Иоанн III, собиратель земли Русской

Князь откланялся. В сенях спросил у сына, где Максимов…

– Я прогнал его, почитай, насильно…

– Неладно, сынок. Гляди, чтобы Олена Степановна чего не подумала. Пусть посидит у дверей по-прежнему день-другой, а там придумаем что ни есть похитрее.

– Твоя правда. Я сам собой недоволен, что поспешил, да меня взорвала его дерзость. Он так уверен в милостях…

– То-то же!.. На выносе все поправим; дай знать, когда время…

В переходах Патрикеев несколько раз останавливался, поглядывая на двери в детскую половину, но напрасно: все было тихо, мертво; князь пошел домой, как обыкновенно ходил днем, через сады. Челядь знала очень хорошо, когда боярин не бывает дома, и, кроме стражников у железной двери и окон, Луки-немого, Василисы да ее верного татарчонка, никого не было на обширном дворе боярском; все ушли на соборную площадь смотреть на вынос. У Василисы был гость; странный, задумчивый, злой; он ворвался на двор почти насильно, вошел на крыльцо, не спрашиваясь; в гридне уже спросил, где боярин, скоро ли будет… И эти два вопроса только и слышала смущенная Василиса около получаса.

– Вижу наконец, – сказала Василиса, – что ты знатный какой и должен быть из дворцовых; да к нашему боярину так, силой, не ходят…

– Мало ли чего не бывает у вас! У меня свой закон! Я за делом. Где боярин?

– Говорят тебе, во дворце!

– Там нет его! Он здесь! Он прячется, старая лисица!..

И гость стал страшен, но это увеличило только необыкновенную красоту молодого человека. Василиса, присланная приказчиком из глухого села, где видела только своего брата-мужика, поступила на княжий двор, где, кроме челядинцев, подобранных боярином из самых безобразных холопов, она не видела также никого, – почему Косой показался ей красавцем. Но можно ли было сравнить и его с гостем. Невольно любуясь невиданною, мужественною его красотою, Василиса постепенно стала чувствовать к гостю какую-то жалость…

– Что ты сердишься, милостивец, – говорила она ласково. – Не обидел ли тебя боярин? Темная и простая женщина, да авось помогу тебе…

– Ты… мне? – гость презрительно улыбнулся, а у Василисы заболело сердце; ей стало стыдно, обидно…

– Как знать! – сказала она с кротостию и голосом, прерывавшимся от волнения чувств. – Иная мошка вола кусает насмерть…

Гость взглянул на Василису. Мы уже знаем, что она была весьма недурна собой, но чувство, оскорбленное незаслуженным презрением, увеличивало ее оттенком сознаваемого самодостоинства. В это мгновение можно было подумать, что в гридне, у дверей, стоит переодетая боярыня и неловко прикидывается прислужницей. Гость невольно остановился, и сердце его несколько смягчилось.

– Нет, милая! – сказал он печально. – Никто мне не поможет; был один, да его упрятали… Тот был знатный колдун, много мог…

– Эх, боярин, у меня есть соседка, а у той соседки старик знакомец; так уж подноготную знает; соседка и сама смекает, какой хочешь заговор снимет, на кого ни вздумаешь, заговор наложит.

– Неужели? Из каких же они?..

– Соседка та – не ведаю, а старик больше на жида смахивает; я часто видела его, часто слушала; говорит, будто пиво бархатное льется; да как пошел по Москве толк про тайное жидовство, я туда и ходить перестала, да и отлучаться-то от дому теперь страшно…

– А где живет твоя соседка?

– Показать могу, а уж рассказать не сумею. Попала я к ней ненароком; только у меня и есть знакомка, что эта соседка, да Кирило, что кравчим у Ряполовских. Ну, да этот…

Василиса махнула рукой; гость смотрел на нее с жадным любопытством…

– Так этим путем хотела ты мне помочь?

– Этим ли, другим, то мое дело; да как тебе помочь, коли горя не знаю. Коли дворская какая опала, так у меня есть рука, последний знакомец. – Василиса зарделась. – Он теперь у отца много значит…

– Косой! Он-то и враг мой; он-то и хочет выжить из хором царских несчастного Максимова!

– Так это ты Максимов? Так это у тебя зазноба…

– Господи Боже! Кто сказал тебе?..

– Постой! Еще не все!..

– Боярин идет! Уже в садах! – прокричал в дверях татарчонок.

– Пропала моя головушка! Скажет Косому! Нет, только ты меня не выдай; я буду на тебя жаловаться; винись, не отнекивайся, придумай важное дело…

– О? Готово, готово…

– Притворись преданным, покорным… Завтра утром об эту пору…

– Где?

– Тут опасно!.. Может Косой зайти; сам выдумай, я прибегу, куда велишь…

И Василиса бросилась навстречу боярину и, заливаясь слезами, завопила: не ходи в хоромы, государь боярин, пошли опросить; силой кто-то вошел, меня оттолкнул; синяк на руке, никак не могу выжить; ходит по гридне, тебя поджидает…

– А челядь?

– Ну уж твоя челядь! Ты со двора, и все со двора. А Луку я боялась от пленника отозвать: думаю себе, а что, если тому пленнику пришел на помочь…

– Умно! Да кто же он такой, не сказывается?..

– То-то и чудо, сам себя называет; говорит, что он Максимов, пришел со двора государева за важным делом…

– Ваня Максимов! Да это мой любимец! Я его, что сына, жалую! Ваня мой, где он? Что с ним случилось, кто его обидел! – С этими словами боярин ввалился в гридню; у Максимова глаза вспыхнули, кровь бросилась в лицо…

– Уж не греки ли, полно, на тебя наклеветали? Кто огорчил тебя, Ваня?..

– Сын твой, Косой, – отвечал Максимов прерывающимся от душевного волнения голосом; он готов был наговорить боярину тьму грубостей, но, заметив, что позади боярина Василиса, сложив на груди руки крестообразно, низко преклонилась, понял немой совет и продолжал покойнее: – Я не снес бы такой обиды, если бы молодой князь не был твоим сыном. Ты знаешь, государь боярин, как я предан тебе, светлейшему и первому нашему сановнику; я служил верно на том месте, куда ты меня поставил, и за верную службу сын твой назвал меня дерзким псом, выгнал из сеней, не дозволил стоять на страже у гроба, столько мне драгоценного…

– Успокойся, Ваня! Косой мой – добряк, да горячка. Дворского сана еще не носил и чина не знает; он сам теперь жалеет; я его журил за скорость. Я вас помирю и ручаюсь, будете друзьями… На вынос пойдем вместе, а пока закусить не мешает. Василиса!.. Тяжкая ночь, а не подкрепиться доброй пищей, не достоишь и службы. Велика, неизмерима еще наша утрата. Ох, Ваня! Теперь много хлопот разом приспело. Государь убит потерей сына, огорчен братом Андреем Васильичем, опечален смутой церковной, возмущен лукавством тайных и дерзостью явных врагов… Речка забушует – окрест страх стелется, а что, если заволнуется море-окиян?.. Так, Ваня, велика поднялась погода; чем выше стоишь, тем сильнее ветер бьет… Господи Иисусе Христе, спаси и помилуй!..

Так заключил боярин, устремив взор на богатую икону.

«Что это значит? – подумал Максимов. – Так мне сказали неправду?..»

– Закусим, Ваня! Надо еще переодеться; греки с утра еще в черном заходили. Истинная печаль о том не вспомнит…

«Как же ты вспомнил?» – подумала Василиса.

– Откушай, Ваня, чего ни есть! Мне, старику, ломтик хлеба, полчарки меду, и довольно. Да и есть не хочется, а принять пищу велит опытная осторожность… Ну, вот я и готов…

– От князя Василия Ивановича нарочный пришел… – прокричал татарчонок.

– Давай, чучело, скорее черную однорядку и все черное! Извини, Ваня! Я сейчас вернусь…