Улицы полны дождя и ночи

Речь шла все о тех же престижных учениках. Прогресса в беседе не замечено, мы топтались на месте и говорили об одном и том же. В тот момент, я начал ощущать, что друг друга мы не понимаем напрочь. Я говорил о знаниях, стараниях и прочем, мне же твердили о статистике оценок и уважаемых людях.

– Если уж тебе так не терпится понаставить троек поставь их кому-нибудь другому, – бросился словом директор.

«Ах, вот они как меня поняли, решили, что мне не принципиально кому ставить оценки, лишь бы просто от нечего делать наставить трояков, а уж кому – не важно. Вот ведь глупость какая». Тогда, правда, я не сразу это сообразил, так как уморился от бессмысленных бесед. Мысль дошла чуть позже, как бы задним умом.

– Что ты все тянешь эту Анну? Она же посредственный ученик, вот ей тройку и влепи. Мамаша у нее нищая…

– Да что вы все к ней пристали? Она хороший ученик. Она знает мои предметы и точка, – грубовато закончил я.

На этом беседа прекратилась.

– Вот наглюга…, – услышал я уже в спину из уст директора.

Я не могу сказать почему, точнее тогда не совсем понимал, почему многие учителя так цепляются к этой бедной девочке Анне. Она самая тихая и спокойная ученица, скромное дитя и знания у нее прекрасные, но их не давали раскрыть уже очень давно.

Пока закончились все эти разговоры, прозвенел звонок на урок. Сейчас уже точно не помню, но скорее всего я тогда быстро шагал и постоянно глядел на часы, как делаю всегда, когда спешу. Как назло, кабинет, где меня дожидались ученики, располагался аж на четвертом этаже, а я поднимался с первого. Не такой уж и молодой я, с непривычки запыхался, и на четвертом этаже напала на меня жуткая одышка. Не мог же я в таком состоянии идти в класс, не очень-то хотелось, чтобы ученики видели меня с трудом дышащего. Пришлось остановиться на лестнице на пару минут. Снова сверяя время по часам, я негодовал, ведь в сумме потеряно минут 5, плюс пока напишу задания к контрольной на доске уйдет еще минут 5—7 итого почти половина одного урока пройдет.

«Школьники знают это, небось, радуются, паразиты» – такие мысли меня тогда посещали. Но отменять контрольную я не собирался, решил лишь сократить количество заданий на одно. Впереди еще один урок и перемена, по желанию можно будет и на ней выполнять решения или пытаться списать, если кто умеет, а умеют не многие, это я знал, учителю всегда все видно.

Контрольная могла решить судьбу итоговых оценок в четверть для половины учеников, ответственность большая, хотя можно подумать, что мне дела нет до учеников и их оценок, но это не так. Я не хотел видеть у них плохие оценки, не хотел стать злым гением для их аттестата. Ответственность лежала и на мне, ведь оценки – это еще и показатель их готовности, то чему я смог их научить. Хоть и ругал я ленивых медалистов, но даже их топить не собирался, в глубине души питая к ним чувство жалости.

Тогда я вспомнил об этой ученице, Анне, которую многие недолюбливали. Причины такой дискриминации мне не известны. Спокойная, замкнутая, неприметная девочка, что же на нее взъелись все так? Они из неполной семьи, живет без отца, мать зарабатывает мало, а еще и младшая сестра «висит» на матери. Но семейное положение никак не связано со школой и оценками. Многие придирались к ней, считая, что она странная, как не от мира сего, но я так не думал никогда. Геометрию она понимала лучше всех медалистов вместе взятых, но знания ее требовали раскрытия что ли…. Не каждый учитель способен понять и увидеть знания в ученике. Когда я отсутствовал, по причине болезни, мои предметы три недели у них замещали прочие учителя. Так оценки порой очень разнились с теми, что ставил я, знания оценивались иначе. Бедная Анна и вовсе превратилась чуть ли не в двоечницу. Критиковали ее и за почерк плохой, и за «странное мышление» и за плохие знания (хотя как такое могло быть). Я понимал, что у нее отбито желание к учебе как таковой, ведь по многим другим предметам она еле тянула на четверки, в основном имея три балла. Как по цепной реакции учителя ставят слабые оценки ученику или группе учеников, автоматически списывая их в «отстающих», мол, все равно у тебя тройки, одной больше, одной меньше, какая разница? Так и сейчас, бедная Анна, да еще пару учеников зачислены негласным решением в ряды троечников, и выбраться оттуда не имели возможности.

Размышлять и философствовать на эту тему вечно не было возможности, так как время поджимало. Я пошел к своему кабинету, но по пути встретил одну учительницу, перекинулся с ней парой слов, не помню уже о чем, но потерял еще примерно с минуту времени, и уже едва ли не бегом рванул к кабинету.

На секунду застыв, помню, меня смутило подозрительное молчание в классе. Обычно шумные школьники, сейчас не издавали ни звука, тишина поражала. Тогда я решил, что может, они всем классом сбежали с урока. Такое случалось не раз за время моей работы в университете, когда студенты сбегали, особенно с последних уроков. Но даже в школе порой ученики всем классом не ходили на тот или иной урок. Правда, за это им всегда здорово доставалось, и практиковали они это редко. Предположить, что все ушли с итоговой контрольной просто безумно. С рук бы это ни сошло никому. Не заставляя себя долго ждать, я повернул ручку и вошел в класс.

В тишине, и как будто покорные, сидели ученики. На лицах застыло полное спокойствие и показное равнодушие к миру. Абсолютно синхронно встали они со своих мест, поприветствовав меня, таким образом, тут же сели обратно, выполняя все как по команде невидимого дирижера. И снова вопиющая тишина, и концентрация на каждой секунде происходящего. Добрых двадцать пар глаз уставлены на меня, у некоторых аж расширены зрачки, точно у котов на охоте. В воздухе висело чувство ожидания, словно все ждали события, предсказанного еще в Средние века. Что-то натворили, догадался я тогда.

Не пришлось долго думать о том, что же сделали эти паразиты, как я чисто машинально пошел к доске, чтобы начать писать задание. Не обратив сперва ни малейшего внимания на доску, в голове лишь мелькнула мысль о том, что она не стерта и мне сейчас придется самому стирать все тряпкой. Это вовсе не сложно, просто в душе накопилось что-то недоброе и такие мелочи раздражали в тот момент времени. Я взял сухую тряпку, крепко сжал ее в кулаке и повернулся, наконец, к доске. Размашистым движением я приготовился стирать все, что изображено на ней, и уже даже успел стереть маленькую часть в углу, как резко остановился. За секунду я успел окинуть взором всю площадь доски, и я заметил, что доска не просто не убрана, на ней рисунок, нарисованный мелом. На мгновение я замер, потом отошел на пару шагов назад, чтобы рассмотреть это художество. Передо мной развернулась целая панорама, представлявшая собой некую часть города, возможно вымышленного, видимо это улица, или даже закоулок, старой кирпичной постройки вдоль которой располагались не то магазины, не то кафе и всюду шныряли люди, вдали виднелся парк, полный деревьями, а нал густыми кронами торчала полусфера колеса обозрения. От картины веяло движением и энергией изображенной улицы, живого города, настоящей жизни; глядя на нее, я мысленно перенесся в изображение, в этот незамысловатый сюжет с четкими деталями, в то же время выполненными чудными штрихами. Сочеталась простота метода рисования и его гениальность. Я не такой уж ценителем искусства и особенно изобразительной его части, но этот шедевр на темно-зеленой доске белым мелом не мог не отметить.

Так вот чего они сидели как мыши, вот чего они ждали. Моя реакция была для них тем самым заветным мигом, чтобы я вынес вердикт этому творению. Поспорили, может? Возможно, они ждали, что я абсолютно безжалостно сотру его и даже не предам внимания тому, что там изображено, будь то хоть рисунок ожившего Микеланджело, ответ на тайны мироздания или задача с прошлого урока. А может они ждали, что я еще и начну допытывать у них, кто же это сделал, с той целью, чтобы при всех, демонстративно отругать наглеца, посмевшего осквернить доску перед такой важной контрольной, ведь доска вообще должна быть чистой, за это я иной раз и выговаривал (по настроению), особенно если знал, что доска измалевана специально перед уроком. Но вот, что удивляло меня тогда: находить доску в неубранном виде мне нет-нет, да приходилось, и помимо записей на ней, убогих рисунков уровня наскальной живописи и всяких графиков и формул, встречались даже неслабые матерные слова, а иногда еще и в рифму. Ладно, хоть не про учителей там писали, а все больше друг про друга, да так по мелочи. То ест, грязная доска считалась делом обыденным и никогда ученики особого внимания на моей реакции на это не заостряли, даже когда на доске красовались аккуратно выведенные буквы, складывающиеся в ругательства, а тут они словно ждали некоего всплеска, словно я взорвусь. Никак кто-то пустил слушок о моем строгом материализме и скепсису по отношению к творческим упражнениям.

В то же время, в классе знали о моем хорошем отношении к ученикам умным, старательным и просто тем, кто себя прилично ведет. Все знали, что особо я выделял среди всех Анну, сочетавшую в себе три почитаемых мною качества в учениках. Тогда, я едва лишь успел толком рассмотреть этот рисунок на доске, как из класса услышал ехидный выкрик, походивший на ябедничество: «А этот Анна нарисовала!».

«Анна?» – подумал я тогда про себя – «Как восхитительно она рисует… это же просто… невероятно, создать такое творение на доске, обычным белым мелом, единственным мелом и все! Я все больше понимаю, что она, возможно, гениальный человек, если не бросит это в себе раскрывать».

Выкрик из класса непременно указывал на то, кто именно это устроил и кого именно нужно наказать, или «приговорить» к показательному наказанию в виде немедленного стирания доски под всеобщее глазение или выставления за дверь. Я тогда не сделал этого, конечно же, я не сказал ничего. Я лишь посмотрел на класс, посмотрел на Анну, словно ясно увидел в ней искру, а может уже и пламя по истине гениального человека, того, кого можно назвать если не гением нашего времени, то хотя бы человеком, который должен оставить свой след в нашем времени, и след этот не отрицательный, но прогрессивный и влияющий на культуру, которую я не до конца понимаю, да и не особенно стремлюсь понимать.

Искусство вещь спорная. Не бывает хорошего или плохого искусства. Это то, что не поддается критериям. Но где сразу можно сделать выводы, а в итоге они могут быть ошибочными. Время проверяет искусство, время. Этот рисунок не мог сказать мне ничего подробного о человеке, что его создал, не мог сказать о будущем, но он мог убедить меня, что если дать время, рисунок на доске может «превратиться» в шедевр на долгие века.

Тогда я не стал никого ругать. Я не стал стирать рисунок с доски. Да, пожалел его, то искусство, что было предо мной. Я отменил эту жалкую контрольную, что не имела уже ровным счетом никакого значения, перед вещами, гораздо более значимыми, еще даже не свершившимися.

Ученикам я выставил хорошие оценки, как будто за контрольную, я подтянул всех. Никто не сожалел, что так получилось, но все вместе мы условились никому не говорить о нашей тайне, и ученики не подвели меня. В тот день, целых два урока мы провели в беседах, я говорил с учениками, я учил их, учил большему. Тогда они получили знаний, может быть, больше, чем за годы обучения. Это мой бенефис, почти что мой монолог, за редкими вопросами и короткими диалогами. Я то сидел, то стоял, то ходил взад-вперед и говорил, говорил, говорил… а они слушали, смирно и с интересом. А за моей спиной красовался рисунок, написанный мелом на доске, ученицей выпускного класса Анной, одной из лучших в классе и в своем поколении.

На следующее утро рисунка на доске уже не было. Когда я пришел к первому уроку, доска отливала от света ламп своим скучным, однотонным темно-зеленым цветом, вдоволь напитавшимся светлыми разводами от мела. Наверное, после уроков, уборщица, прибираясь в классе, как всегда, каждый день, просто стерла этот рисунок, даже не глядя на него. Привычным движением руки она быстро и уверенно превратила рисунок в пыль от мела, которая, наверное, неспешно оседала на тряпке и крошилась на пол. Так исчезло нечто необычное, что запало ярким воспоминанием в мою душу, а для школьников это просто удачное стечение обстоятельств, в итоге отменивших контрольную, которая так всех страшила потенциальная возможность испортить аттестат.

Я помню выпускной у этого класса. Как один из ведущих учителей, я конечно же присутствовал на вручении аттестатов и слушал пламенные речи наставлений от директора и прочих моих коллег. Я речи тогда не говорил, только смотрел и слушал. Я помню, как вручали особые аттестаты и медали тем, кто все же добился права их получить. Я помню Анну, как она получила троечный аттестат, одна из немногих в классе, я видел ее мать и сестру, что безмерно гордились ею и с такой горячастью и заботой обнимали свою девочку, теперь уже имеющую корку об образовании, которая в итоге не значила ничего, в ее дальнейшей жизни. После всей этой церемонии и лицемерия я поговорил лично с Анной и ее скромной семьей, выразил глубокую благодарность за ее способности к учебе, ее знания, усердие и дисциплину. Благодарил ее мать и даже маленькую сестру, желал удачи, счастья и много всякого банального, но делал это искренне. Поблагодарил и за рисунок на доске.

А потом она исчезла, исчезла на много лет. Моя жизнь так и не менялась, все шло своим чередом, неплохим, я не жалуюсь, но я не заметил, как состарился и ушел из школы. В дальнейшем я все реже вспоминал о прежней работе, молодость уходила настолько далеко в прошлое, что уж начинало казаться, что и вовсе ее не было. Все события произошли точно в прошлой жизни и вообще не со мной. Я много времени посвящал домашним делам, время от времени слышал о том или ином человеке, кто некогда значился моим учеником. Об одних говорили хорошее, о других плохое, как и всегда в жизни.

Согласно документации

Нашему захудалому собесу потребовался новый компьютер. Причина не в острой надобности, а просто женщина из непонятно чем занимающегося отдела прошлый куда-то украла, а грядет проверка, значит нужно чем-то прикрыться. Ушлая тетя разведала сайт одной планомерно идущей ко дну компании по продаже тех самых компьютеров с самыми низкими ценами по городу. Эта очаровательная фирма находилась в глухом месте на отшибе города, но по странным причинам в ней работали еще какие-то сотрудники, время от времени даже получающие зарплату.

Бравая женщина на пару с товарищами из бухгалтерии, классифицирующими компьютеры по принципу красивый – некрасивый (монитор, вернее заставка рабочего стола), выбрали самое дешевое наполнение исходя из списка, составленного сыном одной не по годам эмоциональной женщины. Мальчик – молодец, в первом классе он умело указал, что требуется связка процессор – материнская плата – оперативная память и прочее, но умолчал, вольно или не вольно, о связи элементов, что не всякая железяка подойдет друг к другу. Что ж, может он и не смолчал, но какое дело тете, когда бюджет минимален, а компьютер нужен. Набрав комплектующие строго по списку, они распечатали данную номенклатуру, составили форменные документы и эту чудо-бумагу подписали на неких величайших уровнях. Нижайшие послушники получили строгий указ, а с ним и позволение закупить именно эту технику и никакую иную.

С нестареющим душой Михаилом Петровичем отправился я в магазин, имея на руках список. Всю дорогу, что ковыляли мы на нестареющей телом «буханке», я слушал истории, периодически разбавленные нецензурными высказываниями и пошлятиной – фразы достойные словарей, и все это под аккомпанемент радио и шума, который, казалось, «буханка» генерирует, а также втягивает в себя со всех сторон вселенной.

На месте мы застали продавца, по виду скучавшего и, для разнообразия, ковырявшегося в носу. Он обреченно глядел в монитор, будто по нему транслировали апокалипсис, а рядом давно остыл растворимый кофе в черной как нефть кружке. Изначально он на нас не обратил внимания, логично предположив, что мы подобны другим людям, уныло заходящим сюда лишь изучить цены и обвести взглядом пыльные витрины с залежавшимся товаром. Слабое освещение этого места и вовсе иной раз вводило в заблуждение, будто мы в музее, и экспонатам крайне вреден любой свет.

Безмолвно обойдя небольшое помещение, мы встрепенулись, когда у продавца из колонок внезапно зазвучали мотивы, отсылающие к заставке знаменитой зарубежной кинокомпании. Разумно предположив, что сейчас продавец расположится в кресле для просмотра кинофильма, а про нас и вовсе забудет, Михаил Петрович вырвал его из анабиоза одной короткой фразой, частично непечатной.

На этой ноте продавец встрепенулся, что-то нервно залепетал, всячески демонстрируя свое неудовольствие от общения с нами, существами недостойными, не постигшими знания компьютерного ремесла. Пока я смущенно стоял, не имея наглости грубить в ответ, мой старший товарищ продолжал наращивать мощь словесной бравады, и уже детально высказал свое негодование относительно происходящего, после чего огорошенный продавец покинул помещение (на минуту оставив нас совсем одних в зале), демонстративно вставив в зубы сигарету, а к нам вышел высоченный, худощавый парень, может быть даже школьник, и лишь с ним удалось начать подбирать комплектующие.