужен не просто опыт, тут нужна искра. Ярость молодая.

Вера подошла к зеркалу. Из зазеркалья на неё смотрела не просто старушка, а уставший генерал проигранной битвы. В голове крутилась тяжёлая мысль, которую она гнала от себя годами: «Передача Дара». Это не подарок на именины. Это бремя. Бремя, которое может сломить, если носитель не готов. Но и нести его она больше не могла. Кому отдать напёрсток? Гале с почты? Та добрая, но пустая, как барабан. Ленке-фельдшеру? У той рука твёрдая, но веры в чудо – на грош.

– Нужна та, в ком кровь кипит, но совесть не молчит, – вслух рассудила Вера. – Та, что не побоится бросить вызов Пустоте. Та, что сможет сшить то, что рассыпается. Но таких в наших краях уже лет двадцать не рождалось. Все в город утекли.

Она подошла к русской печи. Это был не просто отопительный прибор, а терминал связи Хранительниц. Вера открыла заслонку, бросила в жерло щепоть сушёного дурмана и постучала кочергой по чугунной вьюшке: три коротких, два длинных.

– Вызываю «Заставу». Ядвига, приём. Код красный.

Дымоход гулко отозвался, и через минуту двор огласил рёв, напоминающий звук турбины реактивного самолёта, в которую попал мешок с гравием. На огород, безжалостно примяв тыквы, приземлилась Ступа «Мокошь-МК 2». Шедевр магической инженерии с корпусом из морёного дуба, усиленным титановыми обручами, соплами маневровых метёлок по бокам и встроенной системой навигации по звёздам. Движок работал на чистой тяге лесной силы, с выхлопом аромата сосновой смолы.

Дверь-люк откинулась, и на пороге возникла Яга. Забудьте сказки про костяную ногу и крючковатый нос. Это была вражеская пропаганда. Перед Верой стояла женщина – огонь, женщина – цунами. Лет сорока с хвостиком, в самом соку. Пышная, статная, с грудью, на которой можно разместить поднос с самоваром, и она даже не пошатнётся. Чёрная коса толщиной с руку была уложена короной, а зелёные глаза горели недобрым, но весёлым огнём. Ядвига Петровна была Хранительницей Границы. Той самой, кто стоит между Явью и Навью с дубиной и разворачивает нелегальных иммигрантов из потустороннего мира.

– Ну здравствуй, подруга дней моих суровых! – гаркнула Яга так, что с полки упал горшок с геранью. Она была одета в современный камуфлированный сарафан и берцы, а на шее висели монисто из клыков волков и флешек с данными. – Я, может, как раз ванну из молодильных яблок принимала! А ты «красный код»! Что, опять леший вайфай кабель перегрыз?

– Хуже, Ядвига, – Вера жестом пригласила её за стол. – Чернобог проснулся. Или кто-то из его свиты.

Яга моментально посерьёзнела. Вся весёлость слетела, как шелуха. Её рука скользнула к берцу, проверив, на месте ли заговорённый нож.

– Я чувствовала, – тихо сказала она, её зелёные глаза сузились, как у хищника. – На Границе неспокойно. Тени густеют. Вчера мне пришлось загонять обратно в болото трёх кикимор. Они были напуганы, Вера. Бежали от чего-то чёрного, что ползёт с Севера. А ещё… мои ученицы.

– Что с ними? – Вера разливала чай.

– Сбежали. Обе. Не выдержали инициации, – Яга с досадой стукнула кулаком по столу. – Нынешние ведьмы… Слабые. Им подавай магию по клику мышки. «Окей, гугл, как засушить жабью лапку». А как надо в ледяной ручей зайти или ночь на перекрёстке отстоять – так у них «паническая атака». Нету в них стержня.

Вера кивнула. Вот оно. – Потому и звала. Мне, Яга, помирать скоро не помирать, а на покой пора. Руки дрожат. Узор плывёт. А Гниль – она уже здесь, в деревне. Техника с ума сходит, нити рвутся. Нам нужна Наследница. Истинная.

Яга прищурилась, откусывая сразу половину пряника: – И где ж мы её искать будем? В Тик-Токе?

– Гадать будем. Доставай Блюдце.

Ядвига извлекла из необъятной сумки серебряное блюдце и наливное яблочко. Раскрутила фрукт. По воде пошла рябь, сменившаяся изображением. Оно было мутным, но сквозь помехи проступали очертания огромного города, мигающих огней, потоков машин. И где-то там, в центре каменного муравейника, пульсировала тонкая, едва заметная золотая точка.

– В городе она, – вынесла вердикт Вера. – В самом пекле. Там, где железо и бетон глушат голос крови. Если не вытащим сейчас – погаснет искра. Или Чернобог её первой найдёт. А если он её силу получит…

– То нам всем крышка, – закончила Яга. – Гробовая. Она встала, поправляя пояс. В её глазах снова зажёгся азарт. Старая воительница почуяла битву.

– Ну что ж, Вера Игнатьевна. Собирайся. В город так в город. Давно я «москвичей» не пугала. Только чур, метлой не махать – заберут за нарушение воздушного пространства.

– А ступа?

– Ступу замаскируем. Накину морок – будет выглядеть как элитный внедорожник. Или как бетономешалка, тут уж как карта ляжет.

Сборы были короткими, но основательными. Вера укладывала в старый саквояж не только сменное бельё, но и пучки зверобоя, мешочки с четверговой солью и моток красной шерстяной нити. Яга же проверяла вооружение: смазывала петли ступы жиром медведя, заряжала обереги убойной силой и читала мантру на невидимость.

– Идём в пасть к зверю, – пробормотала Вера, запирая избу на заговор-замок. – В мир, где в магию не верят.

– Ой, да брось ты, – хохотнула Яга, залезая в кабину ступы. – Они там верят в крипто валюту и гороскопы. Это ещё хлеще нашей магии! Садись, подруга. Прокачу с ветерком, да так, что ГИБДД перекрестится!

Двигатель взревел, ступа оторвалась от земли, подняв вихрь из опавших листьев и перепуганных кур, и взяла курс на зарево большого города, что светилось на горизонте, как глаз хищника.

Глава 4. Стежок четвёртый: Огненное зеркало.

Ночь опустилась на Канитель, укрыв избушку плотным звёздным одеялом. Но для Хранительниц это было не время сна, а идеальное условие для дальней связи.

Перед отправлением решили погадать – да не на картах Таро, которые вечно юлят, и не на кофейной гуще, в которой только муть и видна. Нужно было глядеть через Огненное Зеркало.

Они вышли на задний двор, в самое «сердце» магического контура, где крапива росла выше головы и жглась даже через штаны. Воздух здесь был густым, плотным, словно натянутая струна, готовая зазвенеть. Вера начертила на земле круг своим костяным посохом, а Ядвига начала выкладывать костёр. Это было не барбекю. Каждая веточка имела значение: берёза – для связи с предками, осина – для отпугивания помех Нави, можжевельник – для ясности виде́ния. В центр Яга положила главный ингредиент – чешуйку Змея Горыныча, которую хранила для особых случаев в коробочке из-под монпансье.

– Гори-гори ясно, чтобы не погасло… Покажи, где тонко, покажи, где звонко! – запела Яга тягучим горловым голосом.

Она кинула в дрова горсть «порошка прозрения» – смесь толчёной слюды, сушёного глаза филина и пепла с пожарища. Огонь взревел. Пламя сменило цвет с привычного рыжего на глубокий, мистический фиолетовый. Дым не пошёл вверх, а стал густым и тяжёлым, сплетаясь в идеально ровное, зеркальное кольцо. Воздух наполнился запахом озона и грозы. Казалось, мироздание затаило дыхание, готовясь раскрыть свои тайны.

– Гляди, Вера, – пробасила Яга, склонившись над огнём так низко, что её бусы нагрелись. – Сейчас кино крутить будут. Прямой эфир.

В центре фиолетового диска проступила картинка. Сначала мутная, как старая видеокассета, затем резкая, до рези в глазах. Они увидели город. Гигантский мегаполис, пульсирующий, как раковая опухоль на теле земли. Огни, пробки, бетон. Огненный взгляд скользнул сквозь стены одной из столичных высоток и замер в крошечной квартире-студии.

Там, среди хаоса из лоскутков, мотков шерсти и рулонов ткани, сидела молодая женщина. Алиса. На вид двадцать пять лет. Бледная, с тёмными кругами под глазами. Волосы, длинные и непослушные, были кое-как собраны в пучок и проткнуты простым карандашом. На ней была растянутая футболка с принтом «Я не фанат понедельников», а на носу – очки в роговой оправе, которые постоянно сползали. Типичная обитательница мегаполиса, загнанная рутиной, почти слившаяся с шумом и бетоном, но в её руках таилось нечто, способное перевернуть миры.

Но Вера смотрела не на одежду. Она смотрела на руки. Алиса работала над старой джинсовой курткой.

– Ох… – выдохнула Вера. – Ты посмотри на пальцы. Свечение видишь?

Вокруг пальцев Алисы мерцала едва заметная аура. Девушка делала стежки не просто ниткой. Она шила без усилий, без осознанного намерения, словно её руки жили собственной, древней жизнью. Вера видела, как Алиса неосознанно вытягивает из эфира синюю нить вдохновения и вплетает её в джинсу.

Но вдруг Яга и Вера видят флешбэк, мелькнувший в огне: Песочница во дворе. Жаркое белое солнце. Детский гам хрипловато гудит фоном. На краю песка сидит маленький мальчик с разломанной пополам пластмассовой машинкой. Губа дрожит, по щекам размазываются слёзы. Рядом, уже отходя, взрослый бросает через плечо: