спирит-панк-опера «БэздэзЪ»
Куда тогда ей бежать? От стен, от вещей, от воздуха отхлынет кровь, все вокруг станет серым и хрупким, как древесный уголь, и будет мазаться сажей. Куда ни подайся, везде темень, теснота, в лицо полезут царапучие ветки, а на них комья ледяных жирных волос, будто из сточного засора. Но будут в тошнотворной темноте маленькие окошки, полные зеленоватого света. Иванка продерется к одному из них и будет стоять босиком на холодных и острых каменных крошках, ковырять ногтями сухую замазку и жадно глядеть в залитую до верху наисладчайшим светом комнату.
Там, за окном – просторная гостиная нечаевской усадьбы. Все в бордовых коврах, вишневом дереве и розовом золоте. На возлежании полно народу и мало одежды. Присциллы, сестрицы, лесные цари, девицы из столичной балетной труппы лежат вповалку в распутанных клубах чегировых нитей. На главном месте, на возвышении из дюжины подушек развалились двое: первый – это Линас Сцилла, он вчера вернулся из Василиссы. Свежий розоватый шрам, как трещина на зеркале, делила довольную рожу на две части. Одна с блестящим, как осколок, серым глазом, другая с черной повязкой на пустой глазнице.
Второй старичок в монокле, с опрятной седой бородкой и в зеленом золотопогонном сюртуке – он выглядел бы вполне благочестиво, если б сюртук не был надет на голое тело и по его седому животу не ползали бы девичьи пальцы двух сестриц. Этот старик – земной уладник Прошкин-Сечкин. Однажды враги засняли его на подобном блядовище, и это могло повредить положению урядника, но старый похотливый черт с лицом достойнейшего профессора сказал, что это фотомонтаж, и все поверили – неудивительно, ведь даже видя его здесь вживую, казалось, что эта благородная голова подло приставлена к телу какого-то пожилого распутника.
Рядом, чуть пониже, расположились двое лесных царей. Дрюбор – лысый детина с бугристой головой – спал, широко открыв рот, поблескивая золотыми коронками. Другой – Окоян – миловался с двумя балеринками, в то время как третья заплетала в его длинные пегие волосы салфетки и золотинки шоколадных конфет.
Вся эта вечеринка, похожая на свалку мелких бесов и ведьм, была устроена Сциллами по случаю заключения достопочтенного союза. Позавчера Яквинта провел тайный обряд на удачу, вчера в усадьбу приехали земной уладник Прошкин-Сечкин и два лесных царя. Они заключили клятвенный союз против самозванца Дюка. Этот нахальный выскочка прислал Сцилле письмо, в котором объявлял о своем царственном возвращении и приказывал тому убраться со Ставрийских земель либо собрать все свои силы и встретить его в бою, чтобы он разбил всех разом. Дюк возвращался с небольшим, но закаленным на Просторе и в Соловаре войском. Хуже того, он возвращался на пережившем все сражения и невзгоды царском ковчеге “Хороне” и под ставрийским знаменем. Сциллы даже вместе со всеми лесными царями могли не устоять перед Дюком и его фронтовиками, но Сцилла не был бы собой, если бы не придумал сильного хода. Он заручился военной поддержкой земного уладника, а тот мог выставить значительную военную силу, под его началом было семь городов с гарнизонами и отряды наемников, а при таком раскладе совокупная сила лесных царей, присцильских банд и отрядов уладника многократно превосходила удалую силу дюковцев.
Весь день они строили планы, как заманить врага в ловушку, и договаривались, как потом переделят Приполье в навечное пользование. Под эти разговоры стали подавать табачную водку, чегировые трубочки и сестриц с балеринками.
А вечером на сцене выступала с пронзительной песней девушка в желтом концертном платье. Старший Сцилла представил ее своей невестой и будущей царицей Ставрии. Певичка допела и исчезла. Да, ей сегодня явно не предстояло голой и измазанной золотым маслом ублажать гостей и выполнять их мерзкие прихоти – ей повезло меньше – она невеста Холоса Сциллы.
А вон и сама Иванка – она сидит на мохнатых ляжках своего покровителя Яквинты и слабо чувствует промежностью что-то мягкое и тепленькое, как паровая булочка. Это как на облачке кататься, будь она невинна, то и не испортилась бы. Она вся пропитана сладким светом до кончиков волос, тяжелые веки, как маленькие теплые ладошки, закрывают ее от мира, она спряталась, ей так уютно, чего еще можно хотеть? И впереди еще часы, долгие часы полнейшего удовлетворения.
Через несколько минут в зал зайдет как всегда нарядный и взвинченный Полоз Сцилла, притащит с собой усатого капитана в фуражке с золотой кокардой и крикнет своим тонким, как зубная нить, голоском: "Корабль подан, едемьте кататься". Все оживляются, приветствуют Курца и его затею. Под Иванкой ворочается ее кротик, они встают, накидывают халаты, идут со всеми, им подают перепутанную верхнюю одежду, они рядятся кто во что, суют мягкие теплые ноги в разную обувь и человеческой многоножкой вываливаются на двор, на аллею, освещенную салютами, в теплую октябрьскую ночь с такими звездами, что Иванка то и дело пытается дотянуться и сковырнуть хоть одну, а ее жрец подсаживает ее, крепко обхватив за бедра.
В конце аллеи их ждала великолепная дорожная яхта с огоньками, фейрверками и командой в белых мундирчиках на верхней палубе. Гурьбой они поднялись на борт, расползлись внутри. Нашли бар, им подали игристого, заглянули в спальни, в ванную залу со стеклянным потолком и огромной купальной чашей с пеной и мраморными гномиками. Лесной царь Окоянь с веселым визгом тут же полез купаться как был: в женской шубе, бороде и с сигарой в зубах. За ним не мешкая нырнули балерины. Тут во всеобщем хохоте и брызгах Иванка и Котов потерялись. Она пошла плутать по коридорам с похабными картинами в золотых рамах, когда поднималась по лестнице на верхнюю палубу, яхта тронулась, и Иванка полетела с лестницы. Она расшиблась бы наверное, но попала в мохнатые лапки Яквинты.
Вместе они поднялись наверх, нашли место под навесом на крыше капитанской рубки, вклинились в теплую толпу гостей, по кругу пошла новая трубочка, яхта набрала ход, по сторонам проносились черные ели, звезды на небе скрыло светлой лунной тучей, и теплый ночной дождь полетел навстречу, как вдруг…
Иванка очнулась от острой боли, но не успела понять, где болело, как теплая волна чегира все смыла. Яхта стояла накренившись, гости как попало валялись на верхней палубе, вставали, смеялись. Яквинта помог Иванке подняться. Их яхта слетела с дороги и по счастью не перевернулась, найдя опору в густом ельнике. От сломанных веток пахло Рождеством. “Эй, смотрите!” – крикнул кто-то. Иванка повернулась и увидела, как посреди шоссе стоит одинокая женская фигура, высокая, худая, с синими волосами.
На палубу вылетел Полоз, увидел Яну и завопил самым радостным воем:
"Парни, сюда, тащите винтовки. Скорее, черти, уйдет".
Пока команда и капитан пытались вытащить засевшую яхту, колдуя с лебедками, гости теплой толпой вышли на дорогу и, встав поодаль, наблюдали, как Полоз со своими присциллами преследуют Яну.
Лисовская вела себя непонятно: то шла прямо, то какими-то кривыми, то стояла. Подойти к ней ближе, чем на сорок шагов, было невозможно – так сильно разило от нее Проклятым Полем. Но никто и не собирался, Полоз и его парни стреляли по Лисовской, но эта забава быстро наскучила, все равно что в приведение палить. От попаданий она лишь вздрагивала, немного пошатывлась и продолжала свои бессмысленные движения. Места попаданий мгновенно закрывались, и на их месте через секунду не было никакого следа. Так бы и бросили бестолковое занятие, но тут с яхты прибежал Ухо и притащил с собой арбалет, который он снял со стены в гостиной.
– Парни, а ну, давай с этого попробуем.
Идея понравилась. Возникли было сомнения в том, что это настоящий арбалет, а не настенная поделка. Но чтобы взвести крюками тетиву, пришлось попотеть, а первый же выстрел показал, что бьет самострел как надо. Короткая Стрела прошила бедро Яны и застряла в нем. Присциллы победно завыли. Но стрел оказалось всего пять, а напакостить хотелось от всей души. Тогда присциллы придумали привязать к наконечникам болтов бечевки и навешать на них банок, чтобы Лисовская гремела и ее заранее было слышно. С яхты принесли ящик ягодного коктейля в жестяных банках. Торопливо, давясь, хохоча и плюясь газированной водичкой, осушили их и привязали пустые липкие банки к бечевкам. Тем временем Яна так и бродила по дороге то взад-вперед, то задом наперед.
Ухо оказался отличным стрелком и не промазал ни разу, каждый болт, взвизгнув привязанной бечевой и лязгнув банками, достигал цели. Последний болт попал в шею, что привело Присцилл и гостей, и даже Иванку (забыть бы хоть это) в полный восторг. Ухо был так воодушевлен, что решил подойти поближе для последнего выстрела. Ему помогал приятель Чайский, он уже примотал к последней стреле бечевку, передал ее Уху, тот принялся заряжать. Они очень увлеклись и не заметили, что Лисовская как-то боком, но очень быстро пошла на них.
– Беги! – крикнул Курц, первый заметивший опасность, но было уже поздно.
Чайского и Ухо накрыло Полем, их движения стали будто подводными. Ухо отбросил арбалет, завизжал, путая порядок слов и буквы: “Это не я охтел”. Он попытался бежать, но смог только ползти. Чайский был на несколько шагов дальше и, может, смог бы спастись, но запутался в бечеве. Пока он распутывался, за ногу его схватил Ухо. “Ыващи я”, – мычал он, но Чайский уже сам безвольно опустился на дорогу и глядел, как к ним приближается Лисовская. Она проплыла мимо, как солнце мимо восковых фигурок. Ухо и Чайский стали оплывать, вкручиваться друг в друга, скрипя рвущейся одеждой и гнущимися костями.
Лисовская постояла несколько минут на обочине, глядя в лес, потом сошла с дороги и, гремя банками, скрылась в чаще.
Все свидетели стояли завороженные. Если бы не чегир, которым они были пропитаны насквозь, то само это зрелище погубило бы их всех. Кто-то тронул Иванку за плечо, она обернулась. Перед ней стояла Снежанна с головой, обмотанной сбившимися сырыми бинтами.
– Откуда ты здесь? – спросила Иванка.
– Я откуда? Ты чего? Очнись!
Иванка вздрогнула и вскочила на постели. Рядом сидел Левша.
16.
– Тебе что-то приснилось.
– Я не спала. Или спала? Мамочки! Сколько времени? – простонала Иванка, вывернула запястье и испуганно посмотрела на часы. Четверть двенадцатого. Всего? Она упала на подушки и нервно выдохнула, повернулась к Левше.
– Милый, – замурлыкала она, извиваясь, обвила его прохладным важным телом, стала ластиться к кислотному браслету.
– Скажи, миленький, у тебя есть что той… чтой-нибудь здесь?
Она взяла руку Левши, прижалась щекой к браслету.
Левша поднял руку.
– Здесь только сокровица, малыш, – сказал он, решив поиграть с сестрицей.
Увы, теперь он увидел наверняка, что Иванка крепко пристрастилась к чегиру, в ее глазах блестят иглы, и она извивается, как мартовская кошка.
– Ничего нет, ни капельки. Прости.
– О-о, не говори так, обманщик. Не ври мне, от этого лицо стареет.
Левша рассмеялся.
– О-о, я убью тебя! – Иванка принялась трясти руку Левши и царапать браслет ногтями.
– Милый, ты умрешь от рук женщины. Какой позор!
Она дурачилась, смеялась, но Левша вдруг услышал, что она вот-вот разрыдается. Блестящие иглы в глазах ее сломались, и по лицу побежали слезы. Он тут же со стыдом и жалостью бросил игру.
– Ну, ты чего? Прости. У меня есть. По правде… Я добыл очень много. У меня здесь… – Левша показал на тайник, – восемнадцать капель очень легкой росы.
Иванка замерла и шумно шмыгнула носиком.
– Сколько? Скажи еще?
– Да, кажется, восемнадцать. Поможешь мне приготовить? – вопрос явно не требовал ответа.
–
Боргеш неяко ом омери… тьяско – ответила Иванка шепотом.
На сердце у нее разлилось теплое масло. О, теперь ей не страшно. Настал час надежды, и поганая чегировая жажда сегодня переночует под корягой.
Левша поднялся и укутался в простынь. Иванку всегда смешила эта его васелианская застенчивость. Она-то любила пощеголять голышом.
Левша прошел вдоль стены, щелкнул несколькими рубильниками. На потолке и стенах затрещало электричество, и яркие лампы стали разгораться и вспыхивать, как салюты, заливая все острым операционным светом.
– Зачем? Хватит! – запротестовала Иванка, закрывая глаза рукой.
Левша еще раз щелкнул, лишний свет погас, остались светить лишь приглушенные голубые лампы.
Просторный продолговатый зал с арочным потолком был на две трети занят купальней с тихой темной водой, за ней стояла допотопная статуя русалки Грезы с младенцем в скорлупке, мозаика на потолке кишела русалками, сомами и речными длинномордыми медведями. Остальное пространство купален занимали душевые, трапезная с возлежанием и три лечебные ванны. В начале зала стояла небольшая сцена для хора и музыкальная машина, рядом – стенка с обрядными книгами, святилище Василиска с бронзовой крылатой статуэткой. Невысокая лестница вела на кухню, в скромные спальные комнаты, где обитали дежурные сестрицы, и в роскошные лечебные палаты, куда переводили часовщиков, идущих на поправку.
Левша подошел к бассейну, сел на край, опустил ноги в воду. Она вовсе не была ледяной, как можно было бы ожидать от вод подземной реки. Решетка, служившая безопасности, чтобы никого не утащило течением в неизвестность, была поднята. Левша стянул простынь и нырнул.
Когда решетка была поднята, Иванка даже к краю бассейна не подходила, у нее голова кружилась от мысли, что вместо дна там бесконечная бездна с сильным течением, петляющим в скалах на неведомые расстояния. Туда уже утаскивало людей, только не в этой купальне, а в соседней, что под знаком Мышиного Царя. Левша все не всплывал.
Она спустила холодные ноги на теплый каменный пол. Мысль о том, что ее милый утонет вместе с добычей, напугала ее. О, ну где же он?!
Иванка резко стала терять самообладание, у нее сердце сжалось.
– Левша! – крикнула она голосом матери, потерявшей ребенка из вида.
Но тут Левша вынырнул, стряхнул с лица воду и, весело фыркая, поплыл в дальний конец.
– Сеть поднята. Пожалуйста, милый, осторожно!
Левша повернулся и позвал ее:
– Иди ко мне, вода отличная.
Ни за что и никогда в жизни. Бр-р. Она поморщилась. Там еще во время теплых течений поднимаются рыбы-пустоглазки.
– Я лучше в душ!
Иванка пошла под душ, один из семи у правой стены купальни, и ополоснулась под небольшим напором, стараясь не замочить причёску и не повредить макияж, который мало пострадал, так как было не до поцелуев. А жаль.
После она пошла на кухню, так и не позаботившись накинуть на себя что-нибудь – эти стены видели её голой ещё в те времена, когда она прятала прыщавый лоб под чёлкой, а её полуспелая грудь, косульи ноги и диковатая сухая пустота промеж них могли нравиться только самым испорченным гостям.
Тогда, пять лет назад, Васильков был столицей беззакония. Все, за что в остальной империи полагались тюрьма или стенка, здесь процветало и имело сходную цену. Иванку с другими миловидными сиротками выкупили из приюта и привезли сюда на бордельную службу. Иванке повезло – она попала под крыло Полуторолицей Панны, ее выучили заботиться о часовщиках, и она стала сестрицей.
Иванка поднялась на кухню и открыла холодильник. Она ожидала встретить на полках не более чем гостиничный набор со сладким молоком и малипусечной бутылочкой егерей, но обнаружила целый (почти целый) кусок томленого мяса, возможно, дичь, кабан или лось – она не разбиралась. По соседству лежала на блюде уставшая горка фруктов и сыра, а в дверце стояла пузатая мера горького ежевичного пива.
Раньше, во времена Золотого Века при часовщиках, она жила среди яств и нектаров, как пчела, и даже не знала, зачем нужны деньги, но минувшие месяцы быстренько научили ее, сколько стоит полмеры мерзкого чегира и как радоваться недоеденной говядине.
Она отнесла трапезу на возлежание, укрыла подушки почти свежим бельем из корзин в прачечной. Затем принесла из кладовой чемодан с настольной мастерской, разложила приборы и зажгла горелки.
Наконец Левша наплавался, поднялся на бортик, закутался в простынь на старинный манер и, дрожа, устроился на возлежании – вода все ж не парное молоко. Иванка подползла к нему по подушкам и села напротив через низкий столик с нехитрой трапезой и раскрытым чемоданом-мастерской.
– Все готово, мастер-капитан, – сказала она и засунула в рот пару больших виноградин.
Брызнул сок, побежал с подбородка и капнул между грудей. Кто-то предпочитает платья определенного цвета, кто-то предпочитает их не носить. Иванка при первой удобной возможности избавлялась от одежды. Нагота была ее лучшим платьем: ладно скроенным, новеньким, гладким и не боящимся ни виноградного, ни любого другого сока.
Левша осмотрел содержимое мастерской. Все на месте. Полный набор.
Иванка глядела на него с большим нетерпением. Какой час он решит сварить для них? Может, он так устал, что приготовит "Полдень"? О! Как бы ей хотелось провести часов шесть под полуднем. А может, он сварит целую "Ночь", и тогда они придут в себя только к вечеру следующего дня и еще целый месяц будут жить будто под теплыми стенами рая.
Левша открыл браслет, высыпал на маленький серебряный поднос весь свой улов росы, и маленькую частицу сокровицы, глянул на Иванку – у нее из глаз тугими ручьями посыпались искры, она замерла и прикусила губу. Левша улыбнулся.
– Да, добыча немалая.
За прошлую такую добычу они выручили в столице баснословную сумму. Некий таинственный господин получил взамен вторую молодость. Лисовская и Казимиров провели для него обряд по уставу древних. Клиент погрузился в купель столетним скрюченным старцем, а через три ночи бдений, песнопений, и химических хороводов, под тонкой подачей бесценной полевой сокровицы, восстал из купели, пятидесятилетним юношей, с недобрыми глазами, человека готового мстить за десятилетия старческой немощности, в окружении ушлой родни, изнывающих наследников и ядовитой свиты. Знали бы васильковские дольщики к чему приведёт омоложение зловредного Иллуянки XXVII, к каким гонениям и замятне на вершине панцарской власти, к каким расправам над всем новым что вошло в обиход за последние тридцать лет, помимо воли престарелого и ослабшего государя, к какому упадку Василькова и усилению Сцилл, то конечно отказались бы, но они не знали кого омолаживают, просто некоего немыслимо богатого господина. А теперь и деньги вырученные дольщиками от “сделки тысячелетия” заморожены в столичном дворцовом банке. И чтобы получить их надо явиться лично. Но кому? Левша числится мёртвым. Лисовская бродит по городу пронзенная стрелами. Казимиров в бегах. Вар-Гуревич разрушен чегиром. Мамонт-Ной гремит цепями и в клетке на его плечах живёт болезнь бешенец. А у Панны и Скрипки были малые доли, они их уже получили и хранят в надёжных тайниках до лучших времен.
Но ничего, второй шанс бывает лучше первого и в этот раз они распорядятся сокровицей по умному, и не на этой больной земле, а за морем. Вдали от Проклятого Поля, злых царей, жестоких магнатов они подарят вторую молодость какому нибудь доброму овидскому старику миллионщику, и заживут, как белые люди в мирном и цивилизованном крае. Так Левша думал, но не видел этого в будущем. Хоть глаз выколи, ничего не видел впереди.
Так что сейчас Левша и сам нуждался в хорошем крепком часе, а с прекрасной сестрицей в самом покойном укромном месте – это будет втройне хорошо. Хороший крепкий час окончательно вернет его внешнему миру, прекратится в голове ветер с метелью чужих слов, погаснут в памяти миражи чужих жизней, с верхнего этажа выйдут вон чужие люди, наконец он останется один в своем маленьком доме, хрустальный череп снова станет костяным, он превратится обратно в настоящего мальчика и может быть увидит в окне кусочек будущего..
Но полночь пройдет и сделает его рассыпчатым и слишком мягким, а наверху от него требуются совсем другие свойства. Так или иначе, лучше и более чем достаточно было ограничиться одним часом. А потом поспешить наверх, чтобы решить дела. Не хватало еще явиться через пару дней, со всеми сокровищами, в наилунном расположении рассеянного духа. Люди сходят с ума при одном виде сокровицы, и рассчитывать лучше на собственную ясную голову, чем даже на старую дружбу.
Росинку он выбрал по размеру вторую с конца и посмотрел на Иванку. Она мечтала уже о "Звезде" и теперь старалась не показать виду. Ничего, разочарование скоро отступит. Все разочарования, обиды, досады, зуды, незаметная головная боль и подозрения в скупости.
Левша перечеркнул знаком себя и приборы настольной мастерской и, закрыв глаза, стал читать соответствующий псалом Юному Мону "Приветствие при начале строительства города". Иванка обвязалась простыней, собрала волосы наверх, обнажив красивую шею, и запела гимн "Сопутствие".
Левша допел, спрятал в браслет остальные росинки, выбранную положил на ладошку мерных часов, настроил огонь горелки в основании малой машины – зазвенели струны подачи.
Иванка, певшая умело и ровно, следила за каждым движением Левши, и когда стрелки-лучи показали без четверти двенадцать, то она удивленно вскрикнула посреди песни – эта маленькая росинка была так тяжела, что из нее можно было сварить целых два часа. На какой же глубине он ее добыл?
Левша стал подбирать лигатуры, смешивая их в чашке над огнем. В этом Иванка разбиралась не очень, видела только, что в смеси преобладают голубые частицы тайципика, что, кажется, говорило о том, что часы получатся ясными, как зимний день. Левша зыркнул на нее, Иванка ойкнула и снова запела.
Левша, вооружившись ручкой, записной книжкой, лунным справочником и звездной схемой, принялся высчитывать разницу текущего времени от полного веса выбранной росы и от ближайшей календарной даты пересечения, с учетом суммарного возраста обоих, с поправкой на глубину их подземного нахождения. Несколько раз сбившись и исчеркав несколько страниц записной книжки, Левша все же закончил расчеты, взял из чемодана сборник василисковых гимнов и передал их Иванке. “Двенадцатый или сорок четвертый?” – спросила она, приняв книгу и полагая, что Левша будет готовить "Полыницу", задумчивую и светлую, как довоенное воскресное утро, или "Лирику", похожую на ночное купе в поезде, что едет домой. Но Левша сказал читать семнадцатый гимн. Иванке пришлось потрудиться немного, чтобы сообразить, что под этот гимн варится "Темная комната", и снова удивилась. Никогда раньше он не готовил для них этого расширителя. Иванка лишь однажды пробовала его с Лисовской – тогда узнала ее поближе.
"Темная комната" – это самый откровенный состав, он стирал грань между двумя и обнажал наготу, скрытую под покровами голого тела. "Темная комната" не откроет ни ее, ни его секретов, все неудобное, что может привести к стыду или раскаянию, останется тайным, об этом можно не беспокоиться.
Под действием расширителей человек становится равен замыслу о себе, в нем на время сгорает вся накипь жизни, слетают всякие искажения, несовершенства и все, что мешает изъясняться предельно ясно, а "Темная комната" еще и наиболее укромна, в ней люди теснее и ближе друг другу, чем где-либо.
Малая машина цветка была подготовлена, гимны спеты, расчеты произведены, и Левша выставил пламя под горелкой на нужную величину, повернул ручку подачи тока на двенадцать, поставил тигель на огонь и уложил на него толстую красную нить. Один конец он взял сам, другой конец передал Иванке. Затем он накрыл чашу куполом.
Иванка перебралась на подушки Левши и села рядом. В чашке на огне началось кипение, и черные нити дыма стали подниматься над ней и покачивались, как подводные растения.
Левша и Иванка посмотрели друг на друга, глубоко вздохнули хором и пригубили концы нитей.
Иванка сразу упала на подушки, а Левша вдруг услышал, как скрипнула колонка связи и раздался искаженный эхом голос Панны:
– Левушка, надеюсь, ты там. Удача. Пошла удача! Казимиров приехал. Как сможешь, поднимись ко мне. Только, пожалуйста, тихонько, от тебя сегодня много шума, маленький хулиган. Казимиров в городе!
Левша едва дослушал до конца сообщение Панны, как его стало сворачивать улиткой. Казимиров в городе – это первое, что нужно вспомнить по пробуждении. Он только успел схватить молитвенник и на последней странице написать Казимиров в… – буква “в” не получилась, линия не замкнулась на ее брюшке, а кометой улетела поперек страницы. Слово “городе” осталось в голове, как заклинивший патрон в патроннике.
Теперь и Левша упал на подушки и сжался в комок. Предстояло пережить не самые приятные ощущения – вход в "Темную комнату" очень болезнен. Первым делом расширитель стаскивает с гостя его толстую звериную шкуру, которая греет его от стыда и защищает от бесконечных неудобств, от ужасных складок на простынях, которые врезаются в тело и вредят миллионам клеток, от разъедающего воздуха, в котором ржавеет железо, а тело тлеет годами. Теперь все старые и новые ушибы, царапины, воспаления, болезни и зачатки болезней ощущаются как горящие внутри и на поверхности пульсирующие нарывы. С мозга будто сдирают шапку на сильном морозе, и мысли бросаются в его теплые звериные недра. Все тело будто покрывает горячей стеклянной ватой. Кости размякают, как у вареной курицы, и их будто жуют злые голодные кошки. Привычный и обычно малозаметный шум в голове превращается в грохот на втором этаже, там наверху – неприятные соседи, совершенно чужие люди, сумасшедшие старики гулко ссорятся, и что-то неровное громко катается по полу. А внизу из сердца, как юркие черви, густыми гроздьями выбираются самые гнусные воспоминания, и все это тянет и рвет в разные стороны, как рыболовные крючки, и не сбежать, и не спрятаться, ведь везде ты, и ничего кроме тебя. И вот, когда уже хочется умереть, но и умирать некуда, наступает тишина.