Пытаясь проснуться

– Да ведь это ж немыслимо…

– А я, дружок, все возможное и невозможное сделал. Я даже сам себя чертом не считаю. Я – рядовой черт.

Что у Ивана Никодимовича на ноге копытце, Коля Поленов узнал случайно. Дело было летом, они с Константином Алексеевичем и Ольгой Павловной пошли на берег Люлеха купаться, и Иван Никодимыч зачем-то сбросил сандалии. А потом, уже на другой день, когда они снова шли купаться, он эту ногу выставил напоказ и все старался показать, что это у него такое было. Но все видели, что это обыкновенное копытце, и только Иван Никодимыч нимало не смущался и все пытался доказать, что это черт знает что такое.

Константин Алексеевич заметил, что Иван Никодимыч потеет, и стал его расспрашивать, и вот что он узнал. Оказывается, еще в молодости, когда Иван Никодимыч жил у себя на родине в городе Астрахани, он там в одного пьяного человека попал пулей. Этот человек был настолько пьян, что ничего не помнил, а помнил только, что он в кого-то стрелял и ему из-за этого пришлось бежать на Кавказ. И вот на Кавказе этот человек постепенно сошел с ума и стал утверждать, что Иван Никодимыч черт. И он стал ходить везде и всюду и всюду пугал людей, и его даже черти боялись. И один раз он так напугал чертей, что они его изгнали из ада и он попал в земной рай. И вот теперь он ходит по земле и доказывает, что он черт, и всем мешает. И даже Ольге Павловне он рогами грозится.

– Какой ужас! – сказала шепотом Ольга Павловна.

Константин Алексеевич также шепотом ответил:

– Да, ужас. Но ничего, дружок, мы ему рога-то пообломаем.

Константин Алексеевич все же заставил Ивана Никодимыча пойти в церковь, и там над Иваном Никодимычем был совершен чин отчитки. После этого в течение недели Иван Никодимыч был болен, и его положили в больницу, где он и умер. И на похоронах его было столько народу, что, казалось, больше было на них людей, чем на самом пышном московском кладбище. И плыли над кладбищем облака, как живые, и ветер играл над ними, как живая ткань. А на панихиде Иван Никодимыч, уже совсем мертвый, сказал:

– Правду люди говорят, что я черт, милок. Только я не вредный черт, а чертежник, и чертежи у меня под сердцем.

И от этих слов о чертеже и о правде заплакали все, и родственники, и знакомые, и на панихиде даже сам председатель домкома плакал. И на похоронах все клялись, что больше не будут пить, и обещали друг другу, что не будут пить ни капли в течение года, с первого января тридцатого года. И действительно, с того января никто не пил.

Новое платье королевы

В одной стране умер старый суровый король. Закончилось его жестокое правление, длившееся много десятилетий. Прекрасная и юная его дочь взошла на престол. Она была добра, мудра, а красота ее способна была исцелять души людей. Волна несказанной радости прокатилась по сердцам ее подданных. Когда после коронации в главном соборе она возвращалась в свой дворец в изукрашенной карете, улицы столицы были полны ликующими людьми. Мужчины и женщины бросали цветы под ноги коням, которые влекли ее карету, и каждый житель города и каждый житель или жительница страны мечтали увидеть ее лицо. И те из них, у которых это получилось, те из них, которые хотя бы на долю секунды смогли узреть ее улыбающийся лик в овальном окне кареты, уносили домой ощущение света и счастья.

Дома, уединившись в своей комнате, юная Королева сбросила с себя тяжелое платье, расшитое золотой нитью и драгоценными каменьями. Голая, она стояла перед зеркалом и размышляла:

– Если созерцание одного лишь только моего лица внушает столь глубокую радость людям моего народа, то какое же глубинное благо смогут они ощутить, увидев меня полностью обнаженной?

Властительница вспомнила о разговоре, который она когда-то вела с одним путешественником. Этот странник всю жизнь блуждал по далеким краям, изведал он и блаженные острова, где люди обходятся без одежды. Странник спросил у властительницы тех островов, что славилась своей красотой, почему она всегда появляется перед подданными совершенно нагой.

– Потому что у меня везде – лицо! – был ответ.

Молодая Королева, героиня нашей сказки, тоже считала, что у нее везде лицо, но нравы ее страны были строже, чем нравы далеких южных островов, к тому же ее восшествию на престол предшествовали долгие годы сурового правления, не допускавшего никаких вольностей. Как же сделать так, чтобы исцелить сердца народа зрелищем совершенной красоты и при этом не нарушить приличий?

Через несколько недель должен был состояться великий Праздник, которому в этом королевстве всегда придавали особое значение. И вот Королева повелела объявить всем и каждому, что в день этого Праздника она торжественно пройдет по улицам столицы в новом и великолепном платье. Всем объявили, что приглашены искуснейшие портные из заморских краев и что эти мастера создадут такое платье, какого еще никто прежде не видел, причем в ход пойдут самые новейшие ткани, о каких слыхом не слыхивали в нашем королевстве. И действительно, прибыли портные в количестве ста человек, и им выделили для работы тщательно охраняемый флигель дворца. Денно и нощно этот флигель охраняла целая рота стражников, не подпуская любопытствующих даже на сто шагов. Весь город, да и вся страна – все изнывали от любопытства в предвкушении Праздника, когда люди смогут увидеть новое платье Королевы.

И вот наступил заветный день. Королева вышла из дворца в сопровождении всех своих придворных, министров, первосвященников, пажей, генералов и прочих особ, которым по рангу полагалось сопровождать Королеву во время праздничного шествия. Рыцари в золотых доспехах влекли над ней парчовый, расшитый жемчугом балдахин. Сокровищная корона сверкала на ее голове всеми мыслимыми сверканиями. Но в остальном королева была полностью обнаженной. Двести пажей следовали за ней, делая вид, что они несут шлейф ее великолепного платья. Казалось, что тело Королевы источает свет более яркий, чем все алмазы и рубины ее короны. При взгляде на нее люди исцелялись от древних болезней, сердца их наполнялись радостью и любовью, страх и недоумение навсегда покидали их души. Не случалось еще более счастливого дня в истории этой страны. И все губы шептали: «Какое изумительное платье! Какое волшебное, невиданное платье!!!»

И тут вдруг одна злобная полугнилая старуха разинула свою тухлую пасть и завопила омерзительным скрежещущим голосом:

– Да она голая! Королева голая!

И секунды не прошло, как старуху затоптали ногами.

Развилка

Этим утром Вощагин приехал в башню до рассвета, до того как солнце выбросило свои лучи из-за зубчатых камней Кремля, и с тех пор не покидал ее. В огромных окнах башни, обращенных к реке, он видел, как по реке, медленно и грузно рассекая зеркальную воду, двигались баржи и плоскодонки с гробами и другими предметами красного гробового цвета – цветами, венками, траурными материями. Ночью, должно быть, при свете факелов, грузили эти плоскодонки и баржи, а утром медленным, молчаливым потоком они стекали к Москве-реке, чтобы принять в себя кровь Москвы, окраситься кровью и уйти в черную реку.

Много барж и плотов прошло перед глазами Вощагина, а сколько всего их прошло мимо его глаз, он не считал. Ночью, перебиваясь со сна на сон, он смотрел на плоскодонки, плывущие по реке, и думал о смерти, а днем, просыпаясь, он думал о ней же, и глаза его зажигались особым огнем, какого не было у других людей.

Он видел смерть повсюду, где она проходила – или бывала в недавнее время. Видел ее в дымных и смрадных цехах стали и железа, где ржавеет и истлевает человеческая плоть, – видел ее в болотах, где прячутся тысячи трупов, закутанных в рваные шинели, в сапогах, которые полны теплой воды; в разбомбленных домах, – она в грязных, но веселых и беспечных детях, девушках и юношах, которые играют в жизнь и кланяются смерти, лениво подставив ее подлому лицу свои изломанные револьверы.

Видел смерть Вощагин и на полях, где уничтожаются невывезенные хлеба, где ворошится и гогочет под железными зубьями плугов мертвое хлебное поле, часто единственное поле, которое может дать жизнь новым посевам. И там тоже идет своя неумолимая и страшная битва за жизнь. Мутная жижа поднимается с полей, и ее поглощают бездонные ямы, выложенные колотым гранитом и устланные трупами.

И все чаще и чаще Вощагин думал о двуединой сущности человеческой жизни: жизни тела и жизни духа. Дух без тела – что день без солнца; без тела – что ночь без электрического света. Но и тело без духа – разве не призрак? Разве не бродит оно, покорное смерти, в черных дорогах запекшейся крови, меж изуродованных трупов, – разве не ищут они жадно друг друга, чтобы слиться в последнем страшном экстазе?

В короткое время, проведенное в Москве, Вощагин успел полюбить ее угрюмую красоту. Широкая, как поле, лежала она под ним, засыпанная огненными цветами, зловещими и прекрасными, как таинственные белые лилии, что ночью цветут в пруду у старой мельницы. Ночью вода там черна, как душа преступника, а днем она ослепляет взор своей голубизной и радостью жизни.

И как прежде, и теперь он думал о тайне, связанной с жизнью и смертью Ивана Москвы. Смутным и тяжелым воспоминанием мелькал перед ним образ этого человека, схоронившего себя в башне, – образ, в котором смешались и трагедия личности, и трагедия народа.

Тридцать лет тому назад, от 1912 года, записано было в «Книге Живота моего» о некоем Иване Москве. Был он человеком барина Куракина, поселившегося в Москве на Девичьем Поле. Был он женат, и была у него дочь, окрещенная Машей. Потом Иван Москва поселился на одном из кладбищ, на Ваганькове, и стал хоронить своих умерших друзей. Стал он ходить на кладбище ночью, когда кладбище затихало и редела толпа, и ходил один, без свечи, в черной рубашке. И погребальные его обряды были так же необычны, как и его жизнь. Никто не видел, как он рыл могилу, как опускал гроб в могилу и как замуровывал могилу. Но многие видели, как ночами, босой, в рубашке, запачканной землей, он ходил около могил и разговаривал с умершими.

Многие вспоминали потом, что в ночи, когда кладбище затихало, им чудился запах ладана и слышалось странное пение, – но одни говорили, что слышали они голоса птиц, приветствующих восходящее солнце, другие слышали чтение Ивана Москвы, третьи слышали «Черную Марию» – магическое заклинание, спасающее от смерти.

И многие, очень многие после этого стали бояться Ивана Москвы. Боялись его черной тени, которая появлялась на мрачном лице, искаженном смертью, боялись его холодных пальцев, запачканных землей, и самой земли, которая притягивала к себе труп, словно черная дыра. А ночью, когда башня терялась во мраке, к вою ветра и людским стонам примешивался скрип гроба, двигаемого по узким рельсам. И кто слышал этот скрип, тот никогда не забудет его.

В этот день Вощагин закончил работу в полдень. Он умылся и сел за стол, чтобы написать обычный рапорт в управление. Но ему не сиделось. Он прошелся по территории, разостлал на столе карту, взял мел и стал чертить план нового заграждения, придуманного им на основе сообщений воздушной разведки.

Работа увлекла его. Он не слышал ни как во двор въехал автомобиль комиссара, ни как загудел издалека паровоз. Только когда рев мотора замер и на дороге показался начальник штаба, Вощагин отложил мел и прислушался.

– Паршиво дело, – сказал, входя, Меркулов. – Немцы прорвали фронт подо Ржевом и приближаются к Москве. Осталась одна развилка, так, разветвление, – либо их удастся направить в болота, либо они подойдут к столице. Мы усиливаем Ржевское направление, а вас направляем на Ржев. С утра выступаете.

Вощагину выпало много работы. Он вместе с другими бойцами окапывался, маскировал огневые точки. Обросший, грязный, он с остервенением рыл землю, чувствуя, как под гимнастеркой вздымается и опадает грудь.

К вечеру он сменялся и, проходя по мертвым улицам, думал, что город неузнаваем. Ничего не осталось от того уклада, который так тщательно сберегался. От домов и подворий одни крыши остались, зияющие, пустые глазницы окон.

По улицам ездили танки, мерно постукивая тяжелыми лапами. Кругом, куда ни кинь взгляд, торчали серые каски, и было видно, как перемещаются по городу серые тени, точно подражая полету ночных птиц.

Танки, танки… Словно и впрямь перед Вощагиным разверзлась пропасть и он глядел в глубину пропасти, где реют тысячи серых теней и из пропасти торчат серые каски…

Где-то в полукилометре от Ржева, в деревне Чанки, телефонная связь была разорвана немецкими бомбами. Тридцатидвухмиллиметровую немецкую батарею просто смел шквал огня, и тут же взорвались снаряды. От деревни мало что осталось.

В развалинах одной из изб лежал труп. Если бы Вощагин мог, он с удовольствием описал бы этот труп: зияющая дыра вместо рта, рыжие кишки, висящие на груди, и круглые то ли от страха, то ли от отчаяния глаза.

– В упор расстреливали, – сказал телефонист, перехватывая винтовку.

На обгоревших досках сидели и лежали убитые – Вощагин увидел это мельком, пробегая. Потом начался лес. Деревья стояли голые, мрачные, и было их много, очень много. Все было серое, излохмаченное.

Здесь сражались партизаны. Об этом свидетельствовали сгоревшие машины, брошенное снаряжение, следы костров, ямы и канавки. Кое-где валялись тела.

– Чисто звери, – сказал наблюдатель, сидевший над головой Вощагина.

– Похоже, подкрепление где-то идет, – сказал второй наблюдатель, закручивая козью ножку.

– Надо бы занять эту позицию, – сказал ротный, пригибаясь и бросая гранату.

После взрыва немцы перенесли огонь на новое место. Рота бросилась бежать. Вощагин бежал в хвосте цепи, вместе с другими рубил сучья для отвлекающего костра. Пожара не получилось, хотя тряпки, брошенные в огонь, занялись хорошо. Бежали долго, все устали, и лес уже не казался таким мрачным, и лесные дорожки были тихими, чуть влажными.

Они бежали долго, лес стал мельчать, потом кончился, и начался редкий березовый лесок. В этом лесу и застопорились. Стояли долго, никто не знал, что делать.