Из Рима в Иерусалим. Сочинения графа Николая Адлерберга

Грустные мысли толпятся в душе путника, останавливающегося посреди этой груды обломков прежнего, когда-то бывшего величия, посреди этого хлама, посреди ничтожества и ничтожности всего окружающего, при сравнении мелкого, тщедушного настоящего с великим прошедшим, надолго для Греции утраченным!

Впрочем, вспомнив недавнее начало новой жизни, всякая критика должна остановиться и отдать справедливость тому, что сделано, как бы оно ни было незначительно; положите на весы средства, время, обстоятельства – и вы будете снисходительны. Тем не менее, я продолжаю свой обзор с точки зрения беспристрастного наблюдателя.

В главной части города, на полуизрытой площади, стоит довольно некрасивый дворец короля Оттона. Длинный, низкий дом упирает громоздкую крышу переднего своего фасада на толстых столбах.

Не могу допустить мысли, чтобы дворец этот был выстроен по собственному вкусу короля. Отец его, художник в душе, воздвиг в своем отечестве множество великолепных зданий превосходнейшей архитектуры: при содействии любимого им архитектора, Кленце, он почти всем великолепным строениям в Баварии усвоил вкус, красоту и размеры именно древних афинских памятников. Так, например, известная Валгалла, возвышающаяся на берегу Дуная близ Регенсбурга, – верный снимок с афинского Парфенона. Дворец короля Оттона притом, как будто для бо?льшего усиления и без того уже неприятного впечатления, поставлен в виду чудных произведений древней греческой архитектуры и на таком открытом месте, что нет возможности избежать невольного сравнения некрасивых колонн нового дворца с уцелевшими девятью исполинскими столбами древнего храма Юпитера. Будь королевский дворец выстроен в отдалении от Парфенона и храма Юпитера и вне всего того, что бессознательно наводит на сличение, наружность дворца не так была бы поразительна и даже кое-что выиграла бы.

На другой день по приезде в Афины мы с самого раннего утра посетили величественные остатки древнего города и удивлялись им. Несмотря на нестерпимый жар (28 ° Реомюра в тени), мы, не чувствуя усталости, переезжали с места на место, все рассматривали со всех сторон, любовались и восхищались единственным величием этих колоссальных остатков. Парфенон, храмы Бахуса и Победы, и особенно храмы Минервы и Юпитера – образцы человеческого творчества и трудов, образцы по чистоте стиля.

Было около четырех часов пополудни, когда я, прогуливаясь по городу, проходил мимо королевского дворца. Толпа народа около его подъезда остановила мое внимание. Я примкнул к этой толпе и увидел, как молодая королева поехала кататься. В то же время сошел со ступеней крыльца и король, ему подвели коня, толпы просителей окружили его у подъезда. Сев на лошадь, король принимал просьбы из рук просителей, всем ласково кланялся и потом, в сопровождении нескольких адъютантов, выехал за город. Он был одет в богатый национальный костюм, который привык носить совершенно как коренной житель Аттики. Говорят, будто он владеет языком новоэллинским как природный грек; это тем удивительнее, что германские уроженцы вообще редко говорят на иностранном языке без сильного природного акцента.

Имея в виду цель поспеть в Иерусалим непременно к заутрени Светлого Воскресения, я должен был по возможности сократить пребывание свое в Афинах, а потому и не искал случая быть представленным ко Двору, опасаясь, чтобы для королевской аудиенции мне не назначили дня позже того срока, какой я себе предположил для выезда. Ежедневно во время пребывания своего в Афинах я посещал развалины древнего города.

Неподалеку от знаменитого Ареопага указали нам небольшой пригорок, покрытый мраморной плитой; искони существовавший предрассудок в народе приводил к этому месту бесплодных жен, которые, ложась на плиту обнаженным чревом, скатывались с нее вниз в этом положении, твердо убежденные, что это средство вылечит их от бесплодия. Если верить рассказам, так и поныне еще обычай этот ведется, и катанье с волшебной плиты иногда повторяется женщинами из простонародья. Мраморная плита от частого употребления так отполировалась, что стала гладка и блестяща как зеркало.

Я имел случай осмотреть внутренность королевского дворца; она меня несколько примирила с первым впечатлением, невольно произведенным наружностью здания, но и там я встретил много некрасивого. В особенности неприятно поразили меня весьма слабые художественные произведения – картины и фрески на стенах.

На неровной, ухабистой площади перед дворцом учились войска, приготовляясь к смене королевского почетного караула; греческий батальон, в национальной живописной одежде, в красных скуфейках, в белых пышных юбках (фустанеллах) и роскошно вышитых камзолах, – должен был в тот день сменять батальон баварского войска.

Против левого фасада дворца, за небольшим двором, находится сад королевы; так как он разведен недавно, то деревья еще так малы и ничтожны, что нет ни одного тенистого уголка; стоящие под знойным небом, посреди степи, как сиротки, коротенькие одиночные растения не придают этому месту ни красы, ни запаха, ни тени; не менее прискорбен недостаток дерев и растений в так называемом ботаническом саду, более похожем на огород, чем на сад.

В день отъезда я посетил Палату Депутатов; небольшой дом этого собрания, столь же мало внутри, как и снаружи, соответствует главной его цели – вмещать в себе многочисленное собрание людей, приходящих сюда обсуждать важнейшие вопросы народного благосостояния. Главная зала устройством своим напоминает любой из наших провинциальных театров: такие же ложи, скамейки и стулья.

Я был в Палате во время обыкновенного заседания; комната была наполнена национальными депутатами, из них многие очень горячо толковали, возбуждая всеобщее одобрение слушателей.

Не понимая греческого языка, я не мог судить об их словах, но знаю только, что речь касалась предложенной одним из членов новой финансовой системы.

Здесь не место входить в настоящее положение Афин и всей Греции, ни в нравственном, ни в административном отношениях; это завлекло бы меня в бесконечные политические рассуждения, которых я себе решительно предположил не включать в рамку моих путевых рассказов.

Глава III

ПАРОХОД «ЛЕОНИДАС» – КАПИТАНСКАЯ КАЮТА – ОСТРОВ СИРА – ПАРОХОД «МИНОС» – КАРАНТИННЫЕ ПРАВИЛА – ПРЕПРОВОЖДЕНИЕ ВРЕМЕНИ В МОРЕ – АРХИПЕЛАГ – БЕРЕГА АФРИКИ – НАЧАЛО БУРИ – СМЕЛОСТЬ КАПИТАНА – ПРИЕЗД В АЛЕКСАНДРИЮ

Десятого апреля около двух часов пополудни я оставил Афины и в четыре часа на французском военном пароходе «Леонидас» отплыл от берегов Пирея. Погода была тихая и море спокойно; командир судна, капитан Rostaing, старый заслуженный офицер, скоро со мной познакомился, и я нашел в нем приятного спутника; он много пожил на свете, помнит Францию в разные эпохи бурных ее переворотов и много видел замечательного. Добродушным, откровенным и весьма занимательным разговором он незаметно сократил часы пребывания моего на «Леонидасе».

Весьма понравилась мне капитанская каюта на пароходе; она устроена вверху палубы, на корме, или, говоря морским языком, на юте; вдоль одной стены каюты, во всю ее ширину, протянут мягкий турецкий диван, покрытый роскошными коврами; посреди противоположной стены – чугунный камин, окруженный всеми принадлежностями из полированной английской стали, на нем привинчены столовые часы. Богатое оружие, отделанное в восточном вкусе, живописно развешено по сторонам. В одном углу письменный стол и шкаф с дорожной библиотекой; неподалеку висят большие географические карты; низенькие табуреты из сахарного и розового дерева, с резьбой и перламутовыми украшениями; множество трубок с большими цареградскими янтарями, серебряные кофейники и чашки в восточном вкусе и разная мелочь дополняют роскошное украшение каюты. Против письменного стола, с другой стороны, стоит стол, покрытый меркаторскими картами и математическими инструментами; тут же: рупор, телескоп, компас, солнечные часы и прочие необходимые для моряка принадлежности. Возле стола в стену искусно вделан шкафик из пальмового дерева, вмещающий в себе множество хрустальных графинов, наполненных водкой и ликерами всех сортов – другая своего рода необходимая принадлежность моряка. Но мой поседевший в морях капитан был в этом отношении редким исключением из общего правила: хоть он и моряк первой степени, моряк что называется с головы до пяток, однако же сам не пил ни водки, ни вина, а только на убой потчевал всех, кто попадал в его гостеприимные руки.

Часов около десяти вечера мы остановились у острова Сиры.

Другой французский пароход, фрегат «Минос», лежал на якоре, ожидая прибытия «Леонидаса», чтоб с привезенными на нем пассажирами плыть к берегам Африки.

Французское правительство содержит десять военных пароходов одинакового размера, каждый во сто шестьдесят сил, для беспрерывного сообщения с Италией, Алжиром, Грецией, Турцией и Египтом.

Распростившись с командиром «Леонидаса», мы в одиннадцать часов вечера перешли на новый пароход, но лишь на другой день в пять часов подняли якорь. Мы ожидали парохода с французской корреспонденцией из Марселя; сильный ветер и шторм, застигнув его на высоте Мальты, замедлили его плавание, и он только к четырем часам пополудни достиг до Сиры.

Пароход «Минос» лишь накануне прибыл из Египта, а как законом признано за необходимое все суда, прибывающие от африканского берега в Европу, считать в чумном положении, не разбирая, есть ли чума в Египте или нет, то и мы, взойдя на палубу «Миноса», подчинились общему правилу и с той же минуты вошли в число подвергшихся карантинному очищению. Всякое судно, приходящее в европейский порт от берегов Африки или Сирии, состоя на чумном положении, обязано выставлять большой желтый флаг, служащий предупредительным сигналом для всей гавани и для прилежащих судов, чтоб они остерегались всякого с ним сообщения; в противном случае им угрожает опасность подвергнуться немедленно той же участи. Каждому судну выдается, при отправлении его, патент или карантинный лист, в котором записывается медиками и директором карантина число и час отправления судна, с означением притом, сколько именно времени оно должно оставаться в подозрительно чумном положении. Обыкновенно дни, проведенные в море, идут в счет очистительного срока. Дойдя до места своего назначения, судно, все под тем же карантинным флагом, бросает якорь на довольно дальнем расстоянии от прочих судов и продолжает выдерживать определенный термин, не спуская с борта ни одного пассажира и не вступая ни в какие прямые сношения с жителями гавани. Карантинное начальство (la Santе) в лодке подплывает к судну и посредством длинных железных щипцов, осторожно, или лучше сказать боязливо, принимает карантинный лист; держа его на воздухе, перевозит на берег и уже там, проколов бумагу в нескольких местах, бросает ее в особый ящик для окурки и очищения от чумной заразы. Дно этого ящика устроено решеткой, под которой на горячих углях горят можжевельник, хлор и другие вещества, признанные ослабляющими силу заразы. По миновании очистительного срока, карантинный чиновник привозит письменное разрешение освободить судно от чумного положения, и уже тогда оно получает окончательное право свободного сообщения (libre pratique).

По карантинным законам на востоке кто после заката солнца сойдет с борта, хотя бы для отдельной по морю прогулки, подвергается смертной казни. Положительно можно заметить, что все суда и местные карантинные правления с необыкновенною строгостью исполняют лежащие на них обязанности, и если это, с одной стороны, полезно для страны, укрывающейся от заразы, то с другой, когда эта предосторожность не основана на достоверных сведениях о чуме, а только принята неизменным правилом на всякий случай, она служит большим подрывом для торговли, а для путешественников весьма обременительным препятствием.

В продолжение быстрого моего путешествия на восток, я выдержал пять карантинов, из которых один был продолжительнее и тягостнее другого, так что провел почти половину времени своего путешествия в подобных мучениях – действительно мучениях: это слово не слишком сильно для обозначения тех неприятностей, которым подвергается путешественник в восточных карантинах.

Если карантин на самом пароходе весьма скучен, а в дурную погоду крайне томителен от беспрестанной качки судна на якоре, то, по крайней мере, в нем нет тех лишений и неуместных издержек, которым подвергают путешественника на сухом пути. Хоть я и часто бывал в близком соседстве с чумой и другими заразами, но никогда не думал об этом, доверчиво покоряясь воле Провидения, в неизменной готовности жить или умереть как Богу будет угодно; но когда случалось мне быть в карантине на востоке, мне действительно казалось, что я не только приблизился к заразе, но что уже меня считают в числе усопших. Совершенное прекращение всякого сообщения со всем, на что вы рассчитывали, составляя планы своего времяпровождения в таком-то месте вместо свободы – темница; вместо порядочной комнаты – нечистые земляные конурки, сырые, как могила, с голыми стенами, без полов, без стула, даже без скамейки; одним словом, представьте себе могилу, в которую силой ввергают живого путешественника и не дают ему решительно ничего, кроме четырех грязных стен: тут и извольте жить как знаете!

И за такой постой при выпуске путешественника с него требуют еще поденную плату за карантинную квартиру, как за квартиру в хорошей гостинице, да, кроме того, заставят выдать поденное жалованье смотрителю, который во все время вашего очищения, с толстой палкой в руках, следит за страждущим и тоскующим человечеством и не спускает глаз со своего пленника ни на минуту, ни днем, ни ночью.

О продовольствии путешественников, натурально, никому не приходит там и в голову позаботиться. Если при вас есть что-нибудь, то вы сами утоляете свой голод, а если нет, то состоящий на посылках карантинный служитель, за произвольно требуемую им чрезмерную плату, приносит вам откуда попало и что попало; предоставляю каждому вообразить себе вкус подобного обеда или завтрака; сам же прошу позволения скорее перейти к другому предмету, во избежание меланхолических для желудка воспоминаний. Повторю только, что на востоке карантины для путешественника, дорожащего временем и не имеющего излишних денежных средств, – гибель во всех отношениях: гибель времени, гибель здоровья, гибель для расположения духа и, наконец, гибель для кармана.

Само собой разумеется, что я говорю лишь о карантинах на востоке, которым подвергаются путешественники без разбора, свирепствует ли или не свирепствует чума в той стране, откуда он приехал.

Но оставим на время эти неприятности и возвратимся к начатому рассказу о плавании моем на «Миносе». Капитан его составлял прямой контраст с командиром «Леонидаса»: это был человек небольшого роста, толстый, с открытым выражением лица и в полном смысле французского слова bon vivant, по-нашему – нечто среднее между кутилой и таким человеком, который любит пожить. Стол на его фрегате был бесподобный, блюда изящные, десерт роскошный, а о винах и говорить нечего. Общество наше на пароходе, кроме капитана, состояло из двух лейтенантов, доктора, комиссара и штурмана; других пассажиров в первой каюте (следовательно, таких, с которыми бы мы были в постоянных сношениях) не было, хотя кроме нас на пароходе были больной негр, три египтянина и какой-то булочник – разумеется, немец: он ехал к Ибрагиму-паше печь бриоши и франц-броты.

Все мы обедали вместе за общим столом, шумно и весело, после обеда пили кофе на палубе, курили кальяны и трубки с аравийским табаком; капитан потчевал нас разными вареньями, шербетами и, между прочим, плохими турецкими конфектами, известными и у нас под названием «рахат-лукум»; комиссар парохода ни разу не мог утерпеть, чтоб не сказать, при виде их: «Voil? une friandise orientale que ces dr?les appelent recatacombes». Старший лейтенант, лихой моряк, но человек довольно суровый и простой, беспрестанно возился с огромным пуделем и напевал ему какие-то старые французские военные песни: собака была приучена, не шевелясь, слушать их до известного момента и потом разом вскакнуть к нему на шею.

Ветер был нам противный; лавируя, мы плыли медленно и неровно. К вечеру погода стихла; под утро свежий попутный ветер подул в корму, и мы, подняв все паруса, шли десять узлов в час. Пароход плыл плавно, и, сидя в каюте, можно было забыться, что лишь несколько досок и бревен отделяют вас от морской бездны: казалось, мы были в доме на сухом пути.

Вечер мы посвятили нашей корреспонденции с Европой.

Бесподобная картина беспредельного моря, испещренного множеством островов, с каждым мгновением изменяла вид свой и действием солнечных лучей рисовала новыми восхитительными оттенками живописные очерки берегов, волшебно отделяя их от светло-лазурного небесного свода: мы переплывали Архипелаг.

Острова: Парос, Наксос, Нио, Сент-Орен, Анафия, План, Кандия, Казо и многие другие – сменялись перед нашими глазами в этой восхитительной панораме.

В ночь на четырнадцатое число ветер переменил направление. Поднялась сильная качка, усилившаяся к утру. Небо предвещало бурную погоду, и порывы ветра час от часу становились сильнее.

Наконец, вскоре после полудня, в наших глазах мелькнули предвестники африканского берега: вдали показались мачты прибрежных судов и крылья мельниц.

Александрия лежит так низменно, что берега ее делаются видны лишь на самом близком расстоянии. Наружный их вид не производит приятного впечатления: голая песчаная степь без всякой обстановки – ни пригорка, ни деревца, ни зелени, одни лишь суда, наполняющие гавань, да здания дворца египетского паши и адмиралтейства издали напоминают вам, что это Александрия. Прочее все – землянки и ничтожные мазанки, кроме, разумеется, европейского квартала, где есть и обширная площадь и порядочные дома представителей разных держав, что ясно видно по развевающимся на их кровлях разноцветным национальным флагам.

По мере того, как мы приближались к берегу, ветер усиливался и грозно воздымал бушующие волны; пристать к городу чрезвычайно трудно в бурную погоду. Мы остановили машину, положили судно в дрейф и двумя пушечными выстрелами вызывали с берега опытного лоцмана, чтоб провести нас в порт между бесчисленных подводных камней и отдельных скал, замытых пенистыми волнами. Никто не отвечал на наш призыв. Мы повторили сигнал, но и тут не нашлось охотников выйти к нам на встречу.

– Теперь, – сказал мне капитан, – нам остается поспешно выбрать из двух одно: либо повернуть пароход назад и выплыть в море, чтоб не разбиться о скалы, потому что буря разыгрывается не на шутку, либо, пока море не достигло еще высшей степени волнения, положившись на мою счастливую звезду и на приобретенную мной опытность и знание этого порта, попробовать без лоцмана пробраться к берегу.

Долго думать было нечего: опасность увеличивалась с каждой минутой. Идти обратно в море, в ту минуту, когда касаешься берега, идти в даль, без цели, может быть надолго, пока буря не усмирится, – досадно.

– Я бы, на вашем месте, благословясь, рискнул, – заметил я капитану.

Француз так самолюбив, что не допустит даже из благоразумной предосторожности принять вид нерешимости, а потому командир наш, едва дал мне выговорить, как с твердостью произнес:

– Ну, если так, я готов!

Сказав это, он схватил рупор, взошел на тамбур парохода, осмотрелся, повернул налево на борт, убрал паруса, скомандовал машине полный ход и, с примерным хладнокровием повертывая руль слева направо и справа налево, настойчиво и храбро пошел наперерез волнам.

Богу было угодно благословить эту смелую, хотя не совсем благоразумную попытку. К удивленно всех зрителей, собравшихся на палубы своих судов, как будто для того, чтобы полюбоваться гибелью нашего парохода, мы бодро вплыли промежду их, и в пять часов по полудни благополучно бросили якорь в александрийском порту.

Глава IV

ХАМСИН – СЕРАЛЬ МЕХМЕДА-АЛИ – РОТОНДА – СПАЛЬНЯ – ПОДАРОК ПАПЫ – ПРИСУТСТВЕННЫЕ МЕСТА – ЖИЗНЬ НА УЛИЦЕ – ИЗВОЗ В ЕГИПТ – ВЗГЛЯД НА УГНЕТЕННОЕ ПОЛОЖЕНИЕ НАРОДА – ОТНОШЕНИЕ ПАШИ К НАРОДУ – НИЛ – ДЕЛЬТА – КАНАЛ – СЕРАЛЬ СЕИДА-ПАШИ – БАНАНЫ – РОЗОВЫЕ ПОЛЯ – УТОНЧЕННАЯ РОСКОШЬ – ХАРЕМ СЕИДА-ПАШИ – ПОМПЕЕВА КОЛОННА – ВЕЛИЧЕСТВЕННЫЕ ОБЕЛИСКИ – ИСТОРИЧЕСКИ ОБЗОР АЛЕКСАНДРИИ – КЛЕОПАТРИНЫ ИГЛЫ

Сильный африканский ветер хамсин вздымал облака пыли по песчаной поверхности. Арабское слово хамса значит ‘пять’, а хамсин ‘пятьдесят’, поэтому периодический ветер, продолжающейся обыкновенно пятьдесят дней сряду, и получил название хамсина. Действие его чрезвычайно томительно, веяние порывисто, горячо и удушливо. Пролетая быстро по песчаным степям Африки, обогнув знойную полосу и перешедши море, хамсин ослабевает и, наконец, в измененном виде, более умеренный, иногда достигает южных берегов Европы, но здесь он не имеет положительного периода и проносится от места к месту лишь с той силой, которая не успела еще исчезнуть от перелета через Средиземное море.