От триумфа к катастрофе. Военно-политическое поражение Франции 1940 г. и его истоки

Андре Мажино.

Источник: United States Library of Congress

Главным лоббистом строительства укреплений был Поль Пенлеве, с 1925 по 1929 гг. занимавший пост военного министра. Его решением 22 октября 1928 г. стартовали подготовительные инженерные работы на восточной границе страны. 17 января 1929 г. по его предложению проект был одобрен правительством Пуанкаре. Однако свое название система укрепрайонов получила по имени сменщика Пенлеве Мажино. В декабре 1929 г. именно он добился от парламента выделения 3 млрд. франков на четыре года для ее строительства[154 - Sorlot M. Les entourages militaires d’Andrе Maginot dans les annеes 1920, p. 148.]. Участник войны, получивший на фронте тяжелое ранение и оставшийся инвалидом, Мажино был убежденным противником эвакуации Рейнской области, однако к 1928 г. принял ее как неизбежность и, став министром, сконцентрировал все усилия на укреплении границы в качестве замены оборонительной линии Рейна. Он считал, что времени у Франции остается немного. «Мажино, – вспоминал близкий соратник военного министра Фабри, – хотел, чтобы “его линия” была окончена в 1935 г. к началу череды “тощих лет”»[155 - Fabry J. De la place de la Concorde au cours de l’intendance (fеvrier 1934 – juin 1940). Paris, 1942, p. 29.].

Военные настаивали на том, что «линия Мажино» не имеет ничего общего с «китайской стеной». «Организация обороны франко-германской границы, – писал в своих мемуарах генерал Вейган, – должна была помочь защитить ее минимальными средствами, чтобы сохранить лучшую часть армии для наступления за счет экономии сил на укрепленных участках фронта»[156 - Weygand M. Mеmoires, p. 320–321.]. О том же писал Дебене: «Проект укреплений, на котором мы остановились и который сегодня реализован на границе, предполагал возведение системы сооружений различной оборонительной ценности, но способных оказать серьезное сопротивление и расположенных так, чтобы производить взаимодополняющий боевой эффект; их создание делает небольшие по численности воинские контингенты мощным фактором сражения; эти укрепления серьезно экономят живую силу, которую, таким образом, можно выводить в резерв с различными оперативными целями. Прикрытие границ обеспечивается без ослабления главных сил»[157 - Debeney M.-E. La Guerre et les hommes, p. 205–206.]. Однако объективно на первый план выходила именно оборонительная функция укрепрайонов. На этом делали акцент политики, формулировавшие стратегию национальной безопасности. Сама французская армия к концу 1920-х гг. в значительной степени руководствовалась именно оборонительной доктриной. Такой урок ее командование вынесло из Первой мировой.

Война заставила французов уверовать в абсолютное преимущество обороны перед наступлением. Считалось, что фронт, оборудованный в инженерном отношении, обеспеченный артиллерией всех калибров и подкрепленный резервами, было чрезвычайно трудно прорвать. Четыре года боев на Западном фронте, казалось, подтверждали этот факт. Примеров успешных прорывов, которые имели бы серьезное оперативное значение, практически не имелось, в то время как упорная оборона, напротив, часто приносила победу. Успех союзников под Верденом 1916 г., хоть и купленный дорогой ценой, выглядел значительно привлекательнее, чем катастрофические последствия «бойни Нивеля» у Шмен-де-Дам в 1917 г. После войны один из французских военных теоретиков полковник Ф. Кюльман, анализируя опыт недавних сражений, показал, что при четко организованной обороне армия несет почти вдвое меньшие потери, чем при наступлении (35 % против 65 %)[158 - Culmann F. Tactique d’artillerie. Paris, 1937, p. 365–366.].

Позиционная война полностью изменила характер боевых действий. «Собственно говоря, – писал Дебене, – стабилизация фронтов на практике зафиксировала проблему, созданную наличием у “вооруженных наций” современного материального оснащения и огромных масс живой силы, проблему, которую война сформулировала в следующих тревожных словах: необходимо найти новую форму маневра»[159 - Debeney M.-E. La Guerre et les hommes, p. 152.]. Удовлетворительного ответа на этот вопрос у армейского командования не появилось вплоть до 1918 г. После ряда экспериментов, оплаченных кровью тысяч солдат, французские генералы пришли к выводу: «Необходимо наращивать индустриальную мощь в виде артиллерии и насыщать противостоящий врагу фронт всеми типами орудий, чтобы заставить его отступить с передних, а затем и с последующих линий обороны»[160 - Cochet F. La Grande Guerre: quatre annеes d’une rеvolution militaire, 1914–1918 // H. Drеvillon, O. Wieviorka (dir.). Histoire militaire de la France, p. 201.]. Наращивание средств огневого поражения предполагало создание ударного артиллерийского кулака, что влекло за собой серьезные изменения в самом управлении войсками.

После войны Дебене, возглавивший Генштаб и принявший на себя руководство французской военной наукой, канонизировал схему так называемого методического сражениям, в основе которой лежали действия Петэна в октябре 1917 г. при Мальмезоне и самого Дебене в августе 1918 г. в битве при Мондидье [161 - Doughty R. A. French Operational Art: 1888–1940 // M. D. Krause, R. C. Phillips (ed.). Historical Perspectives of the Operational Art. Washington, 2005, p. 88.]. Имея под своим командованием 15 дивизий и около 1600 стволов артиллерии, Дебене, нанося последовательные дробящие удары по сходящимся направлениям, заставляя противника распылять резервы, смог заставить немцев отступить. В ходе сражения пехотные подразделения перемещались шаг за шагом, согласно жесткому расписанию и имели перед собой конкретную цель. Подобная схема позволяла легко управлять массированным артиллерийским огнем, прокладывая дорогу пехоте. Успех при ее реализации зависел от четкости выполнения приказов, слаженности, следовании заранее намеченным планам и централизации. Инициативе и маневру отводилась минимальная роль. В конечном итоге все решало действие артиллерийского кулака, который требовалось грамотно применить. «Огонь убивает», – отмечал Петэн, обобщая свой военный опыт[162 - Pеtain H.-P. La bataille de Verdun. Paris, 1941, p. 143–154.].

«Модель Мондидье» не обеспечивала выхода из позиционного тупика и не реанимировала маневрирование, но позволяла привести фронт противника в неустойчивое положение без чрезмерного расходования живой силы. Принятые в 1921 г. «Временные инструкции по тактическому применению больших соединений», которые легли в основу французской военной доктрины в межвоенные годы, подчеркивали преимущество огня перед маневром, из чего вытекало представление о предпочтительности обороны перед наступлением. В них отмечалась важность централизации управления, порождавшей систему, важнейшей целью которой было исключить из хода операции любой момент непредвиденности и неожиданности. Подразумевалось, что после огромных потерь 1914–1918 гг. французская армия не могла позволить себе рисковать[163 - Doise J., Va?sse M. Diplomatie et outil militaire, p. 341–342.].

Подобные взгляды разделялись не всеми. Фош, как уже отмечалось, критиковал чисто оборонительную концепцию укрепления границ и выступал сторонником маневренной войны. На заседании Высшего военного совета в 1926 г. он высказал сомнения в целесообразности массирования средств огневого поражения и отмечал, что наиболее важную роль в сражении должна играть дивизионная артиллерия[164 - Doughty R. A. French Operational Art, p. 91.]. Схожие мысли высказывал и Жоффр. Преемник Петэна на посту главнокомандующего армией генерал Вейган критиковал «Временные инструкции» как ставящие во главу угла «перспективу позиционной войны, и игнорирующие возможность и особенности маневренной войны и встречного сражения, не учитывающие фактор воли противника»[165 - Guelton F. Penser la guerre apr?s 1919, p. 132.]. Раздавались голоса тех, кто считал, что современные средства борьбы позволяют эффективно преодолеть позиционный тупик.

Уже на завершающем этапе Первой мировой войны проявился боевой потенциал танков и авиации. Французский танк Рено FT-17 открывал новые возможности бронетехники на поле боя. Принятый на вооружение в 1917 г., вооруженный башней с углом обзора 360 градусов, он передвигался со средней скоростью 8 км/ч и обладал дальностью автономного действия в 60 км, что позволяло перейти от применения танков как средства поддержки пехоты к тактике самостоятельных подвижных соединений. Ее элементы были реализованы французами в июне 1918 г. в контрнаступлении у реки Мас в Пикардии[166 - Cochet F. La Grande Guerre. Paris, 2018, p. 472.]. По утверждению французского исследователя Ф. Коше, «с возобновлением подвижной войны танки стали существенной составляющей сражения, ведущегося различными родами войск, открывая путь настоящей революции на поле боя»[167 - Cochet F. La Grande Guerre: quatre annеes d’une rеvolution militaire, p. 234.].

В 1916–1918 гг. были отработаны основные формы современной воздушной войны. Если сначала на авиацию возлагались преимущественно разведывательные задачи, то уже в 1916 г. французское командование пришло к пониманию целесообразности ее применения с целью непосредственной поддержки войск на поле боя[168 - Young R. J. The Strategic Dream: French Air Doctrine in the Inter-War Period, 19191939 // Journal of Contemporary History, 1974, vol. 9, no. 4, p. 56.] и отработало эту тактику в битве на Сомме[169 - Chagnon L. 1916 ou l’annеe de rupture en mati?re d’utilisation de l’arme aеrienne // Revue historique des armеes, 2006, no. 242, p. 5.]. В 1917 г. генерал Петэн подчеркивал важность воздушных ударов по вражеским промышленным центрам и коммуникациям, формулируя, таким образом, задачи для стратегической авиации[170 - Cochet F. La Grande Guerre: quatre annеes d’une rеvolution militaire, p. 241.]. «[На завершающем этапе войны], – отмечает Ф. Коше, – уже вырисовывались контуры доктрины, которая в будущем обеспечит успех мобильных соединений в сражении. Связка “танк-самолет” была успешно испытана в рамках штурмовой поддержки наземных частей с воздуха»[171 - Cochet F. La Grande Guerre, p. 472–473.].

После войны этот опыт активно развивался. Генерал Ж.-Б. Этьен, занимавший пост инспектора танковых войск, разработал теорию мобильных танковых соединений, и многие исследователи считают именно его отцом французских бронетанковых сил[172 - Bond B., Alexander M. Liddel Hart and De Gaulle: The Doctrines of Limited Liability and Mobile Defense // P. Paret (ed.). Makers of Modern Strategy from Machiavelli to the Nuclear Age. Princeton, 1986, p. 603.]. Этьен полагал, что «танк, без сомнения, является самым мощным оружием внезапной атаки и, следовательно, победы», а также настаивал на том, что танковые соединения должны «находиться в общем резерве главнокомандующего, который мог бы временно придавать их наступающей армии». По его мнению, было бы «непрактично и нерационально применять танки как органичную часть пехотной дивизии, задача которой, так или иначе, – ведение боя с опорой на огневую мощь или силу укреплений»[173 - Estienne J.-B. Prеface // Murray Wilson G. Les chars d’assaut au combat, 1916–1919. Paris, 1931, p. 14–15.].

Майор М.-К. Пижо в 1923 г. предлагал формировать «большие охранные соединения», фактически – механизированные дивизии, снабженные мотопехотой и самоходной артиллерией, которые выполняли бы роль крупных кавалерийских формирований, на порядок превосходя их по мощи и скорости передвижения[174 - Pigeaud M.-C. L’arme de la s?retе // Revue militaire fran?aise, mars 1923, vol. 7, p. 403–404.]. Полковники Ш.-Ж. Шедвиль и П.-М. Вельпри, первоначально будучи сторонниками консервативного взгляда на роль танков в будущей войне, во второй половине 1920-х гг. развили теорию их самостоятельного применения на поле боя. Важнейшим фактором, повлиявшим на эволюцию бронетанковой техники, стал технический прогресс, который значительно расширил потенциал танка[175 - Andrе M. Dans l’ombre de Charles de Gaulle: pionniers des chars et autres «pr?cheurs» militaires fran?ais oubliеs de l’arme blindеe dans l’entre-deux-guerres // Stratеgique, 2015, vol. 2, no 109, p. 219.].

Генерал Ж. Думенк[176 - Российским историкам генерал Думенк больше известен как глава французской военной миссии на трехсторонних военных англо-франко-советских переговорах в Москве в августе 1939 г.] вместе с Этьеном стоял у истоков французских бронетанковых сил еще в годы Первой мировой войны. Во второй половине 1920-х гг. в серии лекций для учащихся Высшей военной школы он представил концепцию подвижного моторизованного соединения, способного преодолевать десятки километров за один день. В это же время Думенк предложил проект создания танковой дивизии, который, по мнению современного исследователя, превосходил то, что несколькими годами позже в своей работе «Профессиональная армия» описал де Голль[177 - Porte R. Le gеnеral d’armеe Doumenc, logisticien et prеcurseur de l’arme blindеe // Cahiers du CESAT, mars 2010, no. 19, p. 7.]. В 1930 г. Думенк подверг критике идею Петэна об обеспечении «неприкосновенности территории» за счет строительства долговременных укреплений и в качестве альтернативы предложил полагаться на маневрирование крупными подвижными соединениями[178 - Doumenc J.-A. La dеfense des fronti?res: le?ons des ma?tres disparus // Revue militaire fran?aise, vol. 37, oct. 1930, p. 27–28.].

После войны главный инспектор авиации маршал Э.-М. Файоль в ряде докладов сформулировал новый взгляд на боевое применение самолетов. Он указывал на то, что самолеты могут оказывать важную поддержку пехотным частям на поле боя, эффективнее всего действуют в тех случаях, когда используются массами, и должны иметь четкую специализацию. По мнению маршала, авиацию следовало передавать под единое командование, которое самостоятельно применяло бы ее для первоначального завоевания господства в воздухе и последующей поддержки сухопутных сил[179 - Carlier C. Le destin manquе de l’aеronautique fran?aise // G. Pedroncini (dir.). Histoire militaire de la France. T. III (de 1871 ? 1940). Paris, 1992, p. 407.]. Под руководством Файоля были разработаны «Инструкции по формированию крупных воздушных соединений мирного времени». Сохраняя авиацию в подчинении командования сухопутных сил, они предполагали создание пяти территориальных командований в Париже, Меце, Лионе, Туре, Дижоне, что позволяло централизовать управление ВВС и обеспечить, при необходимости, их концентрацию на том или ином ТВД. Другим предложением Файоля, реализованным на практике, было создание многоцелевых самолетов. В результате ВВС, организационно оставаясь на протяжении 1920-х гг. в подчинении армейского командования, развивали те функции авиации, которые выходили за рамки вспомогательных действий на поле боя[180 - Young R. J. The Strategic Dream: French Air Doctrine in the Inter-War Period, p. 60–61.].

Большая часть этих новшеств осуществилась лишь частично. На протяжении всего десятилетия армия пользовалась тем оружием, которое осталось у нее со времен войны. «Убежденное в том, что армии вполне хватит имеющихся тысяч танков и самолетов, [правительство – авт.] не принимало во внимание плохое качество вооружения, произведенного в спешке в годы войны, которое должно было использоваться и, как правило, уничтожаться на поле боя» [181 - Guelton F. Penser la guerre apr?s 1919, p. 125.], – констатирует Ф. Гельтон. Старые запасы были ликвидированы лишь к 1930 г., при этом перевооружение происходило весьма медленно: вплоть до 1934 г. ежегодные затраты на разработку и ввод в строй новых образцов оружия и техники не превышали 12 % от расходной части военного бюджета. В 1921 г. была принята программа переоснащения пехоты, которая предполагала лишь замену стрелкового оружия, пулеметов и мелкокалиберной артиллерии[182 - Wieviorka O. Dеmobilisation, effondrement, renaissance, p. 327–339.]. Ежегодно на нужды сухопутных сил выделялось 400–600 млн. франков. По словам Р. Жакомэ, в 1936–1940 гг. занимавшего пост генерального секретаря военного министерства, эта сумма едва покрывала расходы на содержание имевшейся материальной части, компенсацию затрат, связанных с обучением войск и финансированием колониальных войн в Сирии и Марокко[183 - Rapport fait au nom de la Commission chargеe d’enqu?ter sur les еvеnements survenus en France de 1933 ? 1945. Vol. 1. Paris, 1951, p. 192.].

Военная реформа 1927–1928 гг. привела к ситуации, когда на поддержание и обновление материальной части армии не хватало средств даже в рамках выделенного бюджета. Военный министр Мажино писал министру финансов в июне 1930 г.: «В ситуации невозможности сократить расходы на содержание личного состава, которые лишь растут с увеличением стоимости жизни и из-за сокращения срока службы до одного года, приведшего к дополнительным затратам, фатальную роль сыграло то, что нам пришлось пожертвовать производством вооружений и военными поставками. Недостаточное финансирование по третьему разделу бюджета (строительство и новые вооружения) привело к тяжелым последствиям»[184 - Jacomet R. L’Armement de la France: 1936–1939. Paris, 1945, p. 92–93.]. В результате перестройки армии в конце 1920-х гг., около 90 % ее бюджета уходило на содержание личного состава и обслуживание старой техники.

Из всех трех родов войск наименьшее финансирование (27 % от общего объема за период 1920–1936 гг.) получила авиация, что не могло не сказаться на показателях ее перевооружения: в 1931 г. она располагала лишь 1667 самолетами вместо 2427, предусмотренных в 1924 г.[185 - Ibid., p. 89.] Нехватка средств также обострила внутренний конфликт вокруг доктрины боевого применения самолетов. Файоль предлагал создать авиацию двух типов: вспомогательную, действующую в интересах сухопутных сил, и резервную, на которую возлагались задачи завоевания господства в воздухе и ведения стратегических бомбардировок. Сокращение финансирования заставляло делать выбор в пользу одного из двух вариантов.

Командование сухопутных сил на том этапе не придавало большого значения воздушной поддержке наземных войск, чем воспользовались сторонники концепций итальянского теоретика Дж. Дуэ. Он считал, что авиация представляет собой вид вооружения, способный кардинальным образом изменить облик войны. В случае успешного завоевания господства в воздухе самолеты, проводя стратегические бомбардировки, способны полностью парализовать экономику и инфраструктуру противника, что заставит его капитулировать. Отсюда вытекал вывод о том, что именно авиации, выделенной в самостоятельный род войск, должно уделяться первоочередное внимание военных и гражданских властей. Сухопутным силам при этом отводилась второстепенная функция обеспечения статичной обороны[186 - Carlier C. Le destin manquе de l’aеronautique fran?aise, p. 408.]. Борьба между этими двумя взглядами на перспективы развития ВВС стала бичом вооруженных сил и привела к кризису французской авиации во второй половине 1930-х гг.

Проблема, впрочем, заключалась не только в нехватке средств. Осмысление опыта войны, несмотря на целый ряд перспективных идей, пошло по пути канонизации «модели Мондидье». В феврале 1919 г. по поручению Клемансо штаб-квартира верховного главнокомандования (распущенная в октябре того же года) подготовила несколько записок, в которых делалась первая попытка обобщить и проанализировать опыт войны. Они, по выражению О. Вьевьорка, «не блистали смелостью»[187 - Wieviorka O. Dеmobilisation, effondrement, renaissance, p. 327.]. Все инновации касались главным образом особенностей боевого применения артиллерии. Доклады констатировали ее особую роль в современном сражении и предлагали сделать орудия более мобильными. Впадая в футуризм, их авторы предвидели создание пушки, которая несколькими выстрелами сможет уничтожить целый город[188 - Dutailly H. Les illusions de la victoire, 1918–1930 // G. Pedroncini (dir.). Histoire militaire de la France, p. 331.]. Танковые соединения должны были действовать как соединения «бронированной пехоты»: они должны были либо сопровождать пехоту (легкие танки), либо прорывать в ее интересах укрепленные полосы противника (тяжелые танки). Механизация кавалерии не предполагалась: ее основным боевым средством оставалась лошадь. Авиации отводилась вспомогательная роль – заниматься разведкой и использоваться для атаки отдельных наземных целей.

Подобный взгляд на перспективу внедрения новых средств ведения войны сохранялся на протяжении всех 1920-х гг. Пособие по применению танков, изданное в 1920 и переизданное в 1929 гг., отмечало, что «действия легких танков должны соответствовать формату пехотного боя». Принятые в 1929 г. «Инструкции по использованию боевых танков» оговаривали: «Боевые танки являются вооружением, сопровождающим пехоту… В бою вовлеченные танки выступают как неотъемлемая часть пехотных построений». При этом особо указывалось: «Танки применяются лишь как дополнительное боевое средство, временно переданное в распоряжение пехоты. Они значительно усиливают боевой потенциал пехоты, но не заменяют ее»[189 - Doughty R. A. The Seeds of Disaster, p. 61.]. Генерал Этьен так и не смог реализовать на практике свои идеи. Его инициативы не находили понимания у командования армии, и в 1927 г. он был вынужден уйти в отставку.

Эти ошибки в военном строительстве, которые в будущем сыграют роковую роль для французской армии, часто объясняются действием субъективного фактора. «Период с 1927 по 1930 гг., – пишет М. Александер, – когда в военных вопросах последнее слово оставалось за Дебене и Петэном, был отмечен систематическим подавлением тактической инициативы в пользу централизованного контроля со стороны командования. Маневрирование вокруг укрепленных районов и опорных точек с некоторым акцентом на контратаку мобильными силами, о котором говорили при маршале Фоше и [генерале – авт.] Бюа, уступило место концепции “непрерывного подготовленного поля боя” на границе и массирования артиллерии в обороне»[190 - BondB., Alexander M. Liddel Hart and De Gaulle: The Doctrines of Limited Liability and Mobile Defense, p. 604.]. «Находящиеся в ореоле славы великие вожди французской армии во главе в Петэном собирались буквально воспроизвести рецепты, которые обеспечили им успех в 1918 г., не мысля в категориях современной войны», – отмечает О. Вьевьорка[191 - Wieviorka O. Dеmobilisation, effondrement, renaissance, p. 327.]. Главнокомандующий французской армией в 19351940 гг. генерал М. Гамелен писал в мемуарах: «Нам не хватало не видения цели, а понимания того, какими способами ее достигать. Вместо того чтобы внедрять новое, мы всегда ограничивались пустыми разговорами. Уже по завершению боевых действий мы должны были без колебаний приступить к модернизации. Но наши тогдашние верховное командование и Генеральный штаб под руководством маршала Петэна спешили “переобуться в старые ботинки”»[192 - Gamelin M. Servir. Vol.2. Paris, 1946, p. 10.].

Все эти суждения, высказанные задним числом, не учитывают того факта, что полученный французской армией опыт действительно говорил о том, что «огонь убивает», а оборона – более сильная форма борьбы, чем наступление. Период маневренной войны 1918 г. был слишком короток для того, чтобы заслонить собой уроки Вердена и Шмен-де-Дам. В июле 1939 г., выступая в Лондоне перед высшими офицерами британской армии, генерал Вейган вспоминал ответ Фоша на вопрос Ллойд Джорджа о том, кто, французский маршал или германский генерал Э. Людендорф, выиграет кампанию 1918 г. «Выиграю я, – с убеждением заявил Фош, – потому что перед Людендорфом сейчас стоит гораздо более трудная задача, чем та, которую решаю я. Я должен лишь обороняться, в то время как ему приходится атаковать, чтобы прорвать наш фронт. Ему это не удастся». «Как тогда, так и позднее я не мог не восхищаться быстротой и точностью его мышления. Эти слова – иллюстрация той аксиомы, что для атаки необходима большая сила, чем для обороны, в особенности при учете фактора мощи современных оборонительных средств»[193 - Weygand M. How France is Defended, p. 474.], – констатировал Вейган за два месяца до начала Второй мировой войны. Наступление рассматривалось лишь как coup de grace – завершающий удар по ослабленному позиционными боями противнику по типу операций союзников осенью 1918 г.

Чтобы планировать, предвидя будущую войну, а не отталкиваясь от опыта предыдущей, требовалась во многом уникальная ситуация, в 1920-х гг. сложившаяся в Германии: сильная, в ряде отношений лучшая в мире военная мысль, которая уже в ходе сражений 1916–1917 гг. нащупала пути выхода из позиционного тупика путем внедрения новой тактики боя; возможность проводить «чистый эксперимент», строя новую армию «с нуля»; мощная мотивация военных всех уровней, имевших перед собой ясную цель, и политиков, давших им карт-бланш в вопросах военного строительства[194 - См. подробнее: Corum J. S. The Roots of Blitzkrieg: Hans von Seeckt and German Military Reform. Lawrence, 1994.]. Французское нежелание рисковать, когда риск мог иметь фатальные последствия, на этом фоне выглядит логичным. Однако остается другой вопрос: почему та сила, которая одержала победу в 1918 г., деградировала до состояния «штата для подготовки [резервистов – авт.], не способного даже к организации обороны»[195 - Doise J., Caisse M. Diplomatie et outil militaire, p. 339.]?

Петэн в середине 1920-х гг. отдавал себе отчет в том, что французская армия находится в кризисе. На заседании Высшего военного совета в мае 1925 г. он констатировал: «Армия сейчас пребывает в плачевном состоянии. Это машина, которая работает на холостом ходу». Через год при обсуждении вопросов укрепления границ он выразился еще жестче: «Наша армия находится в состоянии полного распада. У нас нет ничего. Реорганизация армии должна иметь приоритет перед строительством укреплений… Если у нас не будет армии, укрепления нам не помогут. Армия – важнее всего»[196 - Цит. по: Le Groignec J. Pеtain et De Gaulle. Paris, 1998, p. 72.]. В то же время маршал мало что сделал для исправления подобного положения дел. Перед лицом новых вызовов армейское командование действовало неуверенно.

Военные были дезориентированы. В стране не существовало того института, который формулировал бы единый взгляд вооруженных сил на цели и задачи военного планирования. «Спор вокруг близкой Петэну проблемы формирования единого командования постоянно возникал, но всегда оканчивался безрезультатно»[197 - Vergez-Chaignon B. Pеtain, p. 219.], – пишет биограф маршала. Сухопутная армия, флот и обособившиеся к концу десятилетия военно-воздушные силы выдвигали различные, несогласованные между собой повестки развития, которые часто вступали в конфликт друг с другом. В 1930 г. во Франции существовало три отдельных министерства, ведавших обороной и имевших собственные генеральные штабы, – военное, военно-морское и военно-воздушное. Каждое из них ревниво оберегало свою автономию и конкурировало с другими за ресурсы. К концу 1920-х гг. на фоне недофинансирования армии вперед вырвался флот. С 1922 г. министерство ВМФ с успехом избегало всех бюджетных сокращений и смогло сконцентрироваться на строительстве современных кораблей и подводных лодок[198 - Wieviorka O. Dеmobilisation, effondrement, renaissance, p. 339.]. В результате создания профильного министерства в 1928 г. армия и флот лишились собственных военно-воздушных сил, и если ВМФ в 1932 г. добился передачи ему контроля над морской авиацией, то армия на годы вперед оказалась в ситуации, при которой она не могла непосредственно влиять на развитие рода войск, чье значение для сухопутной войны становилось все более очевидным.

Внутри военного министерства и командования сухопутных сил также не было единства. Полномочия и ответственность распылялись между множеством ведомств. Ж. Дуаз и М. Вайс приводят пример: «Управления родов войск зависят непосредственно от министра и, таким образом, не подчинены начальнику Генерального штаба. Поэтому власть генерального секретаря министерства, изначально распространявшаяся на финансовые и правовые вопросы, постоянно увеличивается и “подменяет собой работу Генерального штаба”»[199 - Doise J., Va?sse M. Diplomatie et outil militaire, p. 346.]. В воздухе повисал ключевой вопрос: «Кому Республика доверяет командовать своей армией?»[200 - Guelton F. Les hautes instances de la Dеfense nationale sous la Troisi?me rеpublique // O. Forcade, E. Duhamel, P. Vial (ed.). Militaires en rеpublique, 1870–1962, p. 59.]. Заместитель председателя Высшего военного совета, де-юре главнокомандующий, назначался военным министром, однако в непосредственном ведении министра находился и прямой подчиненный главнокомандующего, начальник Генштаба сухопутных сил.

Подобная ситуация порождала конкуренцию между двумя ключевыми фигурами в армейском командовании и размывала ответственность, что было объяснимо в условиях начала XX в., когда политики после «дела Дрейфуса» сомневались в лояльности вооруженных сил, но утратила всякий смысл после войны. В 1920-е гг. стабилизирующим фактором являлась сама фигура Петэна, обладавшего беспрекословным авторитетом и в 1922 г. занявшего вновь введенный пост главного инспектора армии, дополнительно усиливший его аппаратный вес. Начальники Генштаба генералы Бюа и Дебене служили под командованием маршала в годы Первой мировой войны. Это позволило главнокомандующему сконцентрировать в своих руках все нити руководства сухопутными силами[201 - Nobеcourt J. Une histoire politique de l’armеe. Vol. 1: De Pеtain ? Pеtain, 1919–1942. Paris, 1967, p. 183–184.]. Однако положение дел неизбежно должно было поменяться после его отставки.

Центральный орган взаимодействия между военными и гражданскими властями, Высший совет национальной обороны (ВСНО) во главе с председателем правительства, не справлялся с функцией координации работы различных ведомств, отвечающих за подготовку к войне. Непрерывная бюрократизация привела к тому, что к 1929 г. в состав ВСНО входили все министры, имевшие решающий голос, и лишь трое военных с консультативным голосом – заместитель председателя Высшего военного совета и начальники генеральных штабов армии и флота. Сложилась ситуация, при которой орган окончательно превратился в «подобие парламента ведомств, отражающих все центробежные стремления»[202 - Свечин А. А. Стратегия. М., 1926, с. 158.].

В итоге, система военно-гражданского взаимодействия, существовавшая в 1920-х гг. во Франции, не способствовала такой расстановке приоритетов государственного развития, при которой неизбежный в будущем вызов со стороны незамиренной Германии оказывался бы во главе угла. В ее рамках не происходило объединения задач обороны и императивов внутреннего развития в цельную стратегию, реализация которой имела бы первостепенную значимость. Имело место, скорее, обратное: через эти каналы в высшую армейскую среду проникали политические импульсы, транслируемые различными партиями, поочередно и во все более противоречивых комбинациях стоявшими у руля страны. Как следствие, не только у государственных деятелей, но и у военных происходило размывание представления о магистральных целях, первоочередных и второстепенных задачах, сопутствующих им издержках. Это не могло не сказываться на общем облике армии.

Генерал Ш. Нолле, военный министр в правительстве Э. Эррио в 1924–1925 гг., говорил о «болезненном состоянии» французских вооруженных сил. «Армия, – поясняет его слова британский историк П. Джексон, – постепенно теряла свою идентичность живого воплощения французской нации по мере того, как массовые настроения становились все более критичными к категориям патриотизма и жертвенности, ключевым для системы ценностей профессиональных военных… На протяжении 1920-х гг. армейское командование чувствовало себя все более изолированным и уязвимым. Таков был политический и культурный контекст превращения французской армии из мощной силы, ориентированной на наступательные действия против Германии, в прошедший краткосрочную подготовку кадровый резерв для мобилизованной вооруженной нации, призванной защитить французскую территорию»[203 - Jackson P. Beyond the Balance of Power, p. 472.]. Высшим офицерам не удалось занять активную политическую позицию, а со временем они потеряли к этому любую мотивацию. Идя вслед за общественно-политической конъюнктурой, они завели французскую армию в тупик.

Глава II

Кризис французской стратегии в начале 1930-х гг

В начале 1930-х гг. французская политика безопасности переживала глубокий кризис. Курс на сближение с Германией, взятый министром иностранных дел Брианом, себя фактически исчерпал. В полной мере проявились те его недостатки, которые были порождены противоречиями международной обстановки середины 1920-х гг., однако определенное время скрывались энтузиазмом и надеждами «эры Локарно». «С началом Локарнской политики, – пишут об этом Ж. Дуаз и М. Вайс, – безопасность Франции, как казалось, была максимально обеспечена. Но она же породила мощную динамику, которая, напротив, вела к утрате гарантий безопасности»[204 - Doise J., Va?sse M. Diplomatie et outil militaire, p. 337.]. В 1925 г. при подписании Локарнских соглашений Бриану пришлось отдать дальнейшую судьбу Франции в чужие руки, в надежности которых не было уверенности.

Зафиксированные в Локарно британские обязательства в отношении нерушимости франко-германской границы, получение которых было важной целью Парижа, носили исключительно декларативный характер. Их действенность определялась готовностью Лондона реально вмешиваться в европейские дела в случае возникновения кризисной ситуации, однако ни один британский кабинет, находившийся у власти в межвоенные годы, подобного желания не демонстрировал [205 - Магадеев И. Э. В тени Первой мировой войны: Дилеммы европейской безопасности в 1920-е годы. М., 2021, с. 508–511.]. Французская система союзов с восточноевропейскими государствами изначально имела ограниченную эффективность как инструмент сдерживания германского реваншизма. При подписании франко-польской военной конвенции в 1921 г. политики и командование вооруженных сил в лице Фоша высказывали сомнения в перспективах взаимодействия с молодым государством, имеющим сложные отношения со всеми своими соседями[206 - Schramm T., BulhakH. La France et la Pologne 1920–1922: Relations bilatеrales ou partie d’un syst?me europеen de sеcuritе? // Guerres mondiales et conflits contemporains, 1999, no. 193, p. 44–45; Nieuwazny A. Ferdinand Foch et la Pologne // F. Cochet, R. Porte (dir.). Ferdinand Foch (1851–1929): apprenez ? penser, p. 408–411.]. Решения, принятые в Локарно, привели к пересмотру и этих договоренностей. После 1925 г. любая взаимная помощь, которую могли оказать друг другу Франция и ее восточноевропейские союзники, должна была осуществляться в рамках устава Лиги Наций. По этому принципу действовали франко-чехословацкий и франко-румынский договоры (1924 и 1926 гг.), а также соглашение между Францией и Королевством сербов, хорватов и словенцев (1927 г.). Во второй половине 1920-х гг. система «тыловых союзов» фактически существовала лишь на бумаге.

В итоге, безопасность Франции зависела от того, удастся ли Парижу, играя на равных, нормализовать отношения со вчерашним врагом, намерения которого оставались сомнительными, а совокупная мощь по-прежнему сильно превосходила французскую. Р. Арон, так писал о попытках франко-германской нормализации в 1920-е гг.: «Трезвый расчет показывал, что для Франции лучший способ сохранить и мир, и свое положение – это заставить Германию соблюдать статьи [Версальского – авт.] договора, касающиеся разоружения, или по меньшей мере добиться демилитаризации Рейнской области. Пацифизм должен был продиктовать противодействие, но психологически понятно, что он подсказал удовлетворить требования внушавшего опасения соседа. Франция сделала полуосознанную попытку задобрить Германию; к несчастью, она имела дело уже с Германией, которую едва ли можно было умилостивить иначе, как согласившись на рабское подчинение» [207 - Арон Р. История ХХ века, с. 89.].

В 1925 г. французские политики, не сумев заставить немцев выполнять Версальский договор, были вынуждены пойти на соглашение, которые несло с собой значительные риски. Серьезных оснований считать, что Веймарская республика в перспективе будет вести себя иначе, чем кайзеровский Рейх не было. В 1932 г. об этом писал де Голль, дипломатично не упоминая Германию, но вполне ясно указывая на ключевое противоречие идеи коллективной безопасности: «Где это видано, чтобы угасли страсти и интересы, из которых проистекают военные конфликты, чтобы кто-то по доброй воле отказался от того, что имеет, или от того, чего желает, чтобы люди, наконец, перестали быть людьми? Можно ли считать окончательным нынешнее равновесие, пока мелкие хотят вырасти, сильные – господствовать, старые – продолжать существовать? Как стабилизировать границы и власть, если эволюция продолжается?»[208 - Голль Ш. де. На острие шпаги, с. 17–18.]. Бриан пытался направлять эту эволюцию и рассчитывал, что в ходе реализации идей Локарно в Европе возникнет некая новая модель взаимоотношений, которая качественно изменит имевшиеся вводные и даст Парижу дополнительное пространство для маневра. Именно к этому сводились его попытки договориться с США по вопросам глобальной безопасности (пакт Бриана-Келлога 1928 г.) и инициировать процесс европейской интеграции (проект Панъевропы 1929 г.) [209 - Сидоров А. Ю. Клейменова Н. Е. История международных отношений 19181939 гг. М., 2008, с. 161–166.].

Однако амбиции Германии росли пропорционально ее совокупной мощи. Уже в 1925 г. германская сталелитейная промышленность по объемам производства вышла на довоенный уровень, несмотря на территориальные потери по итогам Первой мировой войны. Производительность труда в том же году на 14 % превзошла цифры 1913 г.[210 - Mommsen H. The Rise and Fall of Weimar Democracy. Chapel Hill and London, 1996, p. 221.] Общий объем промышленной продукции рос медленнее, превысив довоенный на 3 % лишь в 1928 г. Однако доля Германии в мировом промышленном производстве (11,6 %) превышала британскую (9,4 %) и почти двое превосходила французскую (6,6 %)[211 - Патрушев А. И. Германская история: через тернии двух тысячелетий. М., 2007, с. 396.]. При этом имелся резерв для быстрого наращивания показателей. Активно внедряемая рационализация производства высвобождала индустриальные мощности: в 1926 г. сталелитейные заводы Германии работали лишь вполсилы. Экономика Франции также активно восстанавливалась после 1924 г., и в 1930 г. ее промышленное производство на 44 % превзошло довоенный уровень[212 - Berstein S., Milza P. Histoire de la France au XXe si?cle. T. 1: 1900–1930. Paris, 2004, p. 372.]. Однако этого было недостаточно, чтобы сократить накопленное отставание от Германии.

В это же время, несмотря на ограничения, наложенные на Веймарскую республику по условиям Версальского договора, негласно развивались и германские вооруженные силы. Сокращенный до численности в 100 000 человек, лишенный тяжелого вооружения, комплектующийся на добровольной основе Рейхсвер представлял собой ядро современной массовой армии. В середине 1920-х гг. в нем состояло лишь 36 500 рядовых: остальные военнослужащие являлись офицерами и унтер-офицерами, что позволяло подготовить командные кадры и, при необходимости, за счет призыва быстро увеличить численность вооруженных сил. Уже к 1925 г. на основе комплексного изучения опыта мировой войны в Германии были разработаны уставы, закладывавшие основы принципиально новой тактики войск. Командующий Рейхсвером генерал Г. фон Сект смог сохранить фундамент военного могущества кайзеровского Рейха – большой Генеральный штаб, спрятав его под вывеской «войскового управления». Германская промышленность, несмотря на запреты, продолжала создавать современные образцы артиллерийского и бронетанкового вооружения. В 1924–1925 гг. в стране был разработан полноценный мобилизационный план, предполагавший, в случае необходимости, развертывание семи дивизий Рейхсвера в двадцать одну. С 1925 г. проводились ежегодные военные маневры[213 - См. подробнее: Corum J. S. The Roots of Blitzkrieg, p. 74.]. Для запуска военной машины и военной экономики Германии требовались лишь соответствующие политические условия.

К началу 1930-х гг. у руководства Франции не осталось вариантов действий на случай резкого обострения международной обстановки. В 1930 г. последний французский солдат покинул Рейнскую область. После этого безопасность страны полностью зависела от того, насколько последовательно Берлин будет придерживаться курса на сохранение мира. Но именно в этом вопросе сохранялась большая неопределенность. Обвал нью-йоркской биржи в октябре 1929 г. и начавшаяся после этого Великая депрессия сломали все расчеты на мирную эволюцию Локарнской политики. Германия одной из первых ощутила на себе тяжелые последствия мирового экономического кризиса. Падение промышленного производства сокращало доходы государства и разгоняло маховик безработицы[214 - Ватлин А. Ю. Германия в ХХ веке. М., 2005, с. 408.]. Ответом правительства канцлера Г. Брюнинга на кризис стал жесткий курс на сокращение государственных расходов, что еще больше подогревало массовое недовольство. Социально-политическая ситуация в Германии быстро дестабилизировалась. На выборах в Рейхстаг в сентябре 1930 г. ошеломляющий успех сопутствовал нацистской партии (НСДАП), которая сформировала вторую по численности фракцию в парламенте. Ее лидер А. Гитлер открыто говорил о том, что Веймарский режим – «не что иное, как дань врагам и худшее из кабальных условий Версальского договора»[215 - Фест И. Гитлер. Биография. Путь наверх. М., 2009, с. 473.].

Как отмечает А. Туз, «если у правительства Брюнинга в 1930 и начале 1931 гг. имелось пространство для маневра, то лишь в сфере внешней политики, а не экономики, и оно воспользовалось этим пространством самым пагубным образом»[216 - Туз А. Цена разрушения. Создание и гибель нацистской экономики. М., 2019, с. 46.]. Пытаясь перехватить часть лозунгов националистов и выйти из внутриполитического тупика, канцлер начал реализовывать более агрессивную внешнеполитическую программу. Несмотря на тяжелое финансовое положение страны, было принято решение расширить военно-морскую программу за счет строительства двух новых кораблей. Берлин активизировал свою политику в Центральной и Юго-Восточной Европе, предложив Венгрии и Румынии заключить эксклюзивные двусторонние торговые соглашения. В то же время было объявлено о проекте создания австро-германского таможенного союза, что явно шло вразрез с положениями Версальского договора. Кроме того, германское правительство заявило о необходимости введения моратория на уплату репараций[217 - Патрушев А. И. Германская история, с. 413.].

Все эти шаги имели антифранцузскую направленность. Брюнинг и глава МИД Ю. Курциус отклонили предложение Парижа об оказании Германии финансовой помощи в обмен на выполнение обязательств по репарациям, отказ от таможенного союза с Австрией и ограничение военно-морской программы[218 - Mommsen H. The Rise and Fall of Weimar Democracy, p. 393.]. Франко-германское сотрудничество себя, очевидно, исчерпывало. В начале 1932 г. окончательно отошел от дел Бриан. Выступая на заседании Лиги Наций в сентябре 1930 г., он заявил: «Пока я нахожусь там, где стою сейчас, войны не будет»[219 - Le Temps. 1930. 12 sept.]. Однако его эпоха подошла к концу, открывая пусть в неизвестность. Смерть Бриана в марте 1932 г. стала символическим концом политики «в духе Локарно». Договоры и взаимные обязательства оставались в силе, но они уже не опирались на необходимую политическую волю и баланс интересов.

Эдуард Эррио.

Источник: Biblioth?que national de France

Французская политика находилась на важной развилке. Она могла продолжать руководствоваться «триадой Эррио» и выстраивать здание национальной безопасности на ее фундаменте. Проблема заключалась в том, что «новая дипломатия», дававшая плоды в период стабильного развития и экономического роста второй половины 1920-х гг., не подходила для эпохи кризисов. Великая депрессия привела к резкой радикализации внутри- и внешнеполитической повестки в странах Запада, и первой жертвой этого процесса стало представление о возможности гармоничного международного развития без войн и конфликтов. Все минусы этой во многом умозрительной концепции, вероятно, сказались бы в любом случае, однако кризис рубежа 1920-1930-х гг. ускорил распад той системы, на которую возлагались столь большие надежды. «Политика фашистов и нацистов, – отмечает британский историк П. Джексон на страницах «Кембриджской истории Второй мировой войны», – была невосприимчива к “нормативному влиянию” “Новой дипломатии”. Оба режима рассматривали “мировое общественное мнение” как нечто, чем можно манипулировать, а не в качестве фактора, который всегда необходимо учитывать в политических построениях. Их целью было разрушить нормативный порядок, возникший после 1918 г. Французские и британские дипломаты должны были оставить те исходные постулаты и политические соображения, которыми они руководствовались в предыдущее десятилетие»[220 - Jackson P. The failure of diplomacy, 1933–1940, p. 242.].

Однако возвращение к силовой политике сдерживания Германии было сопряжено с целым рядом трудностей. Локарнские соглашения сделали де-юре невозможными любые односторонние действия Франции в отношении Германии. Эвакуация Рейнской области в 1930 г. подтвердила это положение дел де-факто. Французская внешняя политика в начале 1930-х гг. реализовывалась через каналы Лиги Наций. «Мистика Лиги Наций, хотя она и не вызывала в той же степени былого энтузиазма и не внушала той веры, оставалась ключевым элементом нашей внешней политики, а также определяла ход внутренних дел»[221 - Gamelin M. Servir. Vol. 2, p. 56.], – вспоминал Гамелен. Вместе с тем сама Лига оказалась слабым институтом с неясной компетенцией и отсутствующими механизмами реализации своей воли. Специальные статьи ее устава предполагали международную помощь жертве агрессии, однако эти гарантии, по признанию самого Бриана, оставались «в значительной мере моральными обязательствами»: они не были точно определены, и государства могли толковать их различным образом в зависимости от конкретных обстоятельств [222 - Локарнская конференция 1925 г. Документы. М., 1959, с. 298.]. В 1931 г. Лига Наций провалила свой первый экзамен на дееспособность перед лицом агрессии, не сумев занять четкую позицию в отношении вторжения Японии в Маньчжурию.

Франция переживала тяжелые последствия экономического кризиса. К лету 1932 г. промышленное производство составило 69 % от уровня 1929 г. Быстрыми темпами сокращалась занятость. В декабре 1932 г. в стране насчитывалось 277 000 безработных, через два года эта цифра превысила 400 000 человек. Вместе с частично занятыми уровень безработицы достигал 50 % всех работающих по найму. Сокращались реальные заработные платы. Падали и доходы государства[223 - А.З. Манфред (ред.). История Франции, с. 138–139.]. Однако в отличие от Германии, где экономический кризис привел к росту реваншистских настроений, во Франции он лишь укрепил массовый пацифизм. В начале 1930-х гг. в стране не осталось ни одного влиятельного политического движения, которое бы выступало под лозунгами активного силового курса на мировой арене. По словам историка, пацифизм превратился в своего рода «французскую страсть»[224 - Santamaria Y. Le pacifisme, une passion fran?aise. Paris, 2005.], охватив все слои общества и завоевав подавляющее большинство образованного класса. В 1927–1928 гг. мощной критике с антивоенных позиций подверглись законы, осуществившие реформу армии, авторы которых сами в значительной степени вдохновлялись пацифистскими идеями. Соответствующие петиции подписывали писатели и ученые с мировыми именами[225 - Merlio G. Le pacifisme en Allemagne et en France entre les deux guerres mondiales // Les cahiers Irice, 2011, no. 8, p. 52–53.].

Руководство Франции оказалось в трудной ситуации. Инерция бриановской политики, сложность ее пересмотра в условиях начала 1930-х гг. подталкивали его к продолжению курса на поддержание коллективной безопасности. Однако те цели, которые ставил перед собой Бриан, были уже, очевидно, недостижимы. Берлин менял свою внешнеполитическую ориентацию. В преддверии намеченной на 1932 г. международной конференции по разоружению в Женеве правительство Веймарской республики подняло вопрос о военном паритете Германии с другими государствами. Созыв этого представительного форума стал завершением долгой работы, которая началась сразу после подписания Версальского договора. Но в момент ее открытия Париж столкнулся с непростой дилеммой, в которой отразилось главное противоречие его внешней политики.

Вся ее логика со времен Локарно предполагала принятие германских требований. Французы всегда исходили из того, что разоружению должно предшествовать обеспечение безопасности, но этот тезис во многом повисал в воздухе и не отвечал на главный вопрос, который ставили немцы: почему Германия, подписав Локарнские соглашения, войдя в Лигу Наций, став равноправным членом международного сообщества, должна терпеть ограничение своего суверенного права на самооборону? К этой позиции с пониманием относилась Великобритания, которая оказывала на Францию серьезное давление. Равенство в вооружениях с Германией могло быть достигнуто за счет сокращения французского военного потенциала. К разоружению Париж подталкивали внутриполитические соображения. Помимо популярности этого лозунга в обществе сказывалось и влияние экономического кризиса. На содержание вооруженных сил, несмотря на все сокращения, уходила значительная часть бюджета – 13,5 млрд. франков в 1931 г.[226 - Doise J., Va?sseM. Diplomatie et outil militaire, p. 353. Задача сокращения военных расходов по итогам реформ 1927–1928 гг. так и не была выполнена. Напротив, реорганизация управления армией, привлечение дополнительных контингентов профессиональных военных привели к росту затрат за сухопутные силы на 2,6 миллиарда франков между 1927 и 1931 гг. (см. Ibidem.).]