Легенды Крыма

Элькен-кая – парус-скала

Керченская легенда

Поднимай парус, старый корабль, крепи снасти. Будет шторм! Много штормов пережил Ерги Псарас, не думал, что впереди еще самый страшный.

Давно не выходил он в море и жил в покое на старости лет.

Каменные склады в гавани ломились от его товаров; мраморный дворец Псараса считался красой Пантикапеи, а юноша-сын заставлял сильнее биться женские сердца.

Пора было выбрать для него достойную, и Ерги Псарас, казалось, нашел одну.

По воле отца сын часто навещал дом купца из Кафы, но возвращался от невесты всегда задумчивый и печальный.

– Любовь, видно, такая госпожа, – смеялся старик, – что, если кто подчинится ей, она схватит за волосы и отведет на рынок невольников. Вот и тебя тоже.

Не спорил сын, думая о той, которую любил.

Та, другая, жила в дальней деревне, куда сын Ерги Псараса наезжал, чтобы купить пшеницу.

Морщинки уже побежали по ее лицу, и голос не звучал по-девичьи.

Но в глазах жил веселый смех, и каждое движение ее звало на радость.

И, встретив ее, юноша почувствовал, как подернулись глаза пьяным туманом, и цепи любви сильнее оков обвили его, как преступника.

А она узнала слезы от счастья и горе от любви и поняла, что поздний призыв жизни может быть сильнее смерти.

– Кому, как не мне, горевать, кому, как не мне, тосковать; у всех под окном поют соловьи, но весна обошла мою дверь.

И думала о своем мальчике, которого отняли у нее в давние дни. И вспоминала рыбака-мужа, и ревнивый нрав его, и жестокую расправу с нею.

Его звали также Ерги, но, кроме рыбачьей ладьи, у него не было ничего другого, и жил он на прибрежье Сугдеи, далеко от пантикапейских берегов.

Не делилась женщина своей скорбной думой с юношей, боялась затмить светлую минуту встречи.

И без того часто печален был он, и слеза сбегала с его глаз.

И замечая это, она прижималась к его устам в замирающем поцелуе и, обвивая его стан нежной рукой, напевала старую песенку:

– Любовь без горя, любовь без слез – то же, что море без бурь и гроз.

А между тем отец торопил своего сына: корабль уже был готов, чтобы идти в Кафу за невестой.

Ждали только попутного ветра – поднять паруса. И когда ветер зашумел от Намыш-буруна, Ерги Псарас позвал сына.

– Пора выходить в море.

Хотел сказать что-то сын, но увидел суровое лицо отца, и замерло его слово.

К ночи вышел корабль из гавани, и тогда слуга подал старику свиток.

– Тебе от сына.

Прочел Ерги Псарас.

Если бы ураган, который поднялся в груди его, мог вырваться на волю, он сравнял бы всю землю на пути от Пантикапеи до Кафы. И если бы свинец туч, нависших над Митридатом, опустился на голову старика, он не показался бы более тяжелым, чем правда, которую узнал Ерги Псарас из письма сына.

– Пусть будет трижды проклято имя этой женщины. И лучше своей рукой убить сына, чем он станет мужем своей матери. Поднимай паруса, старый корабль, служи последнюю службу.

И Ерги Псарас кричал корабельщикам об отчале.

– С ума сошел старик, – ворчали люди.

– Шторм, какого не бывало, а корабль, как дырявое решето.

Но звякнули поднятые якоря, и рванулось вперед старое судно.

Как в былые дни, сам Ерги направлял его бег, и забыли оба, что один дряхлее другого.

Гудел ураган. Взметная волна захлестывала борта, от ударов ее трещал корабельный стан.

– В трюмах течь! – крикнул шкипер.

Вздрогнул Ерги, но, увидев впереди мачтовый огонь, велел только прибавить парусов.

Точно взлетел на воздух его корабль, одним взмахом прорезал несколько перекатов волны; вместе с бешеным валом упал в бездну, почти коснулся морского дна и снова бросился на огромный, как гора, гребень.

И с вершины его увидел Ерги Псарас, всего в нескольких локтях от себя, корабль сына.

И был миг, когда оба корабля, став рядом, коснулись бортами.

Белая молния рассекла черное небо, страшным ударом расколола береговой утес, разбила край Опук-кая и обрушила его в залив тысячей обломков.

Покрылся залив белой пеной, сквозь тучи пробился свет луны, и узнал Ерги сына и женщину с золотистыми волосами. Узнал Ерги эти волосы и крикнул сыну, пересиливая ураган:

– Она твоя мать, будьте прокляты оба!

Налетел новый шквал, уходивший гребнем к небу, бросил всех на дно развернувшейся пучины, и исчезли они навсегда в морских глубинах.

Так было.

Верьте.

А на том месте, где случилось, увидели люди потом две скалы и приняли их за корабли, догоняющие друг друга.

Пробегают суда мимо этих скал, видят их люди и принимают по-прежнему за корабли, а подойдя ближе, улыбаются своему обману.

И не знают, что в обмане правда.

Скалы, известные под этим именем, выброшены далеко от берега в море на пути из Феодосии в Керчь, в 56 верстах от Феодосии и в 54 от Керчи, против мыса Опук. Издали они до обмана похожи на два корабля-парусника, догоняющих один другого, и у моряков-греков слывут под именем Петра Керавия (каменные корабли). Легенду рассказывал мне керченский городской голова Петр Константинович Месаксуди со слов своего отца, керченского грека.

Ерги(Иорги) – Георгий. Псарас– рыбак.

Пантикапеягреческих времен – нынешняя Керчь. Кафа– Феодосия. Имя Керчь известно с X века, как о том свидетельствует арабский писатель Ибн-Даста (Ю.Л. Кулаковский. К вопросу об имени Керчь).

«Любовь – такая госпожа, что, если кто подчинится ей, она схватит того за волосы и отведет на рынок невольников»– старогреческая поговорка. «У всех под окном поют соловьи, но весна обошла мою дверь»– отрывок из песни, которую до сих пор поют гречанки.

Приведенная в легенде песенка«Любовь без горя, любовь без слез – то же, что море без бурь и гроз»взята из известной пословицы «Любовь без горя, любовь без слез – то же море без серебристой волны». Митридат– гора, у склона которой расположена Керчь, носит имя понтийского царя Митридата Евпатора, владевшего Пантикапеей в I веке до Р. X.

Старый храм

Керченская легенда

Теперь старый керченский храм ушел в землю, сгорбился, как старик, который несет на плечах много лет.

Кругом выросли богатые, высокие дома, грохочут фабрики, вытянулись, как шеи жирафов, заводские трубы. И среди них затерялся старый храм: мало слышен, плохо виден. И все же не хочет перестать жить.

И, может быть, переживет нас, как пережил многих.

Керченские греки в тишине вечера любят слушать мелодичный звон его колоколов: они чтут его старые святыни, поклоняются иконе, которая дошла от дней, когда впервые служил в храме пантикапейский епископ.

Об этих днях не забыли, хотя и прошли с тех пор многие сотни лет. Не забыли, потому что то, что случилось, бывает и теперь.

Говорят, в ночь под великий праздник стояли тогда у амвона двенадцать братьев, и тысячная толпа христиан не знала, кто из них прекрасней. Так красивы и стройны были все двенадцать, такой доблестью и отвагой дышали их лица. И светом чистой совести.

Ибо исполненный долг дает ее людям, а братья построили храм Предтечи, как обещали матери.

– Помяни, Господи, душу ее в Царстве света.

И епископ, наклоняясь над престолом, поминал имя матери и не поминал двух других: не был христианином отец, а имя безумной сестры не вещалось в храме.

Но скорбел о том престолослужитель и шептал трижды святую молитву, когда доносился жалобный стон от окна алтарной абсиды.

Сливался тот стон с голосом декабрьского шторма, и было не по себе многим. Взвизгивал ураган, чтобы заглушить стенания мятущейся души, и вздрагивали бровью братья от боли и гнева.

Казалось, с порывом бури проникал в храм туманный образ сестры, в струйках кадильного дыма вился по колоннам и, не доходя до престола, угасал в мерцании догорающих лампад.

Чтобы облегчить сердце, братья думали о чистой душе матери, о светлом часе ее кончины.

Со светильником в руке, прежде чем проститься с земным, завещала она детям поднять над Пантикапеей крест.

– Во имя Крестителя.

И поклялись они сделать так, и пока не воздвигнут храма, забыть радости жизни и счастье ликующих грез.

Двенадцать братьев и сестра, чище которой не было в мире лилии.

Нужны были годы веры и труда, чтобы исполнить обет. С именем Христа, камень за камнем, братья воздвигали стены. А сестра приносила им пищу, омывала раны и нежной заботой своей отражала душу матери.

Но на Митридатовой горе жил старый жрец, ненавидевший христиан, и сын его, начальник Горной части, был последователем отца.

Он был красив, точно сам Аполлон вдохнул в него часть своей красоты, и смелый взор его проникал в сердце женщины.

Оттого братья боялись, чтобы не увидел он сестры, чище которой не было лилии, как думали они.

Подходила работа к концу, становилось радостнее на душе у братьев, и только скорбная тень на лице девушки печалила их.

– Все грустит по матери. Не знали, что случилось.

В летнюю ночь, когда морской залив горел в бриллиантах отражений, сидела она на ступенях Боспорского схода, глядела в глубокое небо и говорила со звездой.

– Где ты, мама?

И вздрогнула в испуге и в смущении, когда красавец юноша коснулся ее плеча.

Его длинные кудри падали черными кольцами, и одно из них коснулось ее лица. Коснувшись, обвеяло чувством жгучей ласки.

– Кто ты, зачем ты здесь?

Не ответил на это юноша, или не поняла она его. Шепот страсти, как туман, застилает глаза; от него, как от сладкого яда, замирает сердце.

– Уйди, я чужая тебе.

И девушка вырвалась из его объятий.

Не сказала ничего на другой день братьям, только перестала ходить в летнюю ночь на ступени Боспорского схода, чтобы не встретить больше дерзкого.

Она ненавидела его и вспоминала его речь, боясь позабыть хоть слово.

– Ты будешь моя, – говорил он, и билось сердце от голоса власти.

– Оставь свою печаль, – убеждали братья, – скоро поднимем крест; уже радуется светлый дух матери.

И от этих слов еще тяжелей становилось на душе девушки. Точно кто подломил цветок, а люди, не замечая, говорили о жизни.

Часто не помнила она себя, и когда падал в окно лунный свет, как бледный призрак, тянулась к нему. Был ли то сон, но казалось ей, что чернокудрый юноша опять обнимает ее, жжет огнем холодные уста, прижимает к себе, и оттого пустеет сердце. И кто-то другой стал жить в ней. И, думая об этом, она не думала уже ни о чем больше.

Не спешила к братьям, позабыла для них слово ласки. И раз совсем не пришла.

Удивились братья.

– Что могло помешать?

И когда спустились сумерки, поспешили домой. Было смутно на душе: как рассвет дня перед казнью, коснулся ужас предчувствия.

Уже открылись земле светы ночи, когда братья подошли к дому.

– Отчего не пришла накормить нас? – спросил старший брат, увидев сестру на пороге.

Молчала девушка, без слез плакали глаза.

– Отчего не пришла?

Хотела ответить, но мертвенным шепотом шевелились уста.

В саду звякнул меч. Оглянулись туда.

Стройный юноша, у которого змейками сбегали по плечам кольца черных волос, укрылся в тени платана.

– Сын жреца!

Тогда бросился к девушке старший брат.

– Это он?

Словно упавшая одежда беззвучно опустилась перед ним девушка.

– Анафема есто си!

И взмахом ноги он откинул ее далеко за порог.

Пролетел в это время пыльный вихрь, подхватил лишнюю песчинку и унес к морскому заливу.

В тот день, когда подняли над храмом крест, на церковной площади собрались все христиане города, а вдали от них стояла кучка нехристиан, но не было среди них сына жреца. Он навсегда ушел из города.

А вечером, когда луна посеребрила поднятый крест, от залива надвинулся белый туман, хотел коснуться креста и унесся в морскую даль.

Может быть, то был не туман, а поднималась из пучины несчастная душа.

И когда под великий праздник в храме служил впервые епископ, это она носилась в вихре урагана вокруг храма.

Прошло немного времени после того, и на город напал отряд варваров.

Пантикапейцы храбро защищали свой город, и немало юношей погибло у его стен. Погибли и двенадцать братьев-строителей.

Их похоронили в общей могиле у храма и на память векам прикрыли могилу плитой.

– Куфи автис ие и ги. Мир им.

Мир не сошел на могилу. В ночь под великий праздник прилетает туда тень сестры, белым колеблющимся светом приникает к изголовью могилы, которая уже не видна людям, и тогда плачет кто-то в церковной ограде голосом безысходной тоски.

Но не верит народ в безысходность горя.

Есть слух, что должен вернуться юноша с кольцами черных волос.

Не тот, что загубил несчастную. Другой, сердце которого поет светлый канон. Он придет к могиле в ночь под великий праздник, поднимет тяжелую могильную плиту, чтобы мятущаяся тень могла слиться с тенью братьев.

Как никогда сами собой зазвучат в ту ночь колокола старого храма.

И разнесут по земле мелодию мира и любви.

Легенда относится к одному из древнейших памятников христианства в Крыму, кцеркви Иоанна Предтечив Керчи, построенной, как полагают, в VI веке. За это говорит характер постройки, во многом напоминающей Пицундский храм. На одной из колонн у левого клироса сохранилась надпись на греческом языке: «Здесь покоится раб Божий Кириак, сын Георгия, преставился месяца июня 3, часа 10, в лето от Адама 6260» (т. е. в 752 г.). В церкви сохранился каменный престол, по преданию от времени сооружения храма. Легенда сохранила память о тех временах, когда христианство и прежний языческий культ существовали вместе. Как известно, первые христиане появились в Крыму в конце I века, но затем благодаря принятым императорской властью мерам распространение новой веры встретило большие затруднения, и только с середины VI века, со времен Юстиниана, принявшего под свое покровительство Южный берег Крыма, христианство стало вытеснять в Крыму старый культ. Легенду о старом храме, который действительно от времени ушел в землю на целых 8 ступеней, рассказывала мне жительница Керчи Татьяна Васильевна Маркс.

Описание церкви помещено в Ж. М. Н. П. 1837, т. XIII, стр. 632; в статье «Древняя Иоанно-Предтеченская церковь в Керчи», помещенной в Правит. Вест. 1891 г., № 53; у Кандараки (Ист. Арх. Крыма) стр. 341; в Записках «Общества истории и древностей», т. 1, стр. 323 (Остатки христианских древностей в Крыму) Гавр. Арх. Херс. и Тавр.

Боспор– название пролива, на берегу которого расположена Керчь, но греки применяли это название и к городу.

Семь колодезей

Феодосийская легенда

Кем были вырыты в степи «семь колодезей» – не помнят. Рассказывают только, как случилось, что ушла из них вода.

Семь колодезей уже были, когда в той местности поселился старый немец, у которого было шесть сыновей.

Пересчитал немец колодцы и сказал:

– Нужно иметь еще одного сына.

И у немца родился седьмой сын, Фриц.

По праздникам старый немец сидел у семи колодезей, курил трубочку и смотрел на Фрица.

– Из этого парня будет толк.

Фриц скакал верхом на палочке и кричал, что люди проливают на землю много воды.

А когда подрос, стал упрекать отца:

– Почему даешь воду даром?

– Из этого парня будет толк, – говорил, но уже не так весело, как прежде, старый немец.

Однако не хотел нарушить местный обычай и давал людям воду по-прежнему без платы.

– Если не дам, может быть неприятность.

Прошли годы. Сгорбился старик, а Фриц вырос в огромного мужчину. Боялись его рабочие. Силищи такой – на сто верст не найти. Стал побаиваться его и отец.

– Не пожалеет, если рассердится.

Случилось, что один за другим умерли все шесть братьев, и у старика остался один Фриц.

Готов был все сделать для него отец и только в одном не хотел уступить: не хотел закрыть для народа семь колодезей.

– Пока жив, этого не будет, а умру – делай, как знаешь. Если имеешь шпоры, можешь пришпоривать.

И вскоре умер.

Похоронил Фриц отца и запер семь колодезей на ключ.