Легенды Крыма

Ай-Савва

Судакская легенда

Их было три, три старых, почти слепых монаха. Таких старых, что забыли бы, как их зовут, если бы не поминали каждый день за молитвой:

– Павло, Спиридо, Василевс.

Пришли татары, взяли крепость, сожгли Сугдею.

Кто уцелел, бежал в горы; разбежались и монахи.

Только Павло, Спиридо и Василевс остались у Ай-Саввы, у святого Саввы, потому что куда бежать, если не видишь, что на шаг впереди. И еще потому, что, когда долго живешь на месте, трудно с ним расстаться.

В тот год раньше времени настала студеная зима и покрылись крылья Куш-кая, Сокол-горы, снежным пухом. Сильнее прежнего гудел Сугдейский залив прибоем волн; плакал, взвизгивая, острый ветер ущелья; по ночам выл зверь у самой церковной ограды. А перед днем Рождества налетела снежная буря, и не могли старцы выйти из келий, чтобы помолиться в церкви.

Уже несколько дней не встречались они и не знали: живы ли – нет?

Но в праздник Василевс, менее старый, чем другие, ударил в церковное било и, когда на зов его никто не отозвался, догадался, что Павло и Спиридо оставили его навсегда.

Стоят рядом кони, не думают один о другом, а уведут одного – скучает другой.

Взгрустнулось Василевсу. Видно, близок и его час.

– Савва, преподобный отец, – молился Василевс, опустившись на церковную плиту, и думал о близком конце.

Но стих ураган, и в церковное оконце залетел солнечный луч.

Обрадовался ему Василевс.

– Может быть, еще поживу.

Придет весна, запоет в лесу хоралом птиц, закадит перед Творцом благоуханием земли.

– Докса си, Кирие, докеа си. Слава Тебе, Господи, слава Тебе.

Так думал Василевс и улыбнулся своей мысли.

– И хора инэ одельфи дис липис. Радость и печаль – сестры. Только одна стоит впереди и не хочет оглянуться на другую, пока не случится.

Распахнулась тяжелая дверь. Оглянулся Василевс. У входа сверкнули мечи.

– Вот монах, – крикнул передовой, – и рванул Василевса за руку, чтобы показал, где скрыты богатства.

Потянулся Василевс взглядом к алтарю. Он последний, кто служил перед ним, кто благодарил Творца за радость жизни.

Убьют его, запустеет храм, рухнут стены.

И воззвал к Савве, чтобы спас обитель.

Точно спала на миг пелена с глаз, озарилась церковь лучистым светом, и из-за престольного камня поднялся в свете высокий старик.

И когда напавший ударил Василевса мечом и брызнула на пол его кровь, светлый старик коснулся рукой престольного камня.

И из него истек источник живой воды.

– Мегас и Кирие, ке фавмаста та ерга су. Велик Ты, Господь, и чудны дела Твои.

Прошли тысячи зим, мягких и суровых, забыли в Ай-Саввах о святом Савве, а источник бежит по-прежнему из-под престольного камня, и там, где пробегает светлый ключ, растут цветы и плоды и радуется человек.

Ай-Савва– богатая виноградная долина по шоссе из Судака в Алушту, примыкает непосредственно к Судакской долине. Ай-Савва– св. Савва. Айсавский источник вытекает из-под камня, по народному преданию служившего престолом монастырской церкви св. Саввы. Св. Савва почитался как местный святой, но такого история церкви не знает. По мнению профессора П. А. Доброклонского, вероятно, церковь была сооружена в честь св. Саввы Освященного (Иерусалимского), который пользовался особым почитанием на юге и в честь которого были сооружены храмы в греческой Италии. По мнению же проф. А. И. Покровского, можно допустить, что в данном случае имелся в виду св. Савва, ученик св. Климента – епископа Словенского († 916 г.), память которого празднуется 27 июля (Агиология Востока. Архиеп. Сергий, т. I, стр. 273). Судя по приписке к греческому синаксарию, хранящемуся на острове Халки, в тамошней библиотеке греческой богословской школы, татары впервые напали на Судакскую округу 27 января 1222 года. Может быть, легенда относится именно к этому времени. Легенду рассказал мне айсавский садовладелец инженер И. Н. Вноровский.

Кэдэ

Алуштинская легенда

Кошка, когда крадется, чтобы поймать птицу, не так хищна, как Назлы, дочь Решеида.

Ах, Решеид, Решеид, Аллах знает, как наказать человека.

В Демерджи боялись Решеида. Злой был человек, злой и хищный, как старая лисица. Тихо говорил, балдан татлы – сахарное слово знал, улыбался, придумывая человеку обиду.

Пошла Назлы в отца.

Ласкалась, хвалила его; распускалось у отца сердце, как благоухающая роза.

Тогда дергала Назлы отца за бороду, царапала, кусала его и убегала в жасмин. Не достанет там отец.

– Хи!

Скрывал Решеид от людей свое горе и по-прежнему был важен, когда на улице ему кланялись и свои, и чужие.

На много верст кругом знали Решеида. От Демерджи до Алушты тянулись его сады, а тратил на себя меньше, чем слепой Мустафа.

Напрасно все это, Решеид-ага.

Умрет богач – не больше останется, чем от бедного.

Ехал Решеид из Алушты, продал хахылгана.

Если побить больного по спине и потом продать белого петуха – хахылгана, то, когда начнут зеленеть деревья, вся твоя болезнь перейдет к другому, кому продал хахылгана.

Болел у Решеида давно живот, теперь больше не будет болеть.

Шла дорога в гору. Устали лошади бежать, устал Сейтар погонять.

– Айда, Сейтар, – сердился Решеид.

Не свои были лошади, чужих нанял, нечего было жалеть.

Смотрел Решеид-ага на свой сад, приятно было.

Миндаль оделся листьями, другие деревья были в цвету.

Думал Решеид: «Кто-нибудь двадцать тысяч даст – опять не отдам».

Оглянулся назад. Высоко поднялись. Синее море как стена стало.

Красиво было смотреть. Только не подумал об этом Решеид-ага, о другом подумал: «Как много добра даром пропадает. Когда кушают люди, сколько сала на тазу остается…»

Мяукнула у плетня кэдэ, кошка.

– Отчего кэди эти, например, нельзя есть? Ну, сам не ешь, гостей можно накормить. Прибавить курдюку – хороший пилав будет.

Приехал домой, сказал Назлы, что думал по дороге.

Смеялась Назлы.

– Вот хорошо. Непременно сделаем так. Соберем соседских кошек. Сама резать буду. Позовем гостей из Шумы!

Рад был Решеид посмеяться над шуминцами.

Давно хотел их наказать за то, что не продали ему леса.

– Сделаем. Только смотри, никому не говори.

Пропала кошка у одного, у другого. Мало ли куда могли забежать.

Не удивились.

Удивились, что Решеид-ага гостей из Шумы позвал всех, кто бороду запустил.

– Недаром.

Подала Назлы пилав. Дымился рис, только немножко неприятный запах был. Точно кошка близко ночевала.

Однако шуминцы ели, некоторые даже хвалили.

– А ты отчего сам не ешь? – угощала Назлы отца. – Попробовал бы, как я приготовила.

Отплюнулся в сторону Решеид, смолчал. А шуминцы хвалили.

– Хорошая хозяйка у тебя дочь, ох хорошая, в тебя вся пошла.

И много еще другого говорили хозяину.

Только икнул один и показалось ему, что в животе у него мяукнула кошка.

Слышали другие, подумали: «Обрадовался человек, что в гостях объелся».

Однако, когда на ночь вернулись в Шумы, не у одного – у всех замяукало в животах.

Не спали вею ночь, мучались, точно кто царапал внутри.

А старый Асан чуть не умер.

– Да что ты, кошку, что ли, съел, – сердился на него сын, потому что тот не давал ему спать.

И подумал Асан, не посмеялся ли в самом деле над ними Решеид-ага, не накормил ли дрянью.

А наутро вся деревня узнала, что накормил Решеид-ага людей пилавом из кэдэ.

Шли мимо два демерджинца и посмеялись над глупостью шуминцев.

Обрадовались, кошатины наелись. Мяу, мяу!

И стало от всех шуминцев после этих слов пахнуть кошкой. И через месяц, и через год, и через десять лет, и даже теперь не прошло. Едешь мимо Шумы – слышишь кошку.

Может быть, что и прибавил; не прибавишь – хорошо не расскажешь.

– Артмасы-ганиме.

Только одно правда. Если проезжаешь по шоссе мимо Шумы – не дай Бог сказать «мяу».

Лучше молчи.

Хорошо, если тебя обругают или плюнут. Случится топор, и топор вдогонку полетит. А не веришь – испытай. Крикни, проезжая, «мяу».

Посмотришь, что выйдет.

Кэдэ– кошка. Деревня Демерджив двенадцати верстах от Алушты, куда в летнее время направляются из Алушты туристы. Деревня Шумав шести верстах от Алушты, по Симферопольскому шоссе. Проезжая в почтовом автобусе, вы непременно услышите предупреждение кондуктора или кого-либо из местных пассажиров – чтобы проезжие не дразнили шуминцев выкриком мяу(у татар мяв).Были случаи, когда такой выкрик вызывал целый взрыв негодования, причем могут полететь вдогонку палки и камни. Недавно судили одного старика-шуминца, который швырнул в пассажира топором. Легенду рассказывал симферополец М. О. Кушнарев.

Хахылган– колдовство, которое имеет место и теперь по деревням. Белый петух, к которому прибегают в колдовстве, также называется хахылганом. Курдюк– сало из курдюка (хвоста) барана. Отпускание бороды составляет у крымских горных татар целый обряд. Когда татарину исполнится 33 года, он идет в мечеть, где мулла совершает обрезание волос бороды, после чего исполнивший этот обряд считается уже человеком почтенным. Артмасы-ганимэ по-арабски: «прибавишь – много расскажешь»,в том смысле, что хороший рассказчик непременно должен прибавить от себя что-нибудь.

Живые скалы

Бахчисарайская легенда

Любовь матери родится раньше ребенка, и когда умрет мать – все еще живет. Посмотрим. В деревне у нас жила Земинэ, и у нее была дочь Шерифэ.

– Мама, я боюсь чего-то, – сказала раз Шерифэ.

– Коркма, балам. Не бойся, дитя.

А сама испугалась, стала гладить дочь, заплетать ее волосы в мелкие косички, шептала ласковое слово.

– Сивгили, кимитли, когинайм. Любимое, бесценное дитятко мое.

Ласка матери как ветерок в душный день, как пригрев солнца в ненастье. Вспомни мать, если нет ее уже на свете, и облегчится тяжесть сердца.

– Мама, человек, который приходил утром, нехорошо смотрел.

– Эх, Шерифэ, часто кажется так. Зачем дурно думать? Лучше хорошо думать.

– Мама, соседка говорила: от Топал-бея он. Ходит по садам, высмотрит девушку, скажет хозяину. Возьмет бей девушку.

– Коркма, эвледым. Ничего не бойся, родная. Не отдам тебя за Топал-бея. Молодого, красивого найду.

Оглянулась Земинэ. Кто-то хихикнул за углом. Зашла за угол.

– Слышал, говоришь смешно ты. Ай, как смешно! Зачем молодой, зачем красивый? Богатый надо. Когда богатый будет, тебе лучше будет. Десять служанок будет, на шелку лежать будешь, баклаву делать будешь. Вот как думаю.

Рассердилась Земинэ.

– Уходи и не смей больше приходить!

– Не приду, сам придет.

Перепрыгнул Мустафа через плетень, не видно стало в темноте. Плакала Шерифэ, прижалась к матери.

– Ах, боюсь, мама!

– Коркма, балам. Придет Топал-бей, убежим на мельницу к дяде. Не выдаст дядя.

Легла Шерифэ на колени к матери; гладит мать ее голову, заснула Шерифэ. Только неспокойно спала. Сон видела, будто бегут они по скалам, и гонится за ними Топал-бей, и обернулись они в скалы. Хоть светила луна, пробежал мимо Топал-бей. Под утро сон видела. Если под утро сон видеть – скоро сбывается. А луну видишь во сне – всегда выходит, как приснилось. Так случилось и с Шерифэ. Пришла утром сваха, худа. Прогнала Земинэ сваху. Обиделась сваха.

– Эй, гордая. Плакать будешь.

А на другой день к вечеру приехал Топал-бей с Мустафой к Земинэ.

– Если будет кричать, заткни ей глотку.

Коршун, когда падает на цыпленка, не боится курицы. Хоть мать, а нечем защитить. Только когда опасность близка, ухо чутким бывает. Услышала Земинэ топот коней, догадалась; крикнула дочери, и убежали женщины на мельницу. Не нашел их Топал-бей дома. От дома вилось ущелье, как змея; за поворотом не видно человека. Понял Хромой-бей, куда убежали женщины, поскакал за ними.

– Вот скачет Топал-бей. Что будем делать? – испугалась Шерифэ.

Вспомнила Земинэ сон дочери.

– Хоть бы так и случилось.

И только подумала – сама и дочь стали как скалы, в двух шагах одна от другой. Подскакал Топал-бей к ним, стал искать.

– Лучше выходите, не вам со мной спорить.

Напрасно сказал так Хромой-бей. Слаба женщина, а когда спасает дитя – тверже камня бывает. Оглянулся бей на скалы. Точно не скалы, а женщины. Одна бежит, а другая присела. Подъехал ближе – скалы. Догадался, что колдовство. И велел пригнать десять пар буйволов. Десять пар буйволов – большая сила.

Задели люди скалы арканом, стали погонять буйволов:

– Ги!

Тянули буйволы, не двигались скалы.

– Погоняй хорошенько! – кричал Топал-бей и, чтобы лучше погоняли, бил людей нагайкой.

«Залым адам, злой человек», – думали люди и ударили по буйволам кольями. Рванулись буйволы, треснул камень, точно заплакал кто-то в нем.

– Вай, вай, анам. Мах ву алуерум. Пропадаю, мамочка.

И услышали люди, как кто-то крикнул от большой скалы:

– Коркма, балам. Я с тобой, ничего не бойся.

Испугались люди. Не один – все слышали. Бросили буйволов, убежали в деревню. Поскакал Топал-бей за ними, боялся оглянуться, чтобы самому не окаменеть.

Долго потом не ходили туда, а когда как-то пришлось пойти, увидели, что остались скалы на месте. И стоят они и теперь там же, за мельницей Кушу-Дермен, на Каче.

Только неизвестно – убежали из них женщины или навсегда остались в скалах.

За деревней Мустафа-бей, вниз по реке Каче, находятся скалы, принявшие благодаря выветриванию чрезвычайно причудливые формы. Одну из скал, вышиной до пяти сажен в виде столба на пьедестале, татары называютВай-вай, анам-кая(скала «Боюсь, мамочка»), другую, похожую издали на сидящую женщину, – Коркме балам-кая(скала «Не бойся, мое дитя»). У мельницы Кушу-Дермендорога выходит из Качинской долины на ровное поле, по которому до станции Бахчисарай не более четырех с половиной верст. Легенду об этих скалах рассказывал мне татарин – содержатель павильона минеральных вод в саду Бахчисарайского дворца. Топал-бей– Хромой бей, личность не вымышленная. Это был один из влиятельнейших беев при Крымском ханском дворе. Бей– князь, дворянин. Наиболее излюбленные выражения ласки у татар: джаным– душа моя, севдегым– любимая моя, джандчик– душечка, киметлей– бесценная. Джегерым – ты мои легкие (сердечко), т. е. без тебя я не могу дышать. Все это по-татарски горячие слова. Хер шей сатын альшаз– всякую вещь в продаже не купить. Татарский сонник, никем, кажется, еще не записанный, твердо держится в деревнях. Говорят, что, если видишь во сне лошадь, значит, достигнешь цели; если что-нибудь красное – получишь известие; если видишь, что плаваешь в чистой воде или светит солнце или луна, то сон сбудется в прямом смысле; в противном случае сон сбывается наоборот.

Тень

Крымско-греческая легенда

– Старый Стамера, эла до, эла до. Акусес? Слышал?

Садится Стамера под орешину, смотрит, как соседка варит кофе на конфорке.

– А ма-ма!

– Как думаешь, возьмут все-таки Константинополь?

Молчит Стамера, нескоро слово приходит на уста; только в прошлом легко бегает мысль.

Говорили – была видна тень.

– Морэ, старый Стамера, ты веришь этому?

Задумывается Стамера, вспоминает старые слова, хочет связать с новыми днями.

Фээму, Фээму, Панагия. Какое время было!

– Ти мерее Итоне.

Шесть недель – ни один человек не вошел в город, не вышел из стен.

Девять дней выла сова перед Софией.

– И кукувая проста этин Ая-София.

Три дня от зари до сумерек тянулись по улицам гробы.

Собирал похоронный звон людей; стояли люди часами на коленях, просили мира.

Не было только мира. В душе ни у кого не было. Только кляли один другого.

Ходил у Софии нищий монах. Сон тон корака, как черный ворон, каркал, проклинал тех, кто отступил от веры отцов.

– Червяк сгложет кости раньше времени, и дети детей проклянут их имя.

Отворачивались от нищего монаха богатые, которые отступили от веры отцов.

– Зоа тетрапода, атеофови. Гнусное четвероногое. Не верьте ему.

И не верили ни себе, ни другим.

Не верили вождю и воинам.

– Кто с царем? Рабы и наемники. У чужих душа, как лед, а раб не ищет чести и бежит от смерти.

– Фээму, Фээму, Панагия!

Во многих местах горел город. Плакали глаза от дыма и душа от тоски.

Подходила гибель.

И настал день, когда не было света.

Метали огонь с кораблей, ползли янычары на стены, как саранча, и все ближе к Софии неслось:

– Алла!

Ринулась толпа янычар на площадь у Софии, заполнила всю.

– Расступитесь!

На белом коне в снежном тюрбане подъезжал Султан.

Он поднял руку, указал на Софию:

– Там, пусть все там умрут, чтобы не смущал моей молитвы голос побежденного.

– Умрут! – закричали янычары и бросились в храм.

– Теперь нет больше живых, – сказали Султану, и в открытые двери по груде трупов въехал в храм Мухамет.

Споткнулся у алтаря конь, и невольно склонился Султан перед алтарем христиан, омочил руки в их крови.

Вздыбил коня, прыгнул конь к столбу храма, и отпечаталась на столбе кровавая ладонь Мухамета. Сдержал коня Султан.

Сбежала с руки последняя струйка крови, и в мертвом покое шептал Мухамет свою молитву.

Но не кончил. Сверху, с хор, от алтаря дошел чей-то голос:

– София, орфи!

Вздрогнул Мухамет, поднял глаза и увидел в царских вратах древнего старца.

Прочел он на челе старца пережитые века и грядущие судьбы.

Отшатнулся от видения.

Бросилась к нему стража.

– Он хочет кончить свою службу, пусть кончит там, в стене. Замуровать его!

Но не двинулась стража, на глазах у всех старец с чашей в руке уходил в недра стен.

И услышали голос уходившего:

– Приду окончить моленье, когда София станет снова Божьим храмом.

Исчез. Кэ эгине афантос.

Фээму, Фээму, Панагия!

Се пире о ипнос, геро Стамеро? Ты заснул, старый Стамера?

Эту распространенную на востоке легенду рассказывал мне в крымско-греческой редакции одессит Леонид Васильевич Стамеро. Легенда говорит о последних минутах Константинополя. Как известно, Константинополь, окруженный 300-тысячным войском султана Мухамета II, весной 1453 года подвергся тяжелой осаде. Турецкая артиллерия, среди которой были пушки, требовавшая для своего передвижения 50 пар волов и 200 человек, громила крепостные стены города; приступы с моря и с суши шли день и ночь; а между тем император Константин располагал всего шестью тысячами греческих войск и пятью тысячами иноземцев. Кроме того, в городе шел раздор между народом и правительством, поддерживавшим унию и папского легата Исидора. Толпы народа, руководимые монахами, ходили по улицам, проклинали иноземцев-франков и унию. При таких условиях штурм 29 мая, несмотря на героическое сопротивление греков, привел к падению столицы. Император был убит, и в полдень султан вступил в Софийский храм, где принес благодарение Аллаху. Три дня шли грабежи и убийства, и воспоминание об ужасе тех дней доселе живет среди греков.Эла допо-гречески – поди сюда. Морэ– буквально – глупец, в переносном – скажи, пожалуйста; не может быть. Фээму, Фээму, Панагия– Боже, Боже, Пресвятая – обычное восклицание. Зоотетраподо, атеофови– четвероногие животные, безбожники. София– Премудрость. София прости, София орфи– церковные возгласы во время обедни: внимайте премудрости (стойте ровно). Легенда об ушедшем в стену священнике с дарами, может быть, опирается на факт, когда священник действительно скрылся с чашей в потайную дверь. Такая потайная дверь была найдена художником Фоссото при ремонте Ая-Софии в середине XIX столетия. Дверь вела в крытую сумрачную часовню, но дальнейшее обследование не было допущено турками, замуровавшими тотчас же эту дверь из-за какого-то суеверного страха. След руки Мухамета турки показывают посетителям Ая-Софии. От этого следа, говорят, впоследствии получилась султанская монограмма (тура) на фирманах и монетах.

Об авторе

Максимилиан Волошин

Путник по вселенным

Дело н. Маркса

Генерала Никандра Александровича Маркса я узнал очень давно, как нашего близкого соседа по имению: он жил в Отузах, соседней долине[6]. Узнал я его первоначально через семью Нич. Вера была подругой его падчерицы – Оли Фридерикс и долго гостила у них в Тифлисе и проводила часть лета в Отузах – в Отрадном[7]. Так называлась дача Оли, построенная на берегу моря, в отличие от старого дома в Нижних Отузах в стороне шоссе, где был старый дом и подвал.

Н. А. по крови является старым крымским обитателем, и виноградники, которыми он владел в Отузах, принадлежали его роду еще до Екатерининского завоевания. По матери он происходил из греческой семьи Цырули, которая за сочувствие русскому завоеванию получила в дар ряд виноградников в Отузах, имеет там на вершине одного из холмов при выходе из деревни родовые усыпальницы. Судьба Маркса была нормальной судьбой человека, с юности поставленного на рельсы военной службы. После корпуса он попал в военное училище, а после на службу Кавказского наместника, где прослужил мирно и успешно лет 30. Постепенно, в свои сроки, ему шли чины. В 1906 году он был уже в генеральских чинах[8]. Но здесь произошло очень важное отступление. В России веял либеральный ветер. Он коснулся и Маркса. Он в это время прочел Льва Толстого. Его затронул протест писателя против войны. Он ездил с Олей в Ясную Поляну, познакомился с ним лично, беседовал и вскоре покинул военную службу, а позже (в генеральских чинах) поступил вольнослушателем в университет[9]. Окончил его, защищал диссертацию и был приглашен на кафедру палеографии в Археологический институт, где читал курс в течение нескольких лет по древнему Русскому праву. В эпоху Первой Государственной Думы он примкнул к народным социалистам и фракции трудовиков. В эти годы характер жизни Марксов – они живут в Малом Власьевском пер<еулке> – меняется и получает характер литературного салона.

Н. А. записывает «легенды Крыма» и издает их выпусками. Первые выпуски иллюстрированы К. К. Арцеуловым[10].

Я знаю, что у него бывали многие начинающие поэты того поколения, например, Вера Звягинцева, которая мне об этом рассказывала в Коктебеле много позже[11].

Хотя Маркс был давно в отставке, однако во время войны 1914 года, как сравнительно молодой (для генерала) по возрасту, он был призван на службу. Но так как он был в это время по чину уже полный генерал, то ему был поручен ответственный пост начальника Штаба Южной Армии. Таким образом, центром его деятельности стала Одесса.

Революция застала его начальником Одесского военного округа. Он, как человек умный и не чуждый политике, вел себя с большим тактом и был, кажется, единственным, не допустившим беспорядков в 1917 г. в непосредственном тылу армии, а также предотвратившим в Одессе заранее все назревавшие еврейские погромы. На Государственном совещании в Москве он выступил против Быховских генералов – т. е. Деникина, Корнилова и пр., образовавших после ядро Добровольческой армии.

Но в военной среде было тогда уже недовольство Марксом за его излишний, как тогда считали, «демократизм». Но этот демократизм был вполне естественным крымским обычаем. Маркс подавал руки нижним чинам и всякого, кто приходил в его дом, гостеприимно звал в гостиную и предлагал чашку кофе. Это вполне естественное в Крыму гостеприимство и отношение к гостю вне каких бы то ни было социальных различий рассматривали в военной и офицерской среде как непристойное популярничанье и заискивание перед демократией.

Большевики докатились до Одессы только в декабре. До декабря весь 1917 год Маркс вел в Одессе очень мудрую и осторожную политику: виделся с лидерами всех партий и поддерживал порядок. В декабре он передал власть в руки коммунистов и уехал в Отузы, где мирно и тихо провел 1918 год, обрабатывая свои виноградники и занимаясь виноделием. В 1918 году я был у него несколько раз в Отузах с Татидой[12] и снова или, вернее, по-новому подружился с ним.

На следующую осень в 1918 году я надумал поехать в Одессу читать лекции, надеясь заработать.

Ко мне присоединилась Татида, которая ехала в Одессу искать место бактериолога.

У меня были в Одессе Цетлины, которые меня звали к себе. Я заехал в Ялту, а оттуда в Севастополь и Симферополь.