Гавань святых

– Я говорю, сейчас посмотрю ваш тулуп, подождите немного.

– Не так расслышал, – стесненно улыбнулся Андрей и, словно желая загладить неловкость, предпринял попытку завести диалог на отвлеченную тему, оглядевшись при этом вокруг: – У вас тут много работы, судя по количеству вещей. Пользуетесь популярностью? Мой знакомый мне вас порекомендовал…

– Да, работы правда много, – ответила приемщица и, встав, достала из пакета тулуп. Андрей почесал затылок, робея в ожидании, пока она внимательно осматривала пятно, выгибая тулуп и проводя по нему пальцами. – Чем запятнали?

– Так в том-то и дело, что непонятно. Заметил только сегодня утром.

– Пойду проконсультируюсь с аппаратчиком, минутку.

Приемщица унесла тулуп в глубину подсобного помещения, откуда доносились монотонные механические шумы аппаратуры – рокот барабанов стиральных машин и сушилок. Андрей, облокотившись о стойку, силился расслышать голоса, но различал только неоформленное бормотание, похожее на грубую кальку с настоящих слов. Вскоре приемщица вернулся, положила тулуп на стойку и покрутила головой:

– Аппаратчик сказал, что, в лучшем случае, при выведении просто испортится тулуп, в худшем – пятно так и останется. Так что, к сожалению, мы вынуждены вам отказать в оказании услуг.

– Как же так? – остолбенел Андрей. – И что же мне теперь делать?

– К сожалению, этого я вам сказать не могу.

– Не можете, значит… – проговорил он, ощущая, как гнев, слепой и жгучий, схватывает его грудь, вытравляя воздух из легких – гнев, который не направлен конкретно на отказ, но, скорее, на утрату обретенной надежды; обезличенное возмущение сокрушилось об непоколебимый гранит обстоятельств, и оттого отозвалось еще более болезненно, ведь в нем нельзя было никого обвинить, найти крайнего, на ком-то выместить свое разочарование. Застигнутый таким образом врасплох Андрей, не выдержав, хватил со стойки тулуп, надел на себя и, ухмыляясь в жарком помутнении, высказался – развязно и громко:

– Ну и не надо! Тоже мне, химчистка! Богадельня настоящая! Отбеливаете пятна для убогих душой, дрожащих от того, что на них не так посмотрят! А мне, слышите, мне нечего бояться, я не стесняюсь! Это мое пятно, мое, и мне с ним жить!..

Рокот барабанов заменился на твердый стук, словно в стиральную машину засунули молоток, включив деликатную стирку с малым количеством оборотов – такие редкие, переменные удары отлетающего от стенок барабана молотка. Приемщица, совершенно не заинтересованная в надрывчатой браваде Андрея, точно и не слышавшая от него ни слова, продолжила смотреть в экран монитора, делая какие-то заметки в своем журнале с пожелтевшими страницами, пахнущими старостью – такой же запах можно различить в большинстве коридоров коммунальных советских квартир. Стук усилился, затем откуда-то из-за стены донесся мужской голос, взывающий к Андрею с просьбой открыть дверь; не понимая, что происходит, в душной путанице мыслей, чувств и звуков, он прижался боком к стойке, вдыхая глубоко и прерывисто, пока очертания комнаты размывались в углах. «Как все это странно, что-то определенно в этом не так…» – проскользнуло в его голове за мгновение до того, как стойка, расплываясь, провалилась в темноту, унося за собой Андрея, химчистку и все остальное вокруг.

Он пробудился, широко раскрыв глаза в утреннем ступоре; образы сновидения застыли в сыром воздухе, нависнув над ним всклокоченной шалью и мешая сосредоточиться. В чувство его привел возобновившийся стук в дверь – агрессивный, увесистый и гулкий, как удары кулака; Андрей вскочило с дивана, сбросив одеяло на пол, затем в растерянности взял его в руки, оглянулся вокруг и бросил одеяло на диван. «Да что же это такое, что за чертовщина, кому я сдался?» – вопрошал Андрей, перебегая по комнате в поисках халата или какой-нибудь другой одежды чтобы прикрыть наготу.

– Сейчас, сейчас, секунду! – кричит он, прыгая к вешалке. – Оденусь только, подождите, пожалуйста.

Стук прекращается. Андрей, набросив на себя халат и просунув ноги в тапки открывает дверь, попутно перевязывая тугим узлом пояс. Перед ним предстает выхолощенный мужчина в полицейской форме, шерстяное пальто расстегнуто, под ним выдается китель с лейтенантскими погонами, шапка-ушанка наполовину скрывает широкий лоб и придавливает уши к голове, лицо выбритое, хмурое, практически безжизненное, на ногах вычищенные ботинки с легким налетом грязи у основания. Андрей, опешив, потуплено смотрел в его серые, выражающие одно лишь сухое напряжение глаза.

– Участковый уполномоченный полиции лейтенант Жигин, – отчеканил полицейский по заученному формуляру. – Вы Андрей Кривопалов? Проживаете здесь?

– Да, все верно. Что-то случилось?

– Вам знаком Михаил Бердов?

– Сосед? Ну, да, конечно. А в чем дело?

– Пройдёмте на опознание, – безучастно произнес участковый, делая два шага назад, чтобы Андрей мог выйти из комнаты.

– Опознание? В каком смысле? – удивился Андрей, а сам подумал: «Сплю ли я до сих пор, что ли? Опознание? Я ж только вчера с ним чай пил… Или то был сон? Да где границы, как узнать?.. Все перемешалось… Бред и несуразица, а все из-за этого тулупа, будь он несчастен… Надо же было!.. Ведь как почувствовал тогда, что случится, непременно случится нечто ужасающее… Вот тебе и оно, если это правда, если это не очередной ночной мираж…». Участковый молча пошел в сторону комнаты Михаила, разнося по коридору холодный, отрешенный стук каблуков, резко контрастирующий со шлепками тапок Андрея – он шел следом за ним, беспокойно сжимая карманы халата потными ладонями.

Участковый остановился у двери и обернулся, Андрей подошел к нему и заглянул в комнату через порог, так, вполоборота, в тисках между любопытством и страхом: на полу рядом с одеялом, свисающим с постели, лежало накрытое простыней грузное тело. Выдающаяся из-под простыни залысина на макушке отливала серым блеском – Андрей, так и застыв в дверях, завороженно всматривался в нее, вспоминая слова Михаила во сне: «…видит Бог, только с постели поднялся, еще даже застелить не успел. Оно, собственно, ничего ведь?.. В этом даже есть нечто уютное, домашнее, что ли… Будто след человека, его отпечаток…» – вот и его отпечаток, этот блеск на лысине, и его след, оставшийся в неубранной кровати. Выпрямив плечи и подобравшись, Андрей перешагнул через порог, беспокойно озираясь в поисках бесплотной угрозы, в то же время понимая, что боятся, по сути, нечего; его настораживало само ощущение смерти, молчаливо щетинящейся в темных, пыльных углах. На столе у окна лежала ливерная колбаса, нож и кружка, с которой свисала на тонкой нитке этикетка цейлонского чая. «Господи, как же все это странно» – думал Андрей, съеживаясь и перекрещивая руки на груди. Участковый подошел к нему, склонился над телом и равнодушно стянул простыню, обнажая лицо Михаила.

– Вы узнаете его? – спросил участковый. Андрей дергано кивнул, вглядываясь в лицо Михаила: знакомое и чужое одновременно, вдавленное в складки жира на горле; привычное покраснение на щеках сменилось на трупный зеленоватый оттенок со свинцовым отливом, глаза впали, полностью потерявшись в веках. Участковый натянул простыню обратно, поднялся и достал из кармана какой-то конверт. – Судмедэксперты пока не смогли установить причину смерти, но, скорее всего, она не несет насильственного характера – точно станет понятно уже после вскрытия. Так же при осмотре тела мы обнаружили в паспорте записку с некоторыми указаниями, а именно просьбу в случае непредвиденной ситуации вскрыть конверт, который покойный оставил на своей прикроватной тумбочке, – он протянул конверт – точно такой же конверт, какой был во сне, только уже с разбитой печатью; Андрей оцепенел при его виде и, осекаясь, сделал шаг назад. – Возьмите и прочитайте. Это завещание.

– Завещание?.. – проговорил вслух Андрей, нехотя принимая конверт. Он достал оттуда плотный лист бумаги, чувствуя, как страх стягивает желудок. По мере чтения страх, перемежаясь с удивлением, набился комом тошноты в горле: в своем завещании Михаил указал Андрея поверенным лицом и просил похоронить его на Лахтинском кладбище. – Это какое-то недоразумение… Мы с ним едва знакомы, так, пересекались иногда в коридоре… У него что, нет родственников?.. Близких?.. Почему я?.. – он повернулся к участковому, но тот безразлично пожал плечами:

– Мне вам нечего сказать.

– А какие ко мне будут применены санкции в случае отказа?

– Никаких. Тело сегодня доставят в морг на Екатерининском проспекте, дальше у вас будет несколько суток, чтобы принять решение. По всем вопросам обращайтесь туда. Собственно, на этом все, вы можете быть свободны.

– Хорошо, тогда я пойду, – неуверенно произнес Андрей, бросил быстрый взгляд на тело и скорым шагом покинул комнату, заминая в руке конверт. «Поверенный! Стоило поесть с ним ливерной колбасы, поддержать пару диалогов в коридоре, и я уже поверенный! Какой бред… С чего он вздумал, что я буду этим заниматься? Кто он вообще такой, чтобы я тратил свое время и финансы на его похороны? Смешно! Все это отдает абсурдом. Лахтинское значит! Ну-ну! Может еще мавзолей соорудить? Скульптуру в виде ангела, поедающего ливер и плачущего? И непременно жирного, так, чтоб весил под тонну и стоил не меньше? Было бы это обговорено заранее, сказал бы он мне о чем-то подобном, так я и подумал бы… А так, когда исподтишка все делается, ставится, грубо говоря, перед фактом – оно мне не нужно… Своих проблем, известно, хватает. Мне что, каждый человек, который просит на улице сигарету, будет теперь свое тело и душу на упокой вверять? Кому скажи!..» – размышляя подобным образом, Андрей вернулся в свою комнату, сел на диван и разрядился в судорожном смехе. Белые кружевные занавески втягивались в окно точно перетянутый на голове человека пакет при вдохе. Из глубины коридора доносились множественные приглушенные шаги, обрываясь недалеко от комнаты Андрея – по всей видимости, пришли за телом Михаила.

III

Окончательное решение, вопреки ожиданиям Андрея, далось ему не сразу; проводив взглядом носилки с телом Михаила, он перечитал завещание и, казалось бы, пришел к заключению, что никаких действий предпринимать не станет; долгое время ходил по комнате, сцепив руки за спиной, и то едко усмехался, то как бы в отвращении, озлобленности дергал носом, повторяя про себя: «Какая наглость! О мертвых либо хорошо, либо ничего, кроме правды, а правда в том, что Михаил – нахальный, бессовестный человек. Понимаю, в жизни разное бывает, но чтоб вот так поступать… Было бы сказано, опять же! Хотя бы намекнул! Спросил! Но нет! Вот тебе, значит, ливерная колбаска, а ты взамен тело мое упокой в случае чего – о как у него, видно, все делалось. Неслыханное дармоедство…»; затем, высказав себе все, что он думает по поводу Михаила и несколько охладив свой пыл, позвонил близкому другу с просьбой приехать, захватив с собой алкоголь, поскольку дело, как он выразился при телефонном разговоре, «из ряда вон выходящее и требует успокоения нервов».

Не прошло и часа, как они уже сидели вместе за столом, разливая водку по граненым стаканам и нарезая закуску: остатки ливерной колбасы, сыр, ржаную буханку хлеба и соленья. Андрей временил со своей историей, желая, для пущей выразительности, подать ее в состоянии опьянения – поэтому первая половина бутылки ушла на рассказы Дмитрия, его друга, о своих бытовых проблемах. Несколько раз стучались разные соседи: Андрей вставал, запахивал халат, подкидывая в разговор несколько обрывчатых слов, и подходил к двери. Всех интересовал только один вопрос: что случилось с Михаилом. Андрей, распаленный алкоголем, вульгарно улыбался во весь рот и коротко восклицал: «Скончался Михаил!» – после чего, отведя от себя все дальнейшие расспросы, закрывал дверь и возвращался за стол. Дмитрий пытался разузнать у него, о ком шла речь и что произошло, но Андрей молча крутил головой, по всей видимости не ощущая себя достаточно пьяным или не считая сам момент подходящим по какому-то внутреннему, необъяснимому чувству. На второй бутылке водки, когда сумерки уже стали сгущаться, оттеняя комнату, Андрей во внезапном и остром порыве встал из-за стола, достал из тумбочки конверт и протянул Дмитрию, искривившись в болезненной ухмылке. Дмитрий, протерев костяшками уставшие глаза, вынул из конверта завещание и внимательно несколько раз перечитал, то хмуря брови, то недовольно фыркая.

– Ну и что скажешь? А? Какова ситуация! – допытывался Андрей, склонившись над столом с напряженными, красными глазами и спиртовым жарким дыханием, отдающим солоноватым запахом огурцов. – Как завернул! Видел ли такое мир? Видел, скажи мне, Дима? Я вот, может, мало чего знаю; но о таком еще не слышал! А если бы и услышал, то рассмеялся бы прямо в лицо, это я тебе точно говорю, в этом я уверяю!

– Я что-то ничего не понимаю, что произошло? – недоуменно спросил в ответ Дмитрий, наливая еще по стакану. – Скончался он, что ли?

– Да. И поручил мне заняться похоронами, хотя мы с ним едва были знакомы! Ну, знаешь, как обычные соседи в коммунальной квартире – пересекались в коридоре, разговаривали о чем-то, жаловались на отопление, отсутствие горячей воды… На счета за коммунальные услуги… Вчера вот, – Андрей откинулся на спинку стула, прокручивая в руке стакан. – Вчера вот, допустим, он меня на чай позвал. Колбасу эту принес. Рассказал про операцию, хотел, значит, отметить дело… Ну и все, в общем-то. А утром – на тебе, стучится участковый, говорит, так и так, пройдёмте на опознание. Меня провожают в комнату Михаила, а там он лежит на полу, прикрытый простыней, одна лысина торчит… Участковый простыню с его лица снимает, смотрю на него, говорю, да, все верно, он, сомнений никаких. И оно бы все ничего, с кем не бывает, судьба штука случайная… Но тут участковый достает вот этот конверт и отдает мне со словами, дескать, читайте. Завещание. А я стою потерянный, думаю, оно мне зачем? Я едва с ним знаком. И вот как вышло!..

– Ситуация страшная, да только иначе как цирком не назовешь, – покрутил головой Дмитрий; он сделал глоток водки и прикусил запястье, выдыхая. – Ну и ну! Ты бы по телефону рассказал, я бы не поверил! И все точно так? Юридически-то верно? Такое разве может быть? Ты же нигде не расписывался, своего одобрения не давал… Да даже ознакомлен не был! Разве чего-то стоит эта бумажка?

– Нет! Ровным счетом ничего. Я участкового спросил, он мне так и ответил: делайте что хотите.

– Ну и все, и с Богом, забудь, как страшный сон.

– Я и решил с самого начала – не буду ничего делать, злился еще очень… – Андрей остекленевшими глазами смотрел на ливерную колбасу, терзая себя хмельным состраданием, искренним и безрассудным, вымученно порывающимся наружу: – С другой стороны, Дим, вот если так подумать – ситуации бывают разные… Легко говорить, когда есть друзья и родные, ну, хотя бы кто знакомый, а так, если человек одинокий, что такому человеку прикажете делать в случае смерти? Кто о нем позаботится? Вот скажи, кто?

– Государство, – отрезал Дмитрий, надкусывая хлеб с колбасой.

– А, – махнул рукой Андрей, снова склоняясь над столом. – Государству по боку, Дим. Ты же знаешь. Закопают где попало и поминай как звали… А ведь оно, может, важно для него было, особенно если человек верующий – от этого, по-моему, зависит вся его дальнейшая судьба, найдет ли его душа покой или нет… Да и то, что он не сказал мне – ну, а кто бы осмелился сказать? Вот если представить, просто допустить на минутку, что такое произойдет со мной – мне бы в жизни не хватило духу попросить соседа о чем-то подобном… Как попросишь-то? Что скажешь? Оно ведь так неудобно, что проще в окно броситься, и дело с концом… Верно я говорю или нет? Вот ты бы смог о таком попросить малознакомого человека?..

– Нет, конечно. Я и представить нечто подобное не могу.

– Ну вот и я не могу. Удавился бы со стыда, как только открыл рот, а то и рот открыть бы не смог – схватило бы сердце сразу на месте. То-то и оно, кажется, что все ясно, но на деле ничего не ясно; не знаю, как поступить, как оно будет верно с точки зрения морали, человечности. Денег ведь тоже особо лишних нет, живу в коммунальной квартире, на еду дай Бог хватает, а тут похороны организовывать… А ты ведь знаешь, как у нас в России обстоит дело с похоронами… На чем, а на людском горе у нас наживаться умеют.

– Денег он, значит, никаких не оставил? Удобно устроился! Предусмотрел похороны, но не деньги на них. Решай, конечно, как знаешь, но мой тебе совет: давай выпьем за его упокой и забудем про все это. Ты все-таки ему не родственник и даже не друг. И денег он тебе никаких не оставил для выполнения своего поручительства. Так что положимся на милосердие Господа, он упокоит его душу, – они ударяются стаканами и выпивают до дна. Андрей обмяк на стуле, задумчиво таращась в окно: на улице снова начало моросить, и мелкие капли дождя приглушенно стучали по косому карнизу.

– Грустно, конечно, но ведь мертвым – все одно? – задумчиво произнес Андрей, вздыхая. – Живым нужно думать о живых.

– Верно, – размыто кивнул Дмитрий, с трудом удерживая отяжелевшую голову на весу. – Что-то я это, того… Перебрал чутка… Пора бы мне, наверное… Вызовешь мне такси до дома?..

– Да. Засиделись мы с тобой.

– И о нем не думай, ну, я про этого мужика… Некрасиво все это выходит… Не по совести… Знаешь, если уж так ему было нужно, мог бы набраться смелости и поставить в известность… Я другое говорил, но теперь… Так в обход и правда подло поступать… Не по-мужски…

– Верно говоришь, – согласился Андрей, набирая номер такси. Дмитрий встал из-за стола и, пошатываясь от кренящей в бок пьяной тяжести, направился в уборную. Ветер свистел сквозь ставни, ударяя изморосью в окно. Монотонно гудел холодильник за спиной. В динамике телефона, после треска и нескольких гудков, Андрею ответил отстранённый женский голос автоответчика: «Здравствуйте! Вы позвонили в службу такси. К сожалению, все операторы на данный момент заняты. Вы можете оставить себя. Сообщение. Здравствуйте! Здравствуйте! Здравствуйте!». Андрей отстранился от телефона, конечности онемели от страха, заставляя его прикладывать огромные усилия для каждого движения, словно большинство сигналов, поступающих по нервам, обрывалось на половине пути, не обнаружив достаточного заряда энергии. Дверь в комнату медленно, беззвучно открылась, он чувствовал за спиной расширение пространства и беззащитность перед отсутствием границ, как будто часть фигуры стерли, открыв замкнутую систему и впустив в нее ужас чего-то беспредельного, неохватного, невозможного для осмысления. Он силился встать, повернуть голову, закричать, сделать хоть что-нибудь – но выходило у него только тихое мычание, похожее на стон от отчаяния. От напряжения кололо в груди, в легких не хватало воздуха, они стягивались, как вакуумные мешки, оставляя все меньше объема для вдоха…

Андрей проснулся, жадно хватая воздух; по лбу скатывались капли пота, растворяясь в бровях. Он оттянул одеяло, впуская прохладный комнатный воздух – жар от вспотевшего тела сменился на обволакивающий холод. С момента смерти Михаила прошло около полутора недели, но для Андрея все равно что один долгий, вязкий и бессонный день: кошмары так измучили его, что он практически полностью лишился сна, а если и засыпал под действием корвалола или снотворных препаратов, сновидения пресыщенные тревогой, страхом и напряжением так изматывали его, что просыпался он разбитый и измождённый, не понимая, спал ли он толком или просто периодически проваливался в липкий бред, барахтаясь в отчаянном желании выплыть наружу, пробудиться – только вот после пробуждения никакого облегчения все равно не наступало, словно из сковывающей, ледяной воды он выбирался на горячую сушу под знойным, обжигающим солнцепеком недосыпа. Андрею казалось, что время застыло в развитии, воспроизводя каждые сутки в скрещивании с предыдущими, тем самым все сильнее искажая их, формируя больных, изуродованных гибридов, сотканных из усталости и волнений. Он начинал постепенно терять над собой контроль, засыпая за столом на работе, в общественном транспорте, иногда – в душевой или уборной, а просыпаясь не всегда понимал, где находится, продолжает ли спать или действительно проснулся. В определении реальности ему помогали разве что наручные часы: он несколько раз смотрел на них, сверяя время, поскольку во сне оно всегда менялось случайным образом. Несколько раз, правда, это сыграло с ним злую шутку – проделывая такие сверки во сне, Андрей впадал в сонный паралич или же сон сворачивался так резко и неожиданно, что он чуть ли не вскакивал от испугу; из-за этого он стал реже обращаться к часам, боясь усиления кошмара или резкого, как выхлоп пробки, пробуждения. Да и желание разобраться в происходящем со временем как-то само по себе отпало, по всей видимости из-за крайней степени изнурения – он становился похожим на призрака самого себя, ссутулившийся, с набухшими мешками под глазами, блуждающими где-то не здесь, словно только-только цепляясь за очертания предметов, но в остальном смотря куда-то дальше, сквозь них, в неопределенность бессвязных, измотано роившихся в пожирании друг друга мыслей; двигался он медленно и вяло, не мог ни на чем концентрироваться дольше чем на минуту и по любому малейшему поводу раздражался.