спирит-панк-опера «БэздэзЪ»
– Пойдем, милый. Добежим до купален, там палеш уре конольци, – закончила она на подунавском и снова потянула Левшу за собой. Он разволновался, ему было тяжело успокоиться и неудобно идти. Он на ходу перемахнул себя знаком в счет почтения усопших и выдохнул.
За сегодня его тысячелетняя родовая ветвь дважды едва не прервалась. И вот впереди в волнительном полумраке качаются легкие бедра юной подруги, то и дело она оборачивается улыбается и сверкает Левше глазами. Глупый родовой дух дуреет и пышет, он не знает, ему нечем знать, что, как бы ни были сестрицы притягательны и каких бы материнских доблестей ни обещали их прекрасные формы, но они не беременеют от часовщиков, как русалки не зачинают от утонувших моряков.
Двое вышли в галерею, прошли навстречу слабому свету, свернули между двух гробниц в узкий и низкий тоннель, образованный сплетением кабелей и труб. Спустились по маленькой железной лестнице и оказались в тамбуре с тяжелой дверью. Иванка быстро откинула засов – когда нужно, она могла быть сильной – и толкнула дверь. Их обдало теплой сыростью, машинным шумом, еще через несколько шагов Иванка открыла новую дверь, и двое остановились, щурясь от рассеянного белесого света.
Здесь Левша уже понял, где они – это была крематорская прачечная: просторный, высокий кафельный зал, наполненный шумом центрифуги, наваристым паром от кипяченых простыней и скатертей. Несколько женщин в колпаках и белых халатах звонко переговариваясь и, смеясь в мокром, как вода, воздухе деревянными шестами кружили в огромных кипящих чанах белье. У дальней стены на большой печи сидела и улыбалась медная баба-самовар, рядом сидели две распаренные толстухи прачки и пили чай. Они заметили, как из черного хода через зал быстро прошла нарядная сестрица и тощий в заячьей маске, но им до этого не было дела.
Прачками крематория по старинному уставу могли служить только незамужние оратаицы: девицы, глубки и вдовушки из мотронского дома Олениц. Раньше оленицы служили по трое по пол года и менялись на других. Их матронский на том берегу Орфейского пролива стоявший под Бездезом был велик, а прачная работа считалась почетной и полезной для безмужних оратаиц. Одни варили пропитанное карнавальным блядством белье и молились о свой плодовитости, вторые стирали красными руками на белой золе и молились об укращении телесности, а вдовушки гладили большими угольными утюгами и следили в себе, чтоб одним поменьше завидовать, а других поменьше жалеть. Но после Исхода матронский дом Олениц сгинул в Проклятом Поле, многие оратаицы погибли, многие разбежались, кто куда а несколько прибились к прачечной Крематория и не захотели отсюда уходить. А что, последнее родное место осталось на свете и кругом свои сестрицы. Всего последнии годы здесь бессменно служило пять оратаиц, три голубки и две вдовушки, завидовать было некому, работы хватало и работа спорилась.
Левша и Иванка миновали прачечную, зашли в другой черный выход, недолго пропетляв зелеными и серыми техническими ходами, вышли в широкий, как дорога, коридор, ведущий вниз по спирали. Его внутренняя стена – это подземная часть трубы крематория, а во внешней каждые несколько десятков шагов – двери банных номеров. Некоторые двери закрыты на тяжелые навесные замки, некоторые приоткрыты.
Из одного номера слышится ругань. Пьяный бас матерится сквозь напористый многоголосый щебет и глохнет в нем. В следующем номере дверь нараспашку, в дверях маленький голый толстяк лапает равнодушно курящую брюнетку с грузной грудью. С нее сползает сырая простынь и падает на грязный порог. Из-за закрытой двери другого номера звон посуды, похабный гогот дюжины кадыков и веселый бабий визг.
Двое спускались все ниже по кругу, им встретился одинокий сутулый человек, испуганно закутанный в женский халатик. Он, растерянно глядя на спешащих мимо, пожаловался, что не знает, из какого он номера, и не помнит, где его китель с судейским удостоверением.
Через три полных витка коридор закончился расписной стеной с сюжетами из Книги Преображений и воротами с резной мордой цепного провожатого кота. По легендам этот усатый гулял сам по себе между мирами и много знал о живых, мертвых, и пространствах между топохронами. Всюду Провожатый Кот изображался с ошейником и цепью оплетающий ствол родового клена, который символизировал гору Вий. Проводить он мог только докуда хватит его цепи и желания. Дважды в жизни кота не встречали, ни боги, ни божичи, ни людичи. Этот своевольный цепной кот происходивший от древних теней, заметал своим пушистым хвостом следы по которым человека ищут смерти, на посмертных тропах он мог провести легкой дорогой и отвлечь погоню карателей. Но помогал он не всем, а тем кто ему понравится, но как понравится коту, никому неизвестно.
Ворота были закрыты, привратника не видно. Двое не мешкая свернули в узкий проход и через несколько поворотов оказались у черного, как духовой шкаф, лифта, ждавшего их с открытой решеткой.
Вошли. Левша опустил рычаг и под лязг дверей напал на вновь ослабшую Иванку. Недолгое путешествие с липким вишневым вкусом иванкиной жвачки в тесной гудящей коробке закончилось рывком, таким резким, что Левша ударился зубами об иванкины зубы. Иванка выругалась на подунавском, оттолкнула Левшу. Двери открылись, железный лязг смазанных деталей оборвался, и двое нырнули в следующий, еще более горячий, тускло освещенный красным светом узкий тоннель.
Прошли его почти бегом и, вместе толкнув дверь на ржавой пружине, оказались на небольшом решетчатом балкончике, под самым потолком высоченного зала, залитого печным жаром и запахом еловых дров. В центр купола поднималась труба крематория, внизу – ее монументальное, как зиккурат, печное основание с раскрытым огненным жерлом малинового цвета.
Отсюда открывался лучший вид на весь Прощальный Покой с закопченным иконостасом, черными от человеческой и еловой копоти, со статуями богов, с трофеями и дарами, вмурованными в стены, с сотнями бюстов огнедостойных божичей и огнестойких людичей. Прямо под ними – большой зрительный балкон, на нем – дюжина человек, одетых торжественно в черное и белое, в сторонке – мерно причитающая группа плакальщиц в оранжевых, как огонь, балахонах.
Еще ниже, на площадке, опоясывающей трубу, у открытого жерла, гудящего пламенем, пели упокойную песню два белых монаха и жрец огня. Жрец пел густым столбовым басом, а лирические тенора монахов затейливо плелись вокруг него. У самого жерла на погребяльной повозке, в охапках оранжерейных и бумажных цветов лежало громадное тело оратайского полковника при полном параде, со скрещенными на груди ручищами в белых перчатках, с малиновыми бликами на лаковых сапогах. Двое пепельных служек в серых костюмчиках срезали с его груди награды и складывали в железный ковш на длинной ручке – его держал третий служка, седой и косматый, похожий на книжное приведение.
Левша и Иванка тихонько, чтобы не потревожить скорбящих, спустились по узкой железной лестнице на прощальный балкон, зашли на открытую платформу лифта, Иванка нажала тугую бледно-желтую кнопку, и платформа, тихо вздрогнув, медленно поползла вниз.
Огневой священник допел свой стих, взмахнул широкими алыми рукавами с крылатым звуком тяжёлой ткани и воскликнул на древнесевирском языке:
– Омутэ завэтэ ваго.
На верхнем балконе в голос завыла женщина. Служки навалились на повозку, покатили ее и вместе с богатырским телом сбросили в огненное жерло, где свистел огонь и вращались раскаленные жернова дробилки. Мгновенно вспыхнувшее тело и погребальная повозка захрустели в жерновах, выпуская в белый жар вихри оранжевых искр. Старый пепельный служка стряхнул с совка драгоценные награды в отдельное небольшое жерло и закрыл его дверцей.
Лифт опускался ниже, и двое видели, как перемолотый прах оратая по черному железному рукаву сыпался из дробилки в резную каменную урну, как подошли к ней два могучих ополоска в пепельных кафтанах, высоких меховых шапках и толстых рукавицах. Они вытащили наполненную оратайскими останками урну, утрясли прах, несколько раз ударив урной об пол. Тем временем из желоба в круглую керамическую чашу стекли золотым ручьем расплавленные награды оратая. Один зольный служка взял чашу щипцами и вылил жидкий металл на горячий прах в урне, другой здоровяк подоспел с большим ковшом и залил горловину урны багровым сургучом.
Перемахнув себя широкими знаками, зольные служки отошли и сели в сторонке от жерла, чтобы перевести дух. Заметив Иванку и мальчика-зайчика, медленно спускавшихся мимо на платформе, они сняли медвежьи лапы, помахали им и закурили. Они бы узнали Левшу и в этой маске, но, раз уж он полгода как сгинул в Проклятом Поле, то и не подумали на него.
Лифт опускался ниже, на истопной этаж, здесь было ещё жарче, но летали холодные пещерные сквозняки. Внизу четверо истопников кидали в топку уголь и здоровенные поленья священных елей. В дальнем тусклом конце котельной ещё несколько истопников разгружали прибывший из темного низкого тоннеля вагончик с дровами и углем. Работу истопников освещала скрипучим тонким пением птица прощаний – молодая, совсем почти девочка, кривая на спину и уродливая – она заметила Иванку со стройным юношей и отвернулась. К этой горбунье поющей у жерла печи прощальные песни приходили поклониться и узнать свое будущее. Нужно только для этого иметь ярлык человека судьбы. Такой выдавали на тайных возлежаниях богатым или знаменитым людям или прославленным воинам. До обыкновенных людей горбунье снисходить не полагалось, да и очередь стояла бы на сто перемахов. Она и с избранными господами была неприветлива, но как говорили пророчества ее были точны, хотя и противоречивы. Левша мог бы в свои золотые деньки получить ярлык и разузнать о будущем, но старые учителя василисковой надежды не одобряли сношений с ведуньями и пророчицами, и он держался от них подальше, достаточно с него того что он часовщик и занят неясным для старой церкви делом, погружается в темные бездны, добывает соблазнительные сокровища и живет как преступник в окружении таких же странных людей. Где в его деле добро, где зло неясно, одна только страсть, азарт и любопытство. На последней исповеди Яквинта назначил ему вычитать триста покаянных псалмов, но Левша до сих пор еще не взялся. Может от того все так кувырком, братец Василиск?
Лифт ещё не остановился, а Левша и Иванка уже спрыгнули на грязные плиты котельной, быстро прошли мимо нескольких черных красноротых истопников, спавших на широком лежаке, юркнули в низкую дверь с перечеркнутый надписью "Выход" и тут же оказались на совсем другом воздухе – прохладном, тихом, пахнущем подземной водой и освещенным ровным розоватым светом матовых ламп.
Скоро печной гул и скрипучий голос прощальной птицы отстали и стихли. Только едкий запах котельной остался в волосах и на одежде, хотелось поскорее их снять и смыть.
В конце светлого коридора дремал в своем кресле сторожевой маршал. Он сонно смерил двоих равнодушным взглядом, принял в широкую ладонь пару черных игральных фишек от Иванки и снова прикрыл глаза.
Двое вышли в пустой, убранный резным мрамором и скульптурами круглый зал с пустой сценой, пустым баром, пустыми столиками, пустыми бархатными зрительными креслами и парадным лифтом за золоченой решеткой.
Четверо часов висели по кругу, под каждыми – дверь со знаком одного из божьих зверей. Двое вошли в дверь под знаком Змеи-Надежды, оказались в пещерном проходе – узком и иногда вынуждавшем нагибаться. Периодически он расходился двойными, тройными развилками, но Левша и Иванка хорошо знали дорогу и в лёгком розовом свете маленьких настенных светильников опускались все ниже и ниже. То полого, то круто, то по неудобным, но хорошо знакомым ступеням, высеченным в скальной породе. Тут можно было бы заблудиться навсегда, один раз свернув не туда, забрести в заброшенные лабиринты, заплутать, свалиться со скользкой тропы в подземную реку, утонуть и стать кормом для слепых подземных рыб. А можно было, при знании ходов и должном снаряжении, пройти даже под Детским Морем и через два дня пути выбраться на божий свет из-под Папоротникового камня у подножия Бэздэза в Зэмбле. Можно было набрести на убежища пещерных монахов-отшельников, что решили молиться о возцелении в полной черноте, не зная ни дня, ни ночи, ни месяца, ни года, питаясь подземной водой, находя на ощупь и слизывая в темноте со стен питательную грибную слизь и находя в мелких лужах у реки икорные кладки угрей-пустоглазок. Не все выдерживали такого подвига – многие из немногих повреждались умом, и местные пещерные демоны уже не отпускали святого молитвенника, внушали ему искать, убивать и есть других отшельников или охотиться с теми же и даже большими намерениями на заплутавших во время мартовских гаданий сестриц. Но все это были опасности для тех, кто плохо знает дорогу, а Левша и Иванка знали путь в змеиную купальню хорошо. Они почти бежали, Иванка держала Левшу за пальцы и то и дело оборачивалась, но уже без смеха и без недавней игривости – здесь, на большой глубине, она уже не казалась Левше такой уж поверхностной.
Наконец каменный лабиринт привел их в небольшой холл, освещенный красной лампой и убранный тяжелыми бордовыми шторами и мягкими коврами. Шаги стихли, гулкая тишина стала бархатной. Иванка, позвенев связкой, нашла нужный ключ, открыла высокую дверь с резной Змеей-Надеждой. Двое нырнули в новую темноту, пахнущую подземной рекой, и заперли за собой дверь на два замка и тяжелый засов.
Глава 6.2
Левша вытек из Иванки и перевернулся на спину. Она устроилась у него на плече и нашла длинными ногтями место, где в ребрах быстро колотилось его сердце.
Прошло немного времени, пот остыл на горячей коже, и дыхание успокоилось. Темнота, только над входом светит тусклый огонек и едва видны розоватые блики на воде Змеиной купальни.
Они на дне обитаемого мира, лежат на сбившейся простыне, сырой двойным потом и телесными соками, свернулись в человеческий комок, как двойня в утробе матери, как маленькие мышки в глубокой норе, он щекочет ее висок ресницами, и она улыбается в темноте, припоминая золотые деньки Золотого Века.
Далеко наверху переминаются по живому щербатые копыта злого времени, устало бродят злые рыкари и злобные присциллы, Проклятое Поле тянется своими ядовитыми видениями в человеческие души, и промозглый рождественский ветерок метет поземкой по серому льду. Там, наверху, их не ждет ничего хорошего. Если б можно было так и лежать, обнявшись, здесь, за тяжелой, крепко запертой дверью… Но так не получится. Сейчас зеленоватый, сладкий, как конфета, свет чегира еще тлел в голове Иванки, но скоро действие его закончится, бедную ее голову будто накроет пыльной подвальной тряпкой, и она не сможет думать ни о чем, кроме новой меры чегира.
Как же крепко она попалась, и как быстро. После беды с Лисовской уехал Казимиров, а потом и Левша. В июле в Проклятом Поле погибло сразу трое старших братцев и целый отряд новичков. Росы становилось все меньше. Денег уже не хватало, чтобы платить бойцам часовой стражи.
Многие сестрицы и кислотные люди решили уехать из Василькова. Уехала и Иванка. Да только что она без Панны, сестриц и часовщиков? Она и жизни другой не знала почти, и не умела ничего, кроме как выхаживать часовщиков, а потом веселиться с ними. Вскоре почти все сестрицы вернулись. Не понравилось на материке. Конечно, чужое всё и нигде не достать ни цветочной манны, ни румян Реи, а без них, как скоро выяснилось, всё не то… Без волшебной манны жизнь просто течет мимо, как пресная вода. А без реиных румян старость заползает в зеркало, вскарабкивается на шею и начинает свое злое колдовство. Каждое новое утро молодые красивые лица как будто теряют тонкие лепестки, становятся грубее, ангельские черты мутнеют, а на коже раскрываются сальные поры. При том мужское внимание становится гаже и смелее. Зато женщины больше не расползаются в стороны, шипя от зависти, а принимают за свою, проявляют заботу и заводят душевные беседы. Но как общаться без манны с этими чужими людьми, даже не знавшими, что такое манна. Все эти люди были так некрасивы… Особенно внутри. Лучшие из них – как болотные озера с топкими берегами, комарьем, острыми корягами под лаковой гладью стоячей воды и сомом-людоедом на дне. Худшие похожи на ползущий с горы грязевой сель, из которого торчат обломки домов, вырванные с корнем деревья и конечности перемолотых встречных.
Более того, без манны в голове становилось глухо и пусто, забывались сложные слова, речь из живой и сложной становилась медленной и плоской, да и говорить не особо хотелось.
Несчастные сестрицы возвращались, пересказывали друг дружке душные дурные сны материка и клялись умереть, но не уезжать больше из своего волшебного Василькова. Вернулась и Иванка.
Но и в Василькове к тому времени с манной становилось все хуже, и сестрицы нервничали, как газели у последней пересыхающей лужи. А одной сентябрьской ночью в город ворвались присциллы, перебили стражу, поймали и по своему обыкновению зверски казнили последних васильковских часовщиков. Сестрицы остались на милость победителям.
Присциллами называли банду собравшуюся от разбитых лесных царей и из приезжих авантюристов и ветеранов простора. Они подчинялись магнатам Сциллам не то на прямую, не то просто дружили с ними за деньги. Слухи ходили разные. Странный это был союз, Сциллы как никак уважаемые магнаты, и почете у столичных господ и самого панцаря Иллуянки XIII. Известны они были несметным богатством нажитым на военном производстве во времена Соловара. Все дело управлялось старшим братом Холосом, а младший Полоз славился своей экстравагантностью, устройстройством светских гуляний и трогательной заботой о сиротках Исхода.
Вар-Гуревичу и Полуторалицей Панне пришлось подчиниться новым хозяевам Приполья. Присциллы хозяйничали в Василькове, как свиньи в брошенном доме. Росы почти совсем не стало. Добывали ее только проводники Вар-Гуревича, но они ходили на мелководья, практически выработанные еще до Золотого Века. Роса по-прежнему поступала в варочные мастерские исходника, но теперь полученную там манну забирали присциллы и сами продавали столичным скупщикам. Вар-Гуревич со всеми своими варщиками, техниками, проводниками и настройщиками получал с этого только малую долю. Он бы едва сводил концы с концами, а то и вовсе бы закрылся, но Сциллы развернули в варочных мастерских производство чегира, и на этом постыдном деле исходник и его обитатели еще как-то могли выживать. К тому же кислотных людей братья не разгоняли, видно, он имели на их счет кое-какие намерения в будущем.
Сестрицам в то время совсем не доставалось манны, и Иванка сама не заметила, как распробовала презренный чегир. Ну ведь это же была временная замена, пока все не образуется и не станет как раньше. Дура. Дура. Теперь за полмеры чегира она готова почти на всё. Понадобилось две недели и несколько приемов, чтобы преодолеть пропасть от “мне плевать на презренный чегир” до “готова слизывать маслянистый нектар с полу, с присцильских сапог, с лезвия ржавой бритвы” – сладкий свет небесного нектара покроет любую боль.
Ох, если бы милый Левушка знал, сколько раз за пару капель чегира ей приходилось лежать под присциллами и при этом стонать как по-настоящему, чтобы не получить по зубам. Обязательно каждый из них издевался и унижал, как будто у присцилл устав был такой, как будто они соревновались между собой, кто из них хуже и злее прочих. Все они, как на подбор, под стать своему хозяину – такие же жестокие и… было в них еще кое-что общее – ущербность… по мужской части… С каждым что-то неладно: кто слаб, кто мал, кто калека. Обо всех этих жалких особенностях Иванка узнала сполна.
Один по прозвищу Ухо (почему Ухо? Не с ушами у него были проблемы) ее точно убил бы или искалечил. Ухо ничего не мог сам и пользовался непомерным, даже для опытной девушки, деревянным прибором. Потом он плакал, клялся, что больше не будет, и умолял наказать его тем же способом. Перед уходом, уже щедро заплатив, одевшись, натянув сапоги и короткую кожаную куртку с эмблемой присцилл на спине, Ухо напоследок коротко и жестоко избивал девушку, с которой был. Иванка провела языком по внутренней стороне щеки – рана уже затянулась, но на месте дальних коренных зубов голые, как у старухи, десна.
Со временем присциллы только зверели, их потехи становились все изощренней, но чегир у них водился, а сладкий зеленый свет все искупал.
На одном из своих блядовищ присциллы заигрались и изуродовали панночку Снежанку. Теперь никто не скажет, что она хороша и бела, как снег. Иванке пришлось зажмуриться изо всех сил, чтобы перешагнуть в памяти липкое пятно, вонявшее палеными волосами.
Иванка ждала для себя такой же или худшей участи, но чегира она ждала еще сильнее.
Она спаслась и пережила осень только тем, что попала под крылышко Яквинте – духу сдешних лесов, главному гадателю Полоза, и бывшему волчьему пастырю. Этот пухлый, мохнатый, как шерстяной носок, коротышка выглядел словно само зло. В его круглых очечках, похожих на два аквариума с мутной водой, как будто бы медленно плавали хищные рыбы. Присциллы его боялись и уважали. Даже сам Холос Сцилла не позволял себе лишнего на счет своего гадателя.
Во времена Золотого Века Яквинта редко появлялся в Василькове и был сам по себе, жил в заброшенной лесной усадьбе, принимал по духовным вопросам, судил поединки, заговаривал зубную боль и тайно гадал на запретных картах Соло. После разгрома часовщиков, когда вся власть в Приполье перешла Сциллам, Яквинта верный своей священной роли местного духа, стал служить новым господам со всей преданностью.
Яквинта гадал для Полоза на картах, на внутренностях животных и убитых врагов. На еженедельных блядовищах, которые устраивал младший Сцилла, он заведовал содержанием кубков и чегировых трубочек, подбирая по звездам подходящие сочетания сортов алкоголя, горячих блюд и марок чегира таким образом, что на утро не болела голова. Говорили, что он владеет еще и темнейшими искуствами, мол, однажды он навел на обидчика морок, и тот сжег себя по велению грозного коротышки.
Но наедине с Иванкой Яквинта снимал свои дьявольские очки и превращался в милого усталого кротика, в шерстяную варежку с тоскливыми бусинками глаз. Может быть, на гадании ему выпала карта Русалка и Скарабей, может, в гадальных потрохах рыжий волос попался, но он взял Иванку себе и держал в своей квартире на набережной, подальше от больных ублюдков присцилл. Там она несколько недель просидела полуголодом, зато в безопасности, и чегира кротик своей дюймовочке приносил немножко, но достаточно, чтобы она не страдала от жажды.
Случалось у него хорошее настроение, тогда они запирались вдвоем, заказывали еду и выпивку из "Марта", напивались и вдоволь закуривались чегиром. Он веселился, как ребенок, и баловался со своей красивой куклой. А однажды даже часики ей золотые подарил. Иванка посмотрела на циферблат с зелеными фосфорическими стрелочками. 11:05.
Она нащупала в полумраке кислотный браслет на правой руке Левши, и в голове закружились волшебные предчувствия. Что у него там? Сегодня они попируют с милым другом? Только бы у него было. А вдруг нет? О, это тревожные мысли.
Последний раз она принимала чегир вчера, с Катериной. Они разделили последнюю меру из запасов Яквинты в квартире на набережной. Это было часа в два пополуночи. Когда на рассвете она увидела в окно Левшу на набережной, зеленый и сладкий свет чегира еще вовсю горел у нее во лбу. Но сейчас дело идет к обеду, скоро пряная сладость растает и в ушах затикают химические часики, они будут тикать и тикать, и тикать, цик-цик, цик-цик, то погромче, то потише, но без остановки. Тогда где-то за городом в корнях старой ели проснется чегировая жажда, вылезет из под лошадиного черепа и, проворно перебирая сотней секундных лапок, быстро поползет за своей жертвой. Не позднее полудня, когда под солнцем и синим небом будет возбужденно греметь сверкающая капель, она вползет в Васильков по северной дороге и по черным лужам разбитой улицы поползет в центр. В половину первого ее поприветствуют на пороге главного входа: "О, госпожа Жажда, милости просим". Она сбросит на руки привратнику кожаное человеческое пальто, улыбнется четырьмя рядами острых, как иглы, зубов, вызовет лифт, глубоко утопив синюю кнопку, сворачиваясь кольцами, займет все пространство прибывшей кабины. Вылизывая перепонки между кривых когтей, спустится на дно мира, выйдет в белом зале и направится к двери под знаком спиральной змеи. Будет только без четверти час, когда она, шелестя брюхом по камню, вползет в пещерный лабиринт, побежит по потолку и по стенам с нарастающим чесоточным тиканьем, нигде не заблудится, не замешкается, и двери, закрытые на все замки, ее не остановят. Ровно в час она будет здесь. "Здрасссьте, панночка, я за тобой".