При царе Горохе. Истории о гениях, злодеях и эпохах, которые они изменили

Тогда же кто-то из французской армии замечал:

«Один Иван Великий (имея в виду колокольню на Соборной площади Кремля) печально возносится над обширной грудой развалин. Только одинокие колокольни и дома с мрачным клеймом пожаров кое-где показываются».

Так выглядела Москва в начале осени 1812 года. Полностью оставленная русскими людьми и самой жизнью. Никогда Наполеон ничего подобного не видел. Полтора десятка европейских городов лежали у его ног: Берлин, Рим, Вена, Варшава, Венеция, Неаполь, Милан, Флоренция, Мадрид, Лиссабон, Амстердам, Триест, Каир, Яффа – все это подчинялось только ему одному. Москва должна была стать самой оглушительной победой Наполеона в череде его блестящих завоеваний. Но стала самым оглушительным поражением. Байрон даже напишет:

Вот башни полудикие Москвы
Перед тобой в венцах из злата
Горят на солнце… Но, увы!
То солнце твоего заката!

    Перевод Г. Данилевского
Безусловно, сдача Москвы – это самое сильное решение из когда-либо принятых русскими полководцами. Однако изначально ее не планировали отдавать французам. После Бородина главнокомандующий русской армией Михаил Илларионович Кутузов приказал отступать к Москве, заверяя изо дня в день русских генералов, а вместе с ними и московского генерал-губернатора Федора Васильевича Ростопчина, что для спасения Москвы будет дано еще одно новое сражение. Но давать сражение без подкрепления осторожный и опытный Кутузов не решался, ему требовались новые силы для борьбы с Наполеоном. Однако подкрепления не было.

11 сентября Кутузову пришел императорский рескрипт, в котором ясно написано, что подкрепления не будет. Тут ему уже становилось понятно: выдержать новый бой у стен белокаменной просто невозможно. Но он все еще продолжал уверять, что под Москвой должно состояться сражение, решающее успехи кампании и участь государства. Генерал Алексей Ермолов писал:

«Кутузов желал только показать решительное намерение защищать Москву, совершенно о том не помышляя», – что очень похоже на правду.

Но когда утром 13 сентября Ермолов высказал сомнения в том, что на позиции, уже избранной под Москвой, можно удержаться[5 - В смысле позиции для сражения.], Кутузов в присутствии окружавших его генералов пощупал пульс у Ермолова и спросил его: «Здоров ли ты?» Вероятно, это был показательный момент, и Кутузов своей уверенностью просто поддерживал боевой дух русских генералов. Настоящая картина открылась вечером того же дня.

Вечером 13 сентября в подмосковной деревне Фили в избе у некоего крестьянина Михаила Фролова случился военный совет. Важно было быстро принимать какое-то решение, дальше медлить нельзя. На лавочках в крестьянской избе сидели сливки русской армии: Кутузов, Барклай-де-Толли, Милорадович, Беннигсен, Дохтуров, Платов, Раевский, Ермолов, Толь и много-много кто еще.

На повестке стоял один-единственный и самый главный для всей России вопрос: сдать Москву Наполеону или не сдавать и лечь костьми под ее стенами. Спорили долго и жарко. Мнения русских генералов сильно различались. Беннигсен настаивал на сражении под Москвой, Барклай-де-Толли, напротив, предлагал отступать, мотивируя свое предложение словами:

«Сохранив Москву, Россия не сохраняется от войны, жестокой, разорительной. Но сберегши армию, еще не уничтожаются надежды Отечества, и война может продолжаться с удобством…»

И хоть почти все генералы перед советом были настроены сражаться за Москву, Барклаю удалось силой убеждений склонить часть из них на свою сторону.

Все тот же Алексей Ермолов уже позже замечал, что Кутузов не мог скрыть удовольствия, что это решение пришлось озвучить не ему. Барклай-де-Толли облегчил Кутузову тяжесть решения. Кутузов и так склонялся принять решение о сдаче Москвы, но то, что это произнес Барклай, сослужило Кутузову большую службу. Совет в Филях Кутузов закончил по-французски, он произнес:

«Знаю, что ответственность падет на меня, но жертвую собою для блага Отечества. Повелеваю отступить».

В конце Михаил Илларионович добавил:

«Наполеон – бурный поток, который мы еще не можем остановить. Москва будет губкой, которая его всосет».

Могли ли ожидать подобного решения русские генералы, которые еще утром 13 сентября решительно планировали сражаться под стенами первопрестольной? Один из участников совета – генерал Коновницын – вспоминал:

«От сего у нас волосы стали дыбом».

Все, конечно, пришли в ужас и переживали от принятого решения. Переживал и фельдмаршал Кутузов. Еще недавно он заявлял Александру I, что считает своим долгом спасение Москвы и что с потерею Москвы соединена потеря России. Слышали даже, что Кутузов несколько раз за ночь плакал. Ситуация развернулась так, что теперь этот бой, на который так рассчитывала русская армия, был невозможен. Москву окончательно и бесповоротно решили сдать.

14 сентября русские войска вышли из Москвы. В армии роптали: «Какой ужас!.. Какой позор!.. Какой стыд для русских». Многие срывали с себя мундиры и не хотели служить после унизительного оставления Москвы. Некоторые и вовсе считали этот приказ изменническим. Солдаты плакали и ворчали: «Лучше уж бы всем лечь мертвыми, чем отдавать Москву». И кляли Кутузова: «Куда он нас завел? Войска в упадке духа». Кутузов утром 14 сентября попросил своего помощника проводить его из Москвы так, чтобы ни с кем не встретиться. Фельдмаршал уезжал из Москвы один, без свиты. Войска первый раз, видя Кутузова, не кричали ему «ура». Вся эта ситуация очень удручала Михаила Илларионовича. Больше он беспокоился еще и о том, что скажет царь. Кутузову предстояло доложить императору об этом судьбоносном решении. 14 сентября из Москвы вместе с армией уходили и простые жители. Кутузова в Москве уже не было.

Всеми работами по эвакуации руководил Михаил Богданович Барклай-де-Толли. В какой-то момент на помощь Барклаю пришел Милорадович, который послал к начальнику французского авангарда Иоахиму Мюрату парламентера с предложением дать русским войскам выйти из города, не сильно наступая. Иначе генерал Милорадович перед Москвой и в Москве будет драться до последнего человека и вместо Москвы оставит развалины. Мюрат принял предложение и немного замедлил шаг. Но либо слабо замедлил, либо сделал вид, что замедлил, так как французы по-прежнему теснили русскую армию довольно серьезно. Мюрат даже успел догнать арьергард[6 - Силы, находящиеся позади основной армии.] русской армии и поговорить с русскими казаками.

Жители Москвы (как уже говорил) также покидали свои дома и уходили. Федор Ростопчин, генерал-губернатор, еще 11 сентября сообщал в Петербург, что женщины, купцы и ученая тварь едут из Москвы. Правда, 12 сентября простой люд порывался встать на защиту города. Было собрано несколько отрядов по несколько десятков тысяч человек, и все эти люди ждали графа Ростопчина, обещавшего приехать и руководить ими. Но… не приехал. И все, горестные, разошлись по домам. Из города уходили все. Со слезами на глазах. Из 275 547 жителей тогдашней Москвы в городе осталось чуть больше 6 тысяч.

Русские выходили из Москвы, и одновременно в город заходили французы, которые очень восторженно, видя Москву, кричали: «Москва, Москва!». Наполеон же прибыл в Москву к двум часам дня 14 сентября на Поклонную гору. Откуда перед ним открылся великолепный вид на Москву, он тогда произнес:

«Вот, наконец, этот знаменитый город».

Наполеон знал, что должно было происходить дальше. После своего прибытия он ждал с визитом московскую делегацию, которая должна передать ему ключи от города. Время шло, но ни ключей, ни делегатов… Наполеон еще не до конца понимал, что вообще происходит в городе и почему его до сих пор не встречают как победителя, как это было десятки раз раньше, почти во всех европейских столицах. И тут ему донесли весть: Москва пуста! Пошли первые тревожные звонки, но на что в действительности способны русские люди, Наполеон не догадывался.

А пока французы начали обустраиваться в Москве. Наполеон обещал своим солдатам в начале кампании хорошие зимние квартиры, изобилие. И получается, сдержал слово. Французы нашли в Москве огромные запасы товаров. Мука, водка, вино, множество разных магазинов, в том числе суконных, меховых. И даже отбирать ни у кого ничего не нужно. Все просто так. Москвичей нет. Но не тут-то было. 14 сентября в Москве начался пожар. То есть ровно в тот день, когда Москву покинула русская армия и зашли французы. Просто они не сразу это заметили. Москва даже в начале XIX века была большая, а днем огонь они могли и не заметить. Еще утром 14 сентября Ростопчин приказывал «стараться истреблять все огнем», чем в общем подчиненные и занимались вплоть до вечера 14 сентября. Намерение сжечь Москву было не только у Ростопчина, но и у Кутузова.

Утром 14 сентября он, уезжая из города, отдал приказ сжечь склады и магазины с продовольствием, фуражом и частью боеприпасов. Из города по приказу[7 - Они, кстати, отдали этот приказ независимо друг от друга.] и Кутузова, и Ростопчина был вывезен весь противопожарный инвентарь, или, как его тогда еще называли, «огнегасительный снаряд». Таким образом, фельдмаршал и генерал-губернатор изначально не оставляли Москве никаких шансов против пожара. Все, чем можно было потушить зарево, все было вывезено. Французы, сами того не подозревая, оказывались в тяжелейшей и опаснейшей ситуации. Причем вывоз противопожарного инвентаря занял много времени, к этому делу подошли очень ответственно. Вывезли все. Необычность ситуации придавал еще и тот факт, что, пока вывозили необходимое для тушения пожара, в городе оставили полный арсенал оружия, оставили старинные знамена, оставили военные доспехи. И что самое поразительное, увлекшись эвакуацией огнегасительных снарядов, московские начальники оставили в городе 22,5 тысячи раненых солдат, большинство из них просто не смогли выбраться самостоятельно и сгорели.

© Deutsche Fotothek

Пожар в Москве 1812 года.

Йоганн-Мориц Ругендас

Нечто похожее уже встречалось. По пути от Бородина к Москве, в Можайске Кутузов, по разным оценкам, оставил от 10 до 17 тысяч раненых, которые также гибли в огне, так как русские сжигали все за собой по пути до Москвы.

16 сентября фельдмаршал Кутузов писал Александру I:

«Все сокровища, арсенал, и все почти имущества, как казенные, так и частные, из Москвы вывезены, и ни один дворянин в ней не остался».

Кутузов, конечно, многого не договаривал, если не сказать, что он откровенно в этом письме врал императору. Ни арсенал, ни драгоценности, ни что-то еще вывезено из Москвы не было, но, главное, Кутузов умолчал о тысячах раненых, которые оставались в городе. Некоторых из раненых французы успели разместить вместе с собственными ранеными, что спасло их от гибели. Однако пожар – это дело рук не только Ростопчина или Кутузова, сами москвичи, простой люд жгли свои деревянные дома из патриотических побуждений. Пожар был грандиозный. Так как большинство простых домов в Москве все еще деревянные, пожар перекидывался с одного дома на другой, с улицы на улицу, горели целые части города, и все превращалось в огромное единое зарево, о котором французские солдаты писали следующее:

«В то время как мы стояли лагерем в рощах, Москва, находившаяся в огне, источала такой свет, что мы почти не различили две прошедшие там ночи, так как день приносил нам не более света. Свет необъятного костра был таким, что мы могли свободно читать, хотя нас отделяло одно лье[8 - Мера длины, равная 4,5 километрам.]. До нас доходил шум, который был подобен далекому ревущему урагану. Время от времени какой-нибудь дворец, в своем разрушении, посылал к тучам сверкающие снопы, похожие на огненный букет фейерверка». Наполеон же был все это время в Кремле и, нервно двигаясь от одного окна к другому в Императорском дворце, наблюдая московский пожар, говорил:

«Какое ужасное зрелище! Это они сами! Сколько дворцов! Какое необыкновенное решение. Что за люди! Это скифы!»

Наполеон не верил своим глазам. Это было чудовищно для него. В те минуты в Кремле воцарилось мрачное молчание. И только крик: «Кремль горит!» заставил императора выйти из дворца и посмотреть, насколько велика опасность, в которой он оказался. Французские солдаты предпринимали многое, чтобы потушить пожар хотя бы в тех строениях, которые непосредственно прилегают к Кремлю. Но так как русские позаботились о том, чтобы французам нечем было тушить, их успехи оставляли желать лучшего. Воздух раскалился, больше одной минуты нельзя было находиться на одном месте. Меховые шапки гренадеров тлели прямо на головах. Французские генералы буквально умоляли Наполеона покинуть Кремль. Опасность была очень велика. Но он медлил. Из-за этого выбираться из Кремля французскому императору и его свите пришлось с большим трудом. Генерал Поль де Сегюр вспоминал:

«Мы шли по огненной земле, под огненным небом, между огненных стен».

Только лишь в Кремле пожара не было, вокруг вся Москва горела. Наполеон отправился в загородный Петровский замок, где находился до 20 сентября, пока пожар не закончился.

Французские солдаты, несмотря на наполеоновский запрет не заниматься грабежами и мародерством, воспользовавшись хаосом, все же вламывались в дома и лавки и вытаскивали оттуда все, что возможно, прикрываясь тем, что спасают вещи из пожара. Ресурсы Москвы, как точно заметили французы, неисчислимы: в домах провизии на 8 месяцев, вино в изобилии. Поэтому большинство солдат императорской армии перепились и разлеглись прямо на улицах. Другие же части армии, пока Наполеон отсутствовал в Кремле, защищали эту крепость от проникновения русских. Каждые открытые ворота охранялись 100 солдатами гвардии, в самих воротах стояли по двое часовых. Был указ: «не позволять входить никакому русскому в Кремль под каким-либо предлогом, даже если он в сопровождении офицера. Если же, вопреки инструкции, какой-либо русский попытается проникнуть в крепость, открывать по нему огонь».

Наполеон, конечно, как и многие французы, совсем не мог понять, зачем русские подожгли Москву. Он говорил:

«Чтоб причинить мне временное зло, разрушили созидание многих веков».

Но ему не дано было осознать бескомпромиссный русский характер в духе «так не доставайся же ты никому». Пожар причинил Москве колоссальный вред. В огне погорело 3/4 Первопрестольной. Из почти 9100 жилых домов выгорело больше 6500. Из 329 церквей сгорело 122, множество дворцов. Сгорела библиотека Московского университета, как и само здание университета, библиотека Бутурлина в Лефортове, сгорели множество картин из собрания Алексея Орлова в Донском монастыре, много ценнейших исторических документов, как, например, известное всем «Слово о полку Игореве». Это все вывозить не стали. Оставили, наверное, на удачуу: если повезет, то уцелеет. Но об этом тогда мало кто думал. Люди жгли все, уничтожали для того, чтобы создать французам невыносимые условия.

20 сентября пожар закончился. Наполеон вернулся в Кремль и попытался нормализовать жизнь старой столицы, насколько это, конечно, было возможно. Все его обещания своей армии, что зиму они перезимуют в теплых московских квартирах, теперь, после 7-дневного пожара, казались невыполнимыми. Москва – это пепелище. Французы устраивались где могли. Церкви, которые менее всего пострадали от пожара, были переделаны в казармы и конюшни, оттуда постоянно доносилось ржание лошадей и мат солдат императорской армии. Несмотря на новые наполеоновские запреты – с окончанием пожара прекратить и мародерство, в городе грабежи уже обрели стихийную силу и слабо подвергались контролю. В Донском монастыре, например, французы пошли еще дальше. Они не только требовали от монахов золото и серебро, но и раздевали их, пока те не отдадут желаемое, а в Архангельском соборе[9 - Где находится большая усыпальница князей и царей дома Рюриковичей.] французы спускались с факелами в подземелье и переворошили все гробы и кости в поисках драгоценностей.

Наполеон несколько дней пытался установить порядок в городе. И наконец ему это удалось. Он даже пытался наладить отношения с оставшимися в городе жителями Москвы. Поощрял торговлю, разрешил богослужения в честь императора Александра I. Москвичей было не купить. Они не желали идти ни на какой контакт. До развязки оставалось недолго. Но тогда Наполеон всеми силами старался показать, что обосновался в Москве основательно. Руководил делами своей большой Империи из Москвы, подписывал различные указы. Но это была только видимость. Жить в Москве становилось невыносимо. Никаких удобств, сентябрь скоро сменялся октябрем. А запасы, которые поначалу казались французам неисчислимыми, частью своей сгорели, а частью разворованы.

Нужно было решать вопрос о мире окончательно и бесповоротно. Наполеону подобное, конечно, непривычно. Обычно у него просили мира, а здесь он оказался в совершенно противоположной ситуации. Он уже больше недели торжествует в Москве, а русский император Александр I так и не дал о себе знать. Наполеон еще 18 сентября устно, через одного московского генерала обратился к царю с предложением заключить мир, но ответа не последовало, 21 сентября он отправил Александру Павловичу письмо, которое он даже не раскрыл, а направил это письмо к Кутузову, чтобы его вернули обратно французам.

Через две недели ожиданий вестей от Александра Наполеон 4 октября предпринял третью попытку достучаться до русского императора, но снова не получил ответа. Он был в ярости и уже собирался уводить армию из Москвы в ближайшие дни. Видя, что в Москве ему ничего не светит, в голове Наполеона даже созрел план наступления на Петербург. Различным корпусам отдали приказ держаться наготове. Ведь после отступления Кутузова к Калуге весь север фактически был открыт для французов. Другие же французские генералы, когда узнали, где на самом деле расположилась русская армия, наоборот, настаивали идти с боем на Кутузова, чтобы нанести ему последний удар, завладеть Тулой и Калугой[10 - Где находился большой оружейный арсенал.], и обеспечить себе короткий и безопасный путь отступления к Смоленску. Но этому не суждено было сбыться.

Армия Наполеона стала варварской, напоминая азиатских завоевателей. А сам Наполеон, покидая Москву, видимо, мстя за совсем не теплый прием, решил уничтожить то, что осталось. 20 октября, двигаясь к Малоярославцу, он отдал приказ о разрушении Москвы: