История нацистских концлагерей

Случались и крупные встречи. В Заксенхаузене Генрих Науйокс и его товарищи провели первый большой сбор заключенных в декабре 1936 года, когда охранники СС напились до бесчувствия на рождественской вечеринке. Тайная встреча была организована бывшим депутатом рейхстага от КПГ, который произнес краткую речь, сопровождаемую декламацией стихов и исполнением песен рабочего движения. «Все мы тогда на нашей встрече были под впечатлением от осознания могуществ нашего коллектива, это придало нам сил для дальнейшей борьбы против нацистского террора», – писал Науйокс в своих мемуарах[745 - Naujoks, Leben, 45, 47–49, 103, 133, цит. по 49.]. Но не только заключенные-коммунисты содействовали укреплению чувства солидарности. Заключенные-евреи проводили культурные мероприятия в своих бараках – с музыкой, чтением стихов, играми, а христиане объединялись для общей молитвы в праздничные дни[746 - Jahnke, «Eschen», 27–28; Drobisch and Wieland, System, 324–325.].

Однако прямые вызовы господству эсэсовцев были и оставались чрезвычайно редкими. В первых лагерях заключенные иногда протестовали, вдохновленные верой в неизбежное крушение Третьего рейха[747 - Drobisch and Wieland, System, 149–150.]. Но никаких признаков крушения нацистского режима не было заметно, и к середине 1930-х годов охранники-эсэсовцы подавляли в зародыше любые попытки заключенных воспротивиться лагерной администрации. Лишь считаные единицы отваживались противостоять СС. Среди них – протестантский пастор Пауль Шнайдер, удерживаемый в Бухенвальде с конца 1937 года. Весной 1938 года Шнайдера бросили в карцер, где он голодал и подвергался оскорблениям в течение многих месяцев после отказа приветствовать новый флаг со свастикой, установленный на главных воротах лагеря. Но Шнайдер не сломался. По воскресеньям и в дни церковных праздников он иногда выкрикивал фразы в поддержку заключенных на плацу для переклички, после чего разъяренные охранники плетьми и кулаками заставили его замолчать. Мужественные призывы пастора звучали до лета 1939 года, когда он, не выдержав пыток, вынужден был уступить эсэсовцам и замолчал[748 - Kirsten and Kirsten, Stimmen, 47–50; Jahn, Buchenwald!, 89–94; Gedenkst?tte Buchenwald, Buchenwald, 130–131; Freund, Buchenwald!, 112–115; Poller, Arztschreiber, 159–165.].

Подобные акты мужества хоть и ненадолго, но все же объединяли заключенных всех категорий и вероисповеданий. Такое единство проявлялось нечасто, поскольку лагерный быт скорее разобщал узников, вызывая разногласия в их среде. Самая глубокая пропасть, по крайней мере до конца 1930-х годов, разверзлась в многочисленной группе левых заключенных, в первую очередь между немецкими коммунистами и социал-демократами. История антагонизма между сторонами была долгой – коммунисты и социал-демократы постоянно обвиняли друг друга в предательстве интересов рабочего класса и пособничестве нацистам при захвате ими власти, – и даже в лагере прежние раздоры не были забыты[749 - Об идеологическом фоне см.: Pingel, H?ftlinge, 51–52.].

В первых лагерях коммунисты и социал-демократы все еще не отошли от недавних столкновений периода Веймарской республики. Правда, уже начинала обозначаться некая солидарность партийных линий, в особенности на уровне рядовых коммунистов и социал-демократов. Но много слишком уж революционно настроенных коммунистов не забыли, как их подавляли якобы демократически настроенные силы в Пруссии, и не только, и коммунисты не скрывали своего пренебрежения к заключенным – членам СДПГ. Некоторые социал-демократы, в свою очередь, были обеспокоены тем, что их потеснила более многочисленная и лучше организованная группировка коммунистов. Один социал-демократ жаловался, что, дескать, его соседи по бараку коммунисты рассматривают его чуть ли не «как прокаженного», а другой его соратник по партии скорбел по поводу отсутствия даже «минимума товарищества». При случае заключенные-коммунисты даже доносили на социал-демократов администрации лагеря и подвергали их физическим нападкам[750 - Rubner, «Dachau», 67–68, цит. по 67; Seger, «Oranienburg», 50–55, цит. по 51; Riedel, «Bruderk?mpfe»; Knop и др., «H?ftlinge», 62–63; Langhoff, Moorsoldaten, 214–216, 235–237; Krause-Vilmar, Breitenau, 135–136.]. Бывшие лидеры СДПГ, которых и коммунисты, и нацисты презрительно окрестили «важными шишками», вынуждены были терпеть враждебные нападки со всех сторон. Эрнст Хайльман, например, был известен своей бескомпромиссной позицией к коммунистам в полном соответствии с партийной линией социал-демократов, он не изменил свои взгляды и в неволе и не скрывал негативного отношения к коммунистам во всех лагерях, через которые ему довелось пройти. Никогда и ни при каких обстоятельствах Хайльман не проявлял и следа сочувствия или сострадания к нему, вспоминал коммунист Вольфганг Лангхоф. Судя по всему, охранники натравливали заключенных-коммунистов на Хайльмана, что было вполне в духе эсэсовцев, при любом удобном случае старавшихся столкнуть лбами представителей левого крыла заключенных[751 - Langhoff, Moorsoldaten, 240; Seger, «Oranienburg», 52; Klausch, T?tergeschichten, 95 (n. 380); Suhr, Ossietzky, 214–215; Morsch, «Formation», 143; Abraham, «Juda», 150–151.].

Конфликты между представителями левого крыла продолжались до середины 1930-х годов и даже позже. Шрамы от сражений периода Веймарской республики затягивались чрезвычайно медленно, если вообще затягивались, поэтому в лагерях продолжались конфликты между коммунистами, доминировавшими среди капо, и социал-демократами, весьма недовольными их преобладанием на постах помощников лагерной администрации. Однако, невзирая ни на что, завязывались дружеские контакты, как это имело место еще в первых лагерях, и непредубежденные заключенные, такие как Генрих Науйокс, всегда готовы были поддержать собрата-узника, независимо от его политических убеждений. Но в целом преобладало взаимное недоверие, и левые так и не смогли сформировать единый фронт сопротивления в нацистской неволе[752 - Deutschland-Berichte, vol. 3, 1006; Pingel, H?ftlinge, 109–110; Morsch, «Formation», 141–143; Naujoks, Leben, 17, 43–45; LBIJMB, MF 425, L. Bendix, «Konzentrationslager Deutschland», 1937–1938, vol. 4, 56–58, 62, 82.].

Женщины в лагерях

Казалось, этот день не сулит ничего необычного, но в пятницу утром в начале 1936 года охранник внезапно отпер камеру Сенты Баймлер в Штадельхайме. Женщина ожидала, что ее, как обычно, поведут на работы, но на самом деле ее ждала сногсшибательная новость: ей предстояло покинуть тюремные стены. Госпожа Баймлер уже подумала, что ее выпускают – со дня ареста прошло около трех лет. Но у гестапо были несколько иные планы. Пока ее муж гулял на свободе после сенсационного побега из Дахау, его жену предпочитали держать за решеткой. Вместо освобождения Сенту Баймлер перевели из тюрьмы Штадельхайм в исправительно-трудовой лагерь Моринген, главный в Германии лагерь, где содержались подвергнутые превентивному аресту женщины[753 - Herker-Beimler, Erinnerungen, 23–24. Начиная с 1934 г. в Моринген, главный лагерь Пруссии для подвергнутых превентивному аресту женщин, помещали узниц из всех земель Германии (Riebe, «Frauen», 127). С начала 1936 г. в Моринген переводили и женщин, приговоренных к различным срокам заключения, в том числе из Баварии (IfZ, Fa 183/1, Bl. 354–355: Politische Polizei to Polizeidirektionen и др., February 13, 1936). О роли управляющего лагерем Моринген см.: H?rath, «Terrorinstrument», 526–527.].

К счастью для Сенты Баймлер, мир лагеря Моринген был далек от обычных миров лагерей для мужчин. Моринген даже не считался официальным концентрационным лагерем СС, поскольку все еще находился в подчинении земельной администрации Пруссии, а не ИКЛ, а во главе его стоял директор, штатский чиновник госслужбы, бюрократ и полная противоположность «политическому солдату Эйке». По сравнению с обычным концентрационным лагерем число заключенных в Морингене узниц в отделении превентивного ареста никогда не превышало 90 человек. Эти женщины носили собственную одежду, а не лагерную форму и занимались хоть и монотонным, но никак не изнурительным трудом – большинство из них были заняты на вязании или починке одежды, причем менее восьми часов в день. И что самое важное – узницы не подвергались физическим издевательствам со стороны персонала[754 - Caplan, «Einleitung», 42–44, 46; NLHStA, Hann. 158 Moringen, Acc. 84/82, Nr. 2, BL 144–147: Dienst- und Hausordnung, без указания даты. Нельзя утверждать, что управляющий лагерем Моринген был гуманистом: как и все остальные директора ИТУ, он находился под влиянием и расовых, и криминологических стереотипов; OdT, vol. 2, 164–165.].

В целом Моринген напоминал обычную тюрьму со всеми присущими этим учреждениям особенностями: жестким распорядком дня, скудным питанием и примитивными гигиеническими условиями. Однако узницы Морингена, разделенные по отсекам в зависимости от их социальной принадлежности, вменяемым в вину «преступлениям» и т. д., имели возможность относительно свободно общаться друг с другом. После нескольких лет в тесной камере тюрьмы Штадельхайм Сента Баймлер была рада оказаться в обществе других коммунистов, включая свою родную сестру. Женщины коротали время за настольными играми, пели и беседовали на политические темы. «Говорить можно было о чем угодно, и это здорово облегчало нашу жизнь», – впоследствии писала Баймлер[755 - Herker-Beimler, Erinnerungen, 25. См. также: Riebe, «Frauen», 128–129; Hesse and Harder, Zeuginnen, 30–32, 50–52; Caplan, «Einleitung», 12, 55; Herz, «Frauenlager», 188–190.].

Сента Баймлер была ведущей фигурой среди женщин-коммунисток Морингена. Ее муж Ганс был героем Сопротивления, а Сента присущими ей волевыми качествами и несгибаемостью произвела впечатление даже на заключенных иных политических взглядов; казалось, годы, проведенные в неволе, никак не сломили ее[756 - Caplan, «Einleitung», 51–52; Herz, «Frauenlager», 130–131, 202.]. Но окружение Сенты Баймлер не возвышало себя над остальными заключенными, как это делали мужчины-коммунисты в концентрационных лагерях. Следует отметить, что женщины-капо в Морингене не обладали тем влиянием и полномочиями, как мужчины-капо в концлагерях[757 - Riebe, «Funktionsh?ftlinge», 52–53.]. Кроме того, социальный состав заключенных в Морингене был более разнообразным. Свидетели Иеговы составляли значительную часть уже в 1935 году, и в течение 1937 года они стали самой многочисленной группой заключенных; к ноябрю приблизительно половина заключенных превентивного ареста были свидетелями Иеговы[758 - Hesse and Harder, Zeuginnen, 34, 40–50.].

Эти изменения в Морингене оказались тесно связаны с большим притоком новых заключенных: их число увеличилось с 92 человек в начале января 1937 года до приблизительно 450 человек в ноябре 1937 года[759 - NLHStA, Hann. 158 Moringen, Acc. 84/82, Nr. 2, Bl. 103: Moringen to Gestapa, February 18, 1937; Hesse and Harder, Zeuginnen, 40–41.]. Сенты Баймлер к тому времени среди них уже не было – в феврале 1937 года трагические обстоятельства вынудили администрацию выпустить ее. Несколькими месяцами ранее заключенные-коммунистки в Морингене узнали, что Ганс Баймлер сражался в составе Интернациональных бригад в Испании во время гражданской войны, что еще сильнее повысило его авторитет. Потом поползли слухи о его гибели при обороне Мадрида. Сента Баймлер мучилась неизвестностью – как вспоминали другие узницы, она «ходила словно покойник, ничего вокруг не видя и не слыша». Затем ее вызвали к директору лагеря, и страшная весть подтвердилась. Вскоре после этого она была освобождена. Теперь, когда ее муж был мертв, нацистам уже не требовались заложники. Несколько месяцев спустя на свободу вышла и ее сестра[760 - Herz, «Frauenlager», 202, 220–221, цит. по 220; Herker-Beimler, Erinnerungen, 27–28; Krammer, «Germans». Баймлер погиб 1 декабря 1936 г. на окраине Мадрида, по слухам – под огнем своих.]. Большинство других заключенных, однако, оставались в заточении до тех пор, пока крыло превентивного ареста в Морингене не было закрыто, а всех остававшихся женщин-заключенных не перевели в Лихтенбург.

Открытый в декабре 1937 года Лихтенбург стал первым концентрационным лагерем для женщин. Теодору Эйке потребовались три года для учреждения подобного лагеря. Ему пришлось осмыслить и тот факт, что враги, которым «место за колючей проволокой», не всегда выступают в образе мужчин. Он был вынужден сменить тактику – аномалией было не только содержание заключенных превентивного ареста вне рамок ответственности ИКЛ, но растущее число заключенных-женщин. Моринген становился слишком уж тесным, в чем убедился сам Гиммлер в ходе инспекционной поездки в этот лагерь в конце мая 1937 года, в то время как куда более крупный Лихтенбург практически пустовал после его закрытия как лагеря для мужчин. Но его оперативно переформатировали под новый контингент, и скоро он стал снова заполняться – к апрелю 1939 года в нем содержалось уже 1065 женщин[761 - Fahrenberg and H?rdler, «Lichtenburg», 166–169; IfZ, F 37/19, Himmler diary, May 28, 1937. Перевод заключенных из Морингена в Лихтенбург осуществлялось постадийно с декабря 1937 г. по март 1938 г.].

По прибытии в Лихтенбург 30-летняя Эрна Лудолф, член секты свидетели Иеговы из Любека, сразу поняла, что лагерь этот куда больше Морингена. Вскоре Лудолф и другие женщины убедились, что их ждут изменения к худшему. Будучи лагерем в подчинении СС, Лихтенбург управлялся по куда более милитаризованной схеме – с перекличками в коридорах и во дворе. Досуг был сокращен, а принудительный труд, напротив, усилен за счет удлинения рабочего времени почти на два часа. Кроме того, лагерные эсэсовцы уделяли намного больше внимания использованию капо. Но что было наихудшим из всего – женщинам здесь приходилось на каждом шагу сталкиваться с проявлениями насилия, да и наказания были несравненно строже. Свидетели Иеговы составляли и здесь самую многочисленную группу заключенных, и здешние лагерные условия были в особенности тяжелы для таких узниц, как Эрна Лудолф, считавшаяся «неисправимой». Однажды в 1938 году, когда женщины отказались выстроиться для прослушивания по радио речи Гитлера, охранники стали обливать их водой под напором из пожарного шланга[762 - Hesse and Harder, Zeuginnen, 322–333; Fahrenberg and H?rdler, «Lichtenburg», 170–171, 172–173, 176–78; Riebe, «Frauen», 136; Riebe, «Funktionsh?ftlinge», 54–55.].

Хотя штат лагерных охранников СС контролировался в женских концлагерях строже, чем в мужских, тем не менее по части насилия Лихтенбург недалеко ушел от остальных. Женский лагерь проложил путь новой особой лагерной категории, как бы изъятой из системы других концентрационных лагерей СС. Различия начинались с внешнего вида лагеря. Старый замок в Лихтенбурге, с огромными спальными помещениями, был далек от эсэсовского идеала – выстроившихся в ряд бараков. В целом заключенным-женщинам в Лихтенбурге приходилось все же меньше сталкиваться с открытым террором, чем в обычных концлагерях для мужчин. Принудительный труд пока что не пожирал большую часть суток, проявления издевательств все же были относительно редки, а наказания – менее строги (согласно официальным инструкциям, телесные наказания не допускались). В результате уровень смертности был намного ниже – всего два официально подтвержденных смертельных случая среди заключенных. И оба выпали на долю членов секты свидетелей Иеговы. Произошли они в период между концом 1937 года и весной 1939 года, когда концентрационный лагерь Лихтенбург был закрыт[763 - Fahrenberg and H?rdler, «Lichtenburg», 173, 179; Hesse, «Erziehung», 112; Там же, Harder, Zeuginnen, 93–94, 117–119; Endlich, «Lichtenburg», 21; Riebe, «Frauen», 137; H?rdler, «SS-Kaderschmiede», 109. Гессе и Хардер упоминают и о третьей жертве, хотя официального подтверждения тому нет. О телесных наказаниях см.: BArchB, NS 3/415, Bl. 1: KL Lichtenburg to IKL, March 14, 1939.].

«В середине мая 1939 года, – вспоминала после войны Эрна Лудолф, – мы, свидетели Иеговы, все 400 человек из 450, на грузовике были доставлены в составе первой партии заключенных в Равенсбрюк». Ожидая, что число женщин-заключенных будет и далее возрастать, эсэсовцы решили в 1938 году основать совершенно новый лагерь для женщин. Когда планы разместить его вблизи Дахау провалились, обратили внимание на расположенный на отшибе в 70–80 километрах к северу от Берлина Фюрстенберг. Как только небольшая рабочая группа заключенных из Заксенхаузена в начале 1939 года возвела там первые бараки и здания, новый лагерь под названием Равенсбрюк сочли готовым к приему первых женщин-заключенных[764 - Hesse and Harder, Zeuginnen, 88, 122, цит. по 333; Strebei, Ravensbr?ck, 44–47, 103–104; Endlich, «Lichtenburg», 21–22.].

Условия жизни заключенных после перевода их из Лихтенбурга ухудшились, точно так же, как это было после перевода из Морингена. «Все усилилось до невероятной степени», – вспоминала Эрна Лудолф. Переклички в Равенсбрюке были куда мучительнее, принудительный труд превратился в работу на износ, наказания ужесточились. Как и распорядок дня. Кроме того, для женщин-заключенных была введена единая форменная одежда – платья с синими и серыми полосами, а также передник и косынка[765 - Hesse and Harder, Zeuginnen, 50, 146, цит. по 333; Strebei, Ravensbr?ck, 90.]. Но террор все же не выходил за рамки гендерного разделения. Хотя в Равенсбрюке официально ввели телесные наказания, но таких карательных мер, как, например, подвешивание к столбу, не допускалось. Вместо того чтобы набрасываться на женщин самим, эсэсовцы-охранники передоверяли это сторожевым псам, поскольку Гиммлер был убежден, что женщины непременно будут их бояться[766 - Kaienburg, «Res?mee», 171; Strebei, Ravensbr?ck, 84–88. Неясно, когда ввели телесные наказания в Равенсбрюке: до войны или же в 1940 г.; Fahrenberg and H?rdler, «Lichtenburg», 180 (n. 54).].

Особый статус Равенсбрюка повлиял и на формирование штата. Учредив концентрационный лагерь для женщин, СС оказались перед дилеммой. До сих пор порядок в лагерях эсэсовцы считали прерогативой исключительно мужчин с опорой на мужественность и брутальность. Но наличие мужчин в женском лагере вызывало ряд проблем, и это доказывали половые преступления в первых лагерях. В конце концов Гиммлер принял компромиссное решение. В Лихтенбурге и Равенсбрюке эсэсовцы-мужчины исполняли обязанности часовых и занимали руководящие должности в штабе коменданта, начиная с самого коменданта. Внутренняя охрана, то есть лица, непосредственно контактировавшие с женщинами-заключенными, тоже были женщины, хотя Гиммлер не спешил принимать их в ряды СС, несмотря на то что они находились в непосредственном подчинении лагерных СС. Даже во время войны их не включили в эти формирования, они просто числились в свите (Gefolge), нося особую защитного цвета полевую форму[767 - Koslov, Gewalt, 17–22, 99; H?rdler, «SS-Kaderschmiede», 109–119.].

Охранники женского пола в Равенсбрюке отличались от своих коллег-мужчин в других лагерях СС. Правда, большинство избрали эту стезю добровольно, и, будучи в возрасте от 20 до 30 лет, они не имели за плечами опыт участия в политических уличных потасовках – период побоищ времен Веймарской республики был чисто мужской областью. Кроме того, лишь часть охранниц состояли в рядах НСДАП, в то время как большая часть лагерных эсэсовцев были членами нацистской партии. Если что-то и привлекло большинство женщин добровольно пойти служить охраницами в концентрационный лагерь, то отнюдь не идейные причины, не стремление к идеологическому миссионерству, а перспектива подъема по социальной лестнице. Многие были бедны и не замужем и, как правило, не имели профессии. Лагерь же сулил регулярную занятость с достойной оплатой и другими льготами, такими как комфортабельное и бесплатное жилье, а с 1941 года детские сады СС[768 - Koslov, Gewalt, 93–111, 117, 132–133, 490–491; Strebei, Ravensbr?ck, 72–78; H?rdler, «Ordnung», 92–93; Wolfram, «KZ-Aufseherinnen»; Toussaint, «Nach Dienstschluss».]. И хотя служба в Равенсбрюке строго регламентировала их жизнь, охранниц не заставляли ни маршировать, ни стоять навытяжку, как «политических солдат мужского пола». Иногда расстроенный комендант Равенсбрюка вынужден был делать внушения своим охранницам за то, что они, дескать, нарушают армейские уставы и вообще не обращают внимания на военный этикет[769 - Koslov, Gewalt, 149, 159–163, 175–194; Strebei, Ravensbr?ck, 91–98.].

Таким образом, женщины как в статусе охранниц, так и в статусе заключенных, да и женские лагеря в целом оставались на своего рода обочине лагерной системы. Однако процент женщин среди заключенных концентрационных лагерей увеличивался стремительно – приблизительно с 3,3 % в конце лета 1938 года до 11,7 % всего год спустя, – но Равенсбрюк все еще оставался далеко позади концентрационных лагерей для мужчин и по габаритам, и по уделяемому им свыше вниманию[770 - В сентябре 1938 г. количество заключенных на отдельно взятые сутки составляло примерно 24 400 человек, включая 800 женщин в Лихтенбурге; NMGB, Buchenwald, 698; DaA, ITS, Vorl?ufige Ermittlung der Lagerst?rke (1971); OdT, vol. 4, 22; Fahrenberg and H?rdler, «Lichtenburg», 169; AS, D 1 A/1020: Bl. 117; Mar?аlek, Mauthausen, 109. В сентябре 1939 г. число заключенных составляло 21 400, включая примерно 2500 женщин в Равенсбрюке; Pohl to Himmler, April 30, 1942, IMT, vol. 38, 363–365, ND: 129-R.]. Тем не менее его создание было значительным этапом на пути к завершению процесса изменения формы заключения от традиционно тюремной до совершенно новой, концлагерной – той, где доминировали СС[771 - Caplan, «Gender», 99.].

Лагеря для женщин стали последними дополнениями в системе концентрационных лагерей, создаваемой и упрочняемой в середине 1930-х годов. К концу 1934 года казалось, что лагеря доживают последние месяцы. Всего три года спустя они превратились в неотъемлемый элемент Третьего рейха, стоящий вне закона, финансируемый государством и управляемый вновь учрежденной Инспекцией концентрационных лагерей (ИКЛ). СС создали первый типовой проект концентрационного лагеря на базе их первого лагеря Дахау. Его главными особенностями была однородная административная структура, общий архитектурный образец, профессиональный корпус СС и систематизированный террор. Одновременное расширение лагерной системы СС – численность заключенных возросла с приблизительно 3800 летом 1935-го до 7746 в конце 1937 года – указывала на другой ключевой аспект концентрационных лагерей, впервые выдвинутый на первый план Ханной Арендт вскоре после Второй мировой войны. В радикальном тоталитарном государстве, таком как Третий рейх, укрепление режима отнюдь не озна чало ослабления террора. Нацистские лидеры постоянно вынашивали новые и новые далекоидущие планы. И концентрационные лагеря расширялись, невзирая на радикальную минимизацию внутриполитической оппозиции[772 - Arendt, «Concentration Camps», 760. Данная теория неприменима к СССР, где лагерная система существенно уменьшилась после смерти Сталина. Численность заключенных концлагерей на конец 1937 г.: Бухенвальд – 2561 человек; Дахау – 2462 человека; Лихтенбург – 200 человек; Заксенхаузен – 2523 человека. См.: Gedenkst?tte Buchenwald, Buchenwald, 698; Drobisch and Wieland, System, 266, 271; Endlich, «Lichtenburg», 23.]. Эти расширения еще не были закончены к концу 1937 года; это только что начиналось.

Глава 3. Расширение

Пятница, 13 мая 1938 года, – этому дню суждено было врезаться в память заключенным Бухенвальда. День выдался погожий и солнечный; весна была в разгаре, и все вокруг лагеря расцвело. Еще стояло раннее утро, солнце быстро всходило над невысокой (478 метров) горой Эттерсберг, но большая группа заключенных уже работала в лесу за территорией лагеря, копая канавы для укладки канализационных труб. Примерно в 9 утра двое заключенных, Эмиль Баргацкий и Петер Форстер, отправились за кофе для всей группы. Как обычно, оба шли по уединенной тропинке, но тут внезапно набросились на сопровождавшего их охранника. Роттенфюрер Альберт Кальвайт, так и не успев открыть огонь, получил удар по голове лопатой. Два узника, уже давно задумавших побег, оттащили тело охранника в подлесок и, прихватив его оружие, опрометью бросились подальше от этого места[773 - Roll, Sozialdemokraten, 65, 80; Jahn, Buchenwald! 53–56; StW, «M?rder Bargatzky zum Tode verurteilt», Allg. Th?ringische Landeszeitung, May 28, 1938.].

Убийство роттенфюрера Кальвайта вызвало громкий резонанс в СС. Успешные побеги из лагерей были чрезвычайно редки, ибо инспектор Эйке призывал подчиненных стрелять без предупреждения в пытавшихся бежать заключенных. А убийство эсэсовского охранника стало случаем беспрецедентным[774 - Об Эйке и побегах см.: Broszat, Kommandant, 127–128; Dienstvorschriften Dachau, October 1, 1933, IMT, vol. 26, 296, ND: 778-PS.]. Генрих Гиммлер в сопровождении Теодора Эйке уже на следующий день вылетел в Веймар для осмотра лагеря и тела Кальвайта. И объявил охоту на сбежавших заключенных. Региональные газеты пестрели сенсационными репортажами об убийстве эсэсовца, было объявлено солидное вознаграждение – 1000 рейхсмарок – за предоставление сведений, которые помогли бы в розыске и поимке беглецов; не одну неделю в Веймаре только об этом и говорили – редкий случай, когда событие в лагере так взбудоражило общество в конце 1930-х[775 - Roll, Sozialdemokraten, 70–73; BArchB, NS 19/1542, BL 3–4: Himmler to G?rtner, May 16, 1938; Deutschland-Berichte, vol. 5, 869; Moore, «Popular Opinion», 200–201.].

22 мая 1938 года, на десятый день после побега, полиция обнаружила скрывавшегося Эмиля Баргацкого – на кирпичном заводе, приблизительно в 200 километрах севернее Бухенвальда. Неделю спустя он предстал перед впопыхах созванным показательным специальным судом в Веймаре. Сообщения в местной печати пестрели деталями из его досье как преступника. Эмиль Баргацкий родился в бедной семье в 1901 году, где был пятнадцатым ребенком. В нелегкий период Веймарской республики Баргацкий изо всех сил пытался удержаться на плаву – работал плотником, мясником и извозчиком. В эти же годы он совершил несколько преступлений. Пресса всячески выставляла эти преступления как дополнительное доказательство его характера и поведения, недостойного разумного человека. Веймарский государственный обвинитель между тем превозносил до небес охранников концентрационных лагерей, защищавших «народное сообщество» от опасных асоциальных элементов, таких как Баргацкий. Он также высказался в пользу «профилактических» арестов асоциальных элементов. Число подобных арестов в конце 1930-х годов возросло, в результате тысячи человек оказались в переполненных концентрационных лагерях – среди них и Эмиль Баргацкий, который находился в Бухенвальде с 1937 года по причине его преступного прошлого[776 - StW, «M?rder Bargatzky zum Tode verurteilt», Allg. Th?ringische Landeszeitung, May 28, 1938; Roll, Sozialdemokraten, 65–66, 73–74.].

Судья по делу совершившего убийство Баргацкого в субботу 28 мая 1939 года около двух часов зачитывал обвинительное заключение, после чего объявил смертный приговор. Теперь Баргацкий был переведен в камеру смертников, где дожидался исполнения приговора. Но судьба его круто изменилась после решения Генриха Гиммлера повесить Баргацкого в Бухенвальде в назидание остальным. Гитлер идею одобрил[777 - BArchB, NS 19/1542, Bl. 8: Himmler to G?rtner, May 31, 1938.]. Рано утром 4 июня 1938 года заключенные Бухенвальда выстроились на плацу для переклички. Их окружили эсэсовские охранники с пулеметами. Около семи часов распахнулись главные ворота, и Эмиля Баргацкого в наручниках вывели на плац. Он шел будто в трансе, и кое-кому из заключенных даже показалось, что приговоренный находится под воздействием наркотиков. Когда судья в черной мантии зачитал смертный приговор, Баргацкий ступил на деревянный ящик, стоявший на сколоченном из досок помосте, и просунул голову в петлю. По команде коменданта Карла Отто Коха ящик выбили из-под ног Баргацкого, в то время как другой заключенный, выступавший в роли палача, рванул на себя веревку; Баргацкий в течение нескольких минут в судорогах погибал в затянувшейся на шее петле. Эсэсовцы так и оставили висеть его труп в течение некоторого времени – зловещее предупреждение всем остальным заключенным лагеря[778 - BwA, 31/450, Bericht E. Frommhold, без указания даты (1945), 41–42; Schrade, Elf Jahre, 146; Berke, Buchenwald, 91–92; ITS, 1.1.5.3/BARE-BARR/00009874/0009. О реакции в Рейхе и за его пределами см.: Moore, «Popular Opinion», 201.].

СС организовал первую публичную казнь заключенного концентрационного лагеря, и действо это повторило ритуал казни далекого прошлого, став демонстрацией всесилия СС и нацистов. Свершалось оно в присутствии сановников охранных отрядов, в том числе Теодора Эйке, который взахлеб пересказал Гиммлеру детали экзекуции[779 - BArchB, NS 19/1542, Eicke to RFSS-Kommandohaus, June 3, 1938; Там же, Bl. 13: H. Potthast to Dr. Brandt, June 4, 1938; Berke, Buchenwald, 91. Те, кого доставили в Дахау для казни в 1934 г. в ходе «чистки Рёма», не были заключенными этого лагеря. О приведении в исполнение приговоров в новейшей истории см.: Evans, Rituals, 73–77.]. Лидеры СС не моргнув глазом обернули инцидент в свою пользу, стремясь нажить политический капитал и представив его как очередное доказательство варварской натуры заключенных и первостепенной важности лагерей. Еще до казни Баргацкого одно из известных периодических изданий СС попыталось повысить статус лагерей СС в бьющей на эмоции статье, поместив рядом фото обоих беглецов и убитого ими охранника. Последний был представлен в героической позе. Статья, слово в слово повторявшая напутствия и высказывания Эйке, утверждала, что «трусливое нападение» двух «в расовом отношении неполноценных преступников» наглядно доказывает, насколько опасна миссия политических солдат СС (в действительности лагерные эсэсовцы куда чаще попадали под пули своих перепивших коллег, чем оказывались жертвами нападений заключенных). Под заголовком «Он погиб за нас!» влиятельный еженедельник СС в лирико-трагичном тоне расписывал роттенфюрера Кальвайта, явно рассчитывая внести его в пантеон нацистских мучеников, и рассыпал похвалы в адрес других незаметных героев «Мертвой головы» СС, тех, кто «постоянно сталкивается с врагом», в то время как остальная Германия «мирно исполняет свой ежедневный долг»[780 - «Er fiel f?r uns!», Das schwarze Korps, May 26, 1938. См. также: Dillon, «Dachau», 166–167; Zeck, Korps.]. Необходимо было представить эсэсовских охранников как отважных защитников страны, чтобы заручиться поддержкой общественности инициатив Эйке по их вербовке, ибо в ходе подготовки к предстоящей войне лагерную систему намечалось значительно расширить.

И что самое важное – лагерные СС восприняли факт гибели роттенфюрера Кальвайта как призыв к насилию. Даже в отдаленном Дахау охранники грозили расправой заключенным[781 - Burkhard, Tanz, 119; DaA, 9438, A H?bsch, «Insel des Standrechts» (1961), 82–83.]. В самом Бухенвальде эсэсовцы просто неистовствовали. Коллективные наказания всегда следовали за попытками побегов, но в пятницу, 13 мая 1938 года, насилие достигло невиданных высот. По пути в лагерь с места работ охранники избивали заключенных плетьми, мучили их до тех пор, пока несколько человек не свалились без чувств. Более того, в тот день охранники убили как минимум двух узников Бухенвальда. Как заявил комендант лагеря Кох, остальные пусть не надеются на сладкую жизнь[782 - Jahn, Buchenwald! 54–56; R?ll, Sozialdemokraten, 68–70; BArchB, NS 19/1542, Bl. 3–4: Himmler to G?rtner, May 16, 1938; Stein, Juden, 16.]. И он сдержал слово – избиения и акты насилия следовали одно за другим. Во время одного инцидента, примерно спустя три недели после казни Баргацкого, эсэсовцы разбили несколько окон в бараках заключенных, разодрали десятки одеял, сотни соломенных матрасов. Досталось и людям – в результате трое заключенных были забиты до смерти[783 - Stein, Juden, 21.].

Командование СС поддерживало эту жесткую линию. В хвалебной песне убитому охраннику в «Фёлькишер беобахтер» Теодор Эйке предупредил, что «враги государства» столкнутся с «железной дисциплиной»[784 - V?B, May 17, 1938, цит. в Gruchmann. Justiz, 652.]. Гиммлер во время визита в Бухенвальд 14 мая 1938 года, по сути, повторил сказанное Эйке и два дня спустя в письме имперскому министру юстиции Гюртнеру вновь указал на необходимость принятия более строгих мер в отношении заключенных. Ранее, напомнил Гиммлер, он ответил на претензии Гюртнера о злоупотреблениях эсэсовцев при применении огнестрельного оружия тем, что распорядился о том, чтобы его подчиненные применяли оружие реже, но «эффективнее». Эта попытка косвенно обвинить Гюртнера в гибели охранника в Бухенвальде была абсурдна – роттенфюрер Кальвайт слишком близко подошел к двоим заключенным, что являлось нарушением инструкции СС. Однако это не помешало Гиммлеру объявить, что, дескать, отныне охранники будут всегда держать оружие наготове. Это напоминание должно было упредить всякого рода обвинения в адрес лагерных эсэсовцев, выдвинутые в будущем[785 - BArchB, NS 19/1542, Bl. 3–4: Himmler to G?rtner, May 16, 1938. См. также: ITS, 1.1.5.3/ BARE-BARR/00009874/0024, Eicke to Himmler, July 5, 1938; Stein, Juden, 15; R?ll, Sozialdemokraten, 70.].

Чванливо-самодовольная манера Гиммлера свидетельствовала о возрастании его статуса в рейхе в конце 1930-х годов. Безусловно, в тот период его СС еще не были всесильными. Присутствие судьи во время исполнения приговора Эмилю Баргацкому в Бухенвальде было напоминанием, что именно суд объявил смертный приговор, но никак не СС. Кроме того, сама процедура исполнения приговора пока что оставалась в довоенных концлагерях исключением. Но все же она придала фюрерам СС уверенности в их стремлении узурпировать монопольное право судебных органов выносить смертные приговоры. На самом деле СС уже его узурпировали: лагерные эсэсовцы убили намного больше заключенных в конце 1930-х годов, чем когда-либо раньше. В Бухенвальде СС после гибели роттенфюрера Кальвайта просто распоясались – только за июнь – июль 1938 года погибли 168 заключенных – по сравнению с семью в марте – апреле[786 - BwA, Totenbuch. В 1938 г. Инспекция концентрационных лагерей предупредила лагерных комендантов об учреждении новой юридической инстанции, призванной расследовать случаи гибели заключенных от применения оружия; IKL to KL, July 27, 1938, NCC, doc. 132.]. И в других лагерях СС участились случаи насилия в последние годы перед Второй мировой войной, сулившей значительное расширение и увеличение числа концентрационных и рабочих лагерей. Ничто не могло остановить их расползания.

Социальные аутсайдеры

У Генриха Гиммлера были воистину наполеоновские планы относительно лагерей. В секретной речи в ноябре 1937 года он заявил лидерам СС о том, что ожидает увеличения численности заключенных трех концентрационных лагерей – Дахау, Заксенхаузена и Бухенвальда – в общей сложности до 20 тысяч, а в военное время – еще большего[787 - BArchB, NS 19/4004, Bl. 278–351: Rede bei der SS Gruppenf?hrerbesprechung, November 8, 1937, здесь 293.]. Цель весьма амбициозная, принимая во внимание то, что на тот период в его лагерях содержалось менее 8 тысяч заключенных. Но Гиммлер быстро достиг намеченного и даже с некоторым избытком. В 1938–1939 годах, как раз в пору безумного увеличения числа лагерей, появились еще три: Флоссенбюрг, Маутхаузен и Равенсбрюк. Благодаря широкомасштабным полицейским облавам численность заключенных быстро и неукротимо ползла вверх, и к концу июня 1938 года в лагерях содержалось уже 24 тысячи заключенных, если не больше, то есть речь шла о трехкратном увеличении численности всего за шесть месяцев[788 - Относительно цифр см.: Gedenkst?tte Buchenwald, Buchenwald, 698; DaA, ITS, Vorl?ufige Ermittlung der Lagerst?rke (1971); OdT, vol. 4, 22; Endlich, «Lichtenburg», 23; Morsch and Ley, Sachsenhausen, 54.]. Но даже этого было мало полиции и лидерам СС, грезившим о дальнейшем увеличении численности узников до 30 тысяч и более[789 - Drobisch and Wieland, System, 289, 337.].

По мере увеличения численности заключенных изменялась и их структура – отныне процент политических противников нацистов левого толка, преобладавших в начале 1930-х годов, значительно снизился. Лагерной администрации приходилось подстраиваться под совершенно новые группы заключенных. В Заксенхаузене, например, 5 отдельных категорий заключенных (в начале 1937 года) превратились в 12 (в конце 1939 года)[790 - OdT, vol. 3, 33.]. Когда нацистские лидеры приступили к действиям на международной арене, среди вновь поступавших заключенных были тысячи иностранцев. В марте 1938 года Третий рейх присоединил Австрию, и новые правители без лишних проволочек арестовали там десятки тысяч предполагаемых противников. Вечером 1 апреля 1938 года вновь учрежденная [в Австрии] полицейская структура отправила из Вены в Дахау первый транспорт с австрийскими заключенными – среди них значительное число представителей прежней политической элиты, включая бургомистра Вены; в дороге этим людям пришлось перенести ужасные лишения и издевательства, которые не прекратились и по прибытии на место на следующий день. «В течение долгого времени мы, австрийцы, были главной достопримечательностью в лагере», – вспоминал политик националистического уклона Фриц Бок. В целом в Дахау в течение 1938 года было брошено 7861 австрийцев (почти 80 % из них были евреи)[791 - Neugebauer, «?sterreichertransport», цит. по 201. См. также: Ungar, «Konzentrationslager», 198–199; Kripoleitstelle Vienna, «Transporte von Schutzh?ftlingen» April 1, 1938, in Neugebauer and Schwarz, Stacheldraht, 17; W?nschmann, «Jewish Prisoners», 173.].

Заключенные из Чехословакии стали следующими, когда Гитлер на переговорах в Мюнхене вынудил глав Франции и Великобритании одобрить аннексию Германией Судетской области. В октябре – ноябре 1938 года свыше 1500 заключенных из Судетской области прибыли в Дахау, включая многих этнических немцев[792 - Riedel, Ordnungsh?ter, 197–198; DaA, 9438, A. H?bsch, «Insel des Standrechts» (1961), 113.]. Оказавшееся в политической изоляции чехословацкое правительство уступило давлению немцев, согласившись выдать Петера Форстера, совершившего побег вместе с Баргацким из Бухенвальда, но сумевшего скрыться и перейти границу в конце мая 1938 года. Форстер, убежденный противник нацистского режима, умолял о политическом убежище. Он мотивировал их с Баргацким поступок тем, что оба они «действовали в целях самообороны» и что «все заключенные в том лагере постоянно подвергались опасности быть убитым». Однако, несмотря на международную кампанию в его поддержку, Форстер был передан нацистской Германии в конце 1938 года. Он разделил участь Баргацкого. Приговоренный к смерти 21 декабря, он в тот же день был повешен в Бухенвальде, став вторым по счету заключенным, официально казненным в концентрационных лагерях перед войной[793 - R?ll, Sozialdemokraten, 66–67, 74–79, 80–81, цит. по 77.]. После вторжения германских войск на еще остававшуюся неоккупированной чешскую территорию в марте 1939 года, теперь называвшуюся Протекторат Богемия и Моравия, немецкая полиция стала бросать в концлагеря новых жертв, среди которых было немало и немецких эмигрантов, и чешских евреев. Однако вследствие широкого международного осуждения нацистской агрессии полиция действовала с оглядкой, не повторяя массовых депортаций, как это было после аншлюса Австрии годом раньше[794 - Zаmecnik, Dachau, 102; Poller, Arztschreiber, 193; W?nschmann, Before Auschwitz, chapter 6.].

Прибытие заключенных из-за границы предвещало более поздние трагические перемены в концентрационных лагерях. Перед войной, однако, число иностранцев, как правило, оставалось небольшим. В конце 1930-х годов режим все еще рассматривал концлагеря прежде всего как оружие против собственных граждан, включая австрийцев, отнесенных к категории Третьего рейха. Но прежде всего власти сосредоточили теперь внимание на так называемых асоциальных элементах, именно они стали главной целью.

Первые нападки на «преступников» и «асоциалов»

Преследование лиц, чье поведение не вписывалось в рамки общепринятого, являлось неотъемлемым элементом нацистской политики устранения из жизни рейха всех тех, кто по различным критериям не желал или не мог вписаться в мифическое «народное сообщество». Побуждения чиновников социальных служб, судебных и полицейских инстанций были столь же различны, как и те, кого вышеперечисленные инстанции выбрали объектом нападок, и нередко отражали требования, предшествовавшие приходу нацистов к власти. Часть чиновников грезила утопическими видениями выкорчевывания одним махом всех социальных бед; других обуяла концепция «расовой гигиены», некоторые рассчитывали через насильственное устранение безработицы стимулировать развитие экономики. Развернувшееся в Германии наступление на маргиналов имело целью не только убрать их подальше с глаз людских, но и получить возможность воспользоваться дармовой рабочей силой, помещая таких субъектов не только в традиционные государственные исправительные учреждения (тюрьмы и ИТУ), но и в концентрационные лагеря[795 - Wachsmann, «Policy», 133–135.].

Судьба асоциальных элементов, брошенных в концентрационные лагеря, повсеместно игнорировалась после Второй мировой войны, об этой категории заключенных просто «забыли». Если авторы трудов о концлагерях и упоминали о них, то лишь исключительно ради того, чтобы свалить всех узников концлагерей в одну кучу – тактический маневр нацистов, целью которого было заручиться пониманием широких общественных кругов и замарать репутацию политических заключенных[796 - Многие политические заключенные были убеждены, что нацистский режим стремился унизить их, помещая на одни нары с отбросами общества (Kogon, Theory, 37). Эта концепция впоследствии принималась историками как в Восточной, так и в Западной Германии (K?hnrich, KZ-Staat, 58; Richardi, Schule, 226–227; Baganz, Erziehung, 61–62, 145–146). О критическом рассмотрении историографии см.: Aya?, «Schwarze und gr?ne Winkel».]. Только в последние десятилетия историки постепенно стали склоняться к мысли о том, что атака на «асоциалов» являлась целенаправленным и самостоятельным элементом их политики[797 - В исследованиях 1990-х гг., касающихся отдельных категорий заключенных, все еще игнорируют такие категории, как «асоциалы» и «преступники»; Feig, «Non-Jewish Victims».]. Многие историки теперь утверждают, что начиная с 1936 года полиция и СС стали проводить политику «расового очищения», избрав целью атак асоциальные элементы в попытке «очистить тело нации» от всех предполагаемых инакомыслящих и вырожденцев[798 - Herbert и др., «Konzentrationslager», 26–28; Herbert, «Gegnerbek?mpfung»; Orth, SS, 148–150, 298.]. Не отрицая важность этого нового исследования в раскрытии идеологических движущих сил массовых арестов асоциальных элементов в конце 1930-х, следует, однако, отметить, что оно каким-то образом упускает из виду и атаки нацистов на те же самые группы, имевшие место в более ранние годы. Пусть даже первые лагеря 1933–1934 годов предназначались прежде всего против политических противников, власти отнюдь не упускали возможность бросить в них и асоциальные элементы[799 - О различных средствах при арестах аутсайдеров общества и помещении их в концлагеря см.: H?rath, «Terror-instrument».].

Едва вступив в должность полицей-президента Мюнхена в марте 1933 года, Генрих Гиммлер объявил об «уничтожении преступников как класса» как о приоритетной задаче[800 - «Der neue Geist im M?nchner Polizeipr?sidium», V?B, March 15, 1933.]. В ближайшие месяцы он разработал концепцию органов полиции как инструмента очищения общества от нежелательных элементов, а первые лагеря – как места содержания под стражей, отбытия наказаний и исправления[801 - Tuchei, Konzentrationslager, 157, 209, 312.]. Подход Гиммлера изменил облик его образцового лагеря Дахау уже с лета 1933 года, когда полиция доставила туда первых предполагаемых преступников и лиц без определенного местожительства[802 - Zаmecnik, Dachau, 57; Rubner, «Dachau», 67.]. Их число вскоре увеличилось, это произошло после того, как полиция в сентябре 1933 года арестовала десятки тысяч неимущих и бездомных в рамках общенациональной акции. Хотя власти быстро освободили большинство задержанных, некоторые из них пробыли в лагерях и исправительно-трудовых лагерях довольно долго[803 - Aya?, «Asoziale», 19–41.]. Только спустя год, уже после основания эсэсовцами Дахау, состав его заключенных заметно изменился. Политические заключенные составляли все еще подавляющее большинство всех заключенных Баварии, подвергнутых превентивному аресту, но все же их процент снизился приблизительно до 80 % к апрелю 1934 года: остальные 20 % приходились на асоциальные элементы, среди которых 142 человека были отнесены к категории «уклоняющихся от работы», 96 – к «вредным для нации» и еще 82 обвинялись в «асоциальном поведении»[804 - Всего в Баварии насчитывалось 2592 заключенных (включая 142 ИТУ Ребдорф), 2 009 из них обвинялись в политических преступлениях; численность (в основном на 10 апреля 1934 г.) см.: Tuchei, Konzentrationslager, 155–156; robisch and Wieland, System, 105. О категориях заключенных Ребдорфа как «уклоняющихся от работы» см.: Mdl to Ministry of Finance, August 17, 1934, NCC, doc. 232.].

Помещение асоциальных элементов в Дахау не ушло от внимания имперского наместника в Баварии (рейхскомиссара Баварии) фон Эппа. Стремясь сократить количество заключенных, Эпп в марте 1934 года высказывал мнение о том, что аресты предполагаемых преступников и асоциальных элементов искажают смысл «цели и предназначение превентивных арестов»[805 - BayHStA, Staatskanzlei 6299/1, Bl. 174–177: Reichstatthalter to MPr, March 20, 1934.]. Гиммлера это не смутило. В грубом ответном послании он (см. главу 2) отметал всякую критику в свой адрес и детально разъяснил свое видение проблемы: «Мнение о том, что превентивный арест для алкоголиков, воров, растратчиков казенных денег, лиц, ведущих безнравственный образ жизни, уклоняющихся от работы и т. д. действительно не соответствует директиве о превентивных арестах, полностью верно. Однако превентивные аресты перечисленных лиц вполне соответствуют духу национал-социализма». По мнению Гиммлера, приоритетным был исключительно «дух национал-социализма», но никак не законность. Поскольку суды не имели возможности оперативно и жестко обходиться с асоциальными элементами и преступниками, аргументировал Гиммлер, полиция обязана поместить их в Дахау. Результаты, добавлял он, были впечатляющими: именно аресты сыграли «главную роль в снижении преступности в Баварии». Гиммлер не видел оснований для смены курса[806 - BayHStA, Staatskanzlei 6299/1, Bl. 132–141: Mdl to MPr, April 14, 1934, translation in NCC, doc. 23.].

Генрих Гиммлер, вероятно, столкнулся с критикой в свой адрес, но он был не одинок в мнении о том, что асоциальные элементы необходимо искоренять[807 - О взглядах Гиммлера и других в Баварии на действия в отношении асоциальных элементов см.: OdT, vol. 1, 55–56.]. По всей Германии государственные чиновники и официальные представители партии в 1933–1934 годах подвергали асоциальные элементы превентивному заключению, причем инициатива нередко шла снизу. В Гамбурге полиция задержала сотни нищих, сутенеров и бездомных в 1933 году и, кроме того, несколько тысяч проституток. И в других городах нацистские чиновники ополчились на так называемые асоциальные элементы, в особенности после «рейда против нищих» в сентябре. 4 октября 1933 года «Фёлькишер беобахтер» сообщила о «первом концентрационном лагере для нищих» в Мезеритце (Позен)[808 - Aya?, «Asoziale», 31–32, цит. по 31; Drobisch and Wieland, System, 71; H?rath, «Terrorinstrument», 516–518, 525; Harris, «Role», 678; Diercks, «Fuhlsb?ttel», 266, 278. О помещении нищих в концлагеря см.: Stokes, «Eutiner», 619–620; Wollenberg, «Ahrensb?k-Holstendorf», 228.].

Что касается борьбы с преступностью, в 1933 году Пруссия проводила куда более радикальную политику, чем Бавария, вдохновленная общенациональным наступлением против рецидивистов. Германские юристы в течение многих лет выдвигали требования о вынесении приговоров к пожизненному заключению в отношении опасных рецидивистов, и их давнее желание наконец осуществилось в Третьем рейхе. В соответствии с Законом о рецидивистах от 24 ноября 1933 года судьи были вправе назначать наказания, связанные с лишением свободы и не ограниченные временем пребывания в тюрьме или лагерях; к 1939 году судьи вынесли почти 10 тысяч таких приговоров, в основном за незначительные имущественные преступления[809 - Wachsmann, Prisons, 49–54, 128–137.]. Впрочем, в юридических верхах Пруссии рассматривали новый закон как несовершенный, поскольку он предназначался для признанных виновными в преступлениях, совершенных повторно. По их мнению, для искоренения преступников как класса необходимо было арестовывать и «профессиональных преступников», которым формально не могло быть предъявлено никакое обвинение вследствие недостаточных доказательств их преступной деятельности. Герман Геринг разделял эти взгляды и ввел профилактическое содержание под стражей в полиции согласно декрету от 13 ноября 1933 года. С этого времени прусская уголовная полиция была вправе держать так называемых профессиональных преступников в государственных концентрационных лагерях без суда и без объявления приговора. Главными объектами становились лица, однажды уже совершившие преступление и понесшие за него наказание, в особенности преступники с длинным «послужным списком» преступлений против собственности; но и те, кто совершал преступление впервые, также подпадали под геринговский декрет, если полиция устанавливала наличие «преступных намерений»[810 - Цит. в Prussian Mdl decree, November 13, 1933, NCC, doc. 16. См. также: Wagner, Volksgemeinschaft, 198–200; Terhorst, Vorbeugungshaft, 74–80.].

На тот период прусская криминальная полиция не предусматривала проведение массовых арестов. Старшие полицейские чиновники полагали, что небольшое ядро преступников ответственно за совершение большинства преступлений против собственности и что их выборочных арестов будет достаточно для удержания от совершения преступлений другими. Прусское министерство внутренних дел первоначально установило верхний предел в 165 заключенных, но вскоре планка была поднята до 525 человек; сначала арестованных направляли в Лихтенбург, где они скоро составили большинство заключенных[811 - Wagner, Volksgemeinschaft, 200–203; Mette, «Lichtenburg», 141. На 25 мая 1934 г. все 257 заключенных Лихтенбурга составляли «профессиональные рецидивисты».]. Несмотря на относительно небольшое количество арестов, прусская инициатива представляла радикально новый подход к профилактическим арестам и готовила почву для будущего.

Незаконное задержание асоциальных элементов возросло в середине 1930-х годов. В Пруссии полиция арестовала большее число профессиональных преступников, сфокусировав внимание на «обычных подозреваемых», таких как грабители и воры со многими предыдущими судимостями. В 1935 году управление полиции сосредоточило их в Эстервегене, в результате чего инспектор Эйке сетовал, что, мол, концентрационный лагерь стал трудноуправляем; к октябрю 1935 года там содержалось 476 так называемых профессиональных преступников, сформировав самую многочисленную группу заключенных[812 - Wagner, Volksgemeinschaft, 204–209; Roth, «Kriminalpolizei», 332–333; OdT, vol. 2, 541; Langhammer, «Verhaftungsaktion», 58; BArchB, R 3001/alt R 22/1469, Bl. 24: «Erfolg der Vorbeugungshaft», Berliner B?rsen-Zeitung, October 24, 1935; Там же (ehem. BDC), SSO, Loritz, Hans, 21.12.1895, Personal-Bericht, Stellungnahme Eicke, July 31, 1935.]. Между тем некоторые другие земли Германии переняли подобную радикальную прусскую политику, подвергая преступников профилактическим арестам с содержанием под стражей, в том числе и в концентрационных лагерях[813 - Langhammer, «Verhaftungsaktion», 58–60; H?rath, «Terrorinstrument», 523.].

Параллельно преследованию преступников, в середине 1930-х также продолжилось и задержание так называемых асоциальных элементов. Как и прежде, нацистские чиновники очерчивали границы контингента. В Баварии, например, летом 1936 года политическая полиция арестовала свыше 300 «нищих и бродяг», отправив их в Дахау в циничной попытке навести порядок на улицах в преддверии Олимпийских игр[814 - Цит. в Bavarian Gestapo to KL Dachau, July 10, 1936, NCC, doc. 97. См. также: ITS, ARCH/HIST/KL Dachau 4 (200), Bl. 15: KL Dachauto IKL, June 19, 1936; IMT, vol. 31, EE by M. Lex, November 16, 1945, ND: 2928-PS.]. Кроме того, власти стали присматриваться ко всякого рода «аморальным особам». Десятки проституток были брошены в Моринген, среди них Минна K., арестованная полицией Бремена в конце 1935 года за проституцию. 45-летнюю женщину неоднократно задерживали и прежде, обвиняя ее в «приставании в пьяном виде к мужчинам» в питейных заведениях, то есть в сведении на нет усилий полиции «сохранять улицы и учреждения города чистыми в моральном отношении», а также в том, что подобные Минне К. граждане подвергают опасности общественный порядок и нацистское государство в целом[815 - Police Directorate Bremen, November 23, 1935, NCC, doc. 253.].

Таким образом, к середине 1930-х годов концентрационный лагерь превратился в распространенное оружие для борьбы с асоциальными элементами. Безусловно, их основным объектом были и оставались политические противники, но и социальные аутсайдеры теперь составили значительную часть контингента заключенных Дахау и других концлагерей. Когда 21 июля 1935 года делегация Британского легиона[816 - Британский легион – организация ветеранов войны в Великобритании; создана в 1921 г. в целях оказания материальной помощи ветеранам, семьям погибших, содействия в вопросах пенсионного обеспечения и устройства на работу; финансируется за счет ежегодных пожертвований, доходов от предприятий – мастерских для инвалидов и членских взносов. (Примеч. пер.)] посетила Дахау, лидеры СС (включая самого Теодора Эйке) заверили их в том, что из всех 1543 заключенных лагеря 246 – «профессиональные преступники», 198 – «уклоняющиеся от работы», 26 – «опасные рецидивисты» и 38 – «моральные извращенцы» – иными словами, приблизительно 33 % заключенных составляли социальные аутсайдеры[817 - Остальных 950 заключенных эсэсовцы относили к категориям «политических» и 85 как «вернувшихся еврейских эмигрантов»; NAL, FO 371/18882, Bl. 386–390: Appendix A, Visit to Dachau, July 31, 1935. Согласно данным МИД Германии, на 1 ноября 1936 г. в концентрационных лагерях содержалось 1067 «профессиональных преступников» и других «асоциальных элементов» (не считая гомосексуалистов), что составляло свыше 22 % всех заключенных; StANii, Ausw?rtigs Amt to Missionen и др., December 8, 1936, ND: NG-4048.]. В 1937–1938 годах их число возрастет еще больше по мере сосредоточения усилий полиции в применении насильственных мер против асоциальных элементов[818 - Wachsmann, «Dynamics», 24.].

Зеленый треугольник

С назначением Генриха Гиммлера начальником германской полиции летом 1936 года были устранены все препятствия на пути создания общенациональной уголовной полиции. В течение последующих лет Гиммлер неустанно следил за формированием мощного и гибкого аппарата, централизованно управляемого из Берлина[819 - Wagner, Volksgemeinschaft, 235–243.]. Гиммлер стремительно использовал новые полномочия для подготовки удара по лицам, ранее совершившим преступления. 23 февраля 1937 года он распорядился о проведении Главным управлением криминальной полиции Пруссии (впоследствии Имперское управление криминальной полиции, или РКПА) первого общенационального рейда против «рецидивистов и особо опасных рецидивистов», арестовать которых надлежало «без всяких промедлений», после чего направлять в концентрационные лагеря. На основе списков, составленных ранее региональными полицейскими чиновниками, Главное управление криминальной полиции распорядилось 9 марта 1937 года об аресте всех подозреваемых. Рейды осуществлялись, как и планировалось, и за первые дни уже около 2 тысяч заключенных – что соответствовало намерениям Гиммлера – прибыли в концентрационные лагеря, уже специально подготовленные Эйке. Почти все заключенные были мужчинами, среди них и Эмиль Баргацкий, арестованный полицией в Эссене и направленный в Лихтенбург с еще 500 так называемыми преступниками[820 - Wagner, Volksgemeinschaft, 235, 254–257, цит. 254; Langhammer, «Verhaftungsaktion», 60–63; Roll, Sozialdemokraten, 66. Гиммлер встречался с Эйке 10 марта 1937 г., то есть на следующий день после начала рейда; IfZ, F 37/19, Himmler diary. В качестве «профессиональных преступниц» было арестовано и до 30 женщин. Их направили в лагерь Моринген.]. Рейды весны 1937 года были обусловлены прежде всего планами Гиммлера полностью ликвидировать преступную субкультуру. Ранние профилактические меры были не столь успешны, как предполагалось, и Гиммлера очень тревожило, что, дескать, продолжение совершения уголовных преступлений серьезно подорвет репутацию нацистского режима, обещавшего очистить Германию. И, как он полагал, настало время расширить применение превентивных арестов, то есть подвергать им не только самых главных и бесспорных подозреваемых, но и других, помельче[821 - Wagner, Volksgemeinschaft, 254–255. Более широко см.: Herbert, Best, 174–175.]. Естественно, Гиммлер не стал медлить с объявлением своей инициативы огромным успехом, заявив в речи перед лидерами СС несколько месяцев спустя о том, что уровень преступности «существенно снизился» в результате принятых мер. Он предсказал еще более значительные преимущества для будущего, поскольку часть задержанных преступников еще годы и годы будут оставаться за решеткой и колючей проволокой, пока СС не сломит их и не приучит к порядку[822 - Речь на совещании группенфюреров СС 8 ноября 1937 г., NCC, doc. 94.]. Гиммлер все еще свято верил в способность лагерей перевоспитывать людей, несомненно под влиянием немецких криминологов, считавших, что часть преступников на самом деле можно перевоспитать дисциплиной и трудом[823 - H?rath, «Experimente», главы 4 и 8. О современной криминологической школе см.: Wachsmann, Prisons, 20–22.].

У Гиммлера весной 1937 года были и некоторые иные мотивы для организации упомянутых рейдов, не имеющие ничего общего с его одержимостью «наведения порядка» в стране[824 - Высказывались предположения о том, что Гиммлер стремился заполучить как можно больше дармовых рабочих рук для создания новых концлагерей и расширения существовавших (Wagner, Volksgemeinschaft, 255). Трудно поверить, что это послужило основным стимулом, поскольку свыше половины арестованных в марте 1937 г. были направлены в два лагеря (Лихтенбург и Заксенбург), причем упомянутые лагеря расширению не подлежали (оба были закрыты в том же 1937 г.). Цифры см.: Langhammer, «Verhaftungsaktion», 62.]. Дело в том, что на полицию и политику СС стали оказывать влияние и экономические факторы. К концу 1930-х годов массовая безработица, та самая, на плечах которой нацисты пришли к власти, ушла в далекое прошлое. Быстро оправлявшаяся от депрессии Германия начинала сталкиваться с серьезной нехваткой рабочей силы, что не замедлило сказаться на трудовой дисциплине[825 - Tooze, Wages, 260–268; Schneider, Hakenkreuz, 738–746.]. На совещании высших правительственных чиновников 11 февраля 1937 года под председательством Геринга Гиммлер пустил в ход идею загнать приблизительно 500 тысяч «нерадивых» в «трудовые лагеря»[826 - IfZ, Fa 199/20, Sitzung des Ministerrats am 11.2.1937.]. Но его предложения, которые он, скорее всего, обсудил с административной верхушкой концентрационных лагерей, и в частности с Эйке, были слишком уж радикальными даже для нацистского государства, поэтому, когда Гиммлер встретился с руководящими работниками высшего эшелона имперского министерства юстиции два дня спустя, он лишь упомянул о наличии планов выборочного задержания «нерадивых». Тяжелый физический труд в лагере в течение максимум 14 часов в день, заявил он, «покажет им и другим, что лучше искать работу на свободе, чем рисковать оказаться в лагере»[827 - RJM minutes, February 15, 1937, NCC, doc. 127. Гиммлер встречался с Эйке 11 и 12 февраля 1937 г.; IfZ, F 37/19, Himmler diary.]. Всего 10 дней спустя Гиммлер дал добро на проведение рейдов в марте 1937 года, приказав, чтобы полиция задержала преступников – «лиц, отлынивавших от работы»[828 - Цитируется по указаниям Гиммлеру 23 февраля 1937 г. См.: Wagner, Volksgemeinschaft, 254.]. Несомненно, гиммлеровские аресты должны были служить сигналом тем так называемым нерадивым, которым грозил превентивный арест[829 - Немецкие криминологи с давних пор именовали социальных аутсайдеров «отлынивавшими от работы» (H?rath, «Experimente», ch. 4 and 8). Этот термин приобрел широкое экономическое толкование в конце 1930-х гг.].

Будучи амбициозным зодчим лагерной империи, Гиммлер также рассматривал массовые аресты и рейды как способ расширения ее пределов – и тем самым своего могущества. Ведь, созывая совещание чиновников юридических ведомств в феврале 1937 года, Гиммлер преследовал цель получить одобрение своей охоте на потенциальных заключенных своих лагерей: он стремился заполучить тысячи заключенных государственных тюрем. Имперский министр Гюртнер был все еще достаточно силен, чтобы помешать продвижению Гиммлера, но Гиммлер еще не раз будет пытаться добиться прибавки заключенных своей быстро растущей концлагерной империи за счет тюремных[830 - RJM minutes, February 15, 1937, NCC, doc. 127. Более широко см.: Wachsmann, Prisons, 173.].

Вскоре после мартовских рейдов концентрационные лагеря СС оказались переполнены предполагаемыми преступниками; за ближайшие месяцы прибыли еще подозреваемые[831 - О переполнении концлагерей см.: Drobisch and Wieland, System, 286.]. Между тем РКПА пресек их освобождение, и большинство арестованных весной и летом 1937 года все еще находились за оградой, когда два с лишним года спустя вспыхнула война[832 - Langhammer, «Verhaftungsaktion», 73–74; NLHStA, 158 Moringen, Acc. 84/82, Nr. 8, Bl. 2: Krack, Aktenvermerk, October 6, 1937; Roth, «Kriminalpolizei», 335.]. Общее число «заключенных-уголовников» в лагерях оставалось высоким – несколько тысяч на период 1937–1938 годов[833 - Полиция Германии на 13 ноября 1937 г. содержала под арестом 2752 «профессиональных преступника» и «сексуальных рецидивиста» (BArchB, R 58/483, Bl. 120–121: Mitteilungsblatt des LKA). Чуть менее года спустя это число увеличилось примерно до 4 тысяч человек (цифра на 31 декабря 1938 г.). Из 12 921 заключенного, подвергшегося превентивному аресту, было 8892 «асоциальных элемента»; очевиден факт, что оставшиеся 4029 человек расценивались как «уголовники»; Tuchei, Konzentrationslager, 313.]. В 1937 году большинство из них оказалось в Заксенхаузене и Бухенвальде, полностью изменив состав заключенных. Вскоре после открытия нового лагеря Бухенвальд туда было отправлено свыше 500 «профессиональных преступников» из Лихтенбурга, в том числе Эмиль Баргацкий, который прибыл днем 31 июля 1937 года с тем же самым транспортом, что и его будущий сообщник Петер Форстер[834 - Langhammer, «Verhaftungsaktion», 64; ITS, 1.1.5.1/0544–0682/0647/0027, Einlieferungsbuch; Roll, Sozialdemokraten, 68 (n. 163).]. К январю 1938 года, по данным СС, в Бухенвальде насчитывалось 1008 так называемых преступников, составивших свыше 38 % всех заключенных лагеря[835 - Drobisch and Wieland, System, 288.]. Позже, в 1938–1939 годах, большинство из них перебросили в новый лагерь Флоссенбюрг, который вместе с Маутхаузеном стал главным концентрационным лагерем для предполагаемых уголовных преступников[836 - О транспортах см.: Langhammer, «Verhaftungsaktion», 69. Лишь 198 «уголовников» оставили в Бухенвальде к моменту начала войны в сентябре 1939 г.; Stein, «Funktionswandel», 170.].