спирит-панк-опера «БэздэзЪ»

Глава 7.1

22 апреля 911 года. Коряжна.

Мой милый одуванчик,

какой же ты обманщик,

со мной сейчас гуляешь,

а завтра улетаешь.

Ооо и я одна. Ла ла ла. Ла ла ла.

Лишь пушинки в волосах.

Весело повизгивал из жестяной воронки усилителя голосок с подунавским акцентом. Приемник сипел и кашлял помехами. Солдат с перемотанной грязными бинтами головой и больными глазами изо всех сил крутил ручку усилителя, чтобы песня звучала погромче.

Ночь черной сырой ватой висела на обгоревших елях, сверху непрестанно капало, как с мокрых неряшливых рук. Под пузырящейся водой на дне окопа жидкая чавкая грязь сочилась в сапоги и холодом ломила ступни. Спинами к мокрой, будто освежеванной земле сидели уцелевшие в атаке бойцы двадцать первой роты сорок шестого добровольческого батальона.

Недалеко прогремел очередной взрыв, через секунду с неба посыпались комья земли, один из них тяжело ударил по каске и развалился. Крупный кусок плюхнулся в котелок Казимирова. Мамочка, сидевший напротив, затрясся от смеха.

"Господи, что за идиот?" Казимиров поправил съехавшую каску, вытер грязным рукавом лицо и очки от брызг жидкой перловой похлебки и посмотрел на Мамочку. Тот покачал головой, мол "ну ты и неудачник", и продолжил хлебать свою баланду с большим аппетитом.

У Казимирова уже не было сил, ни вылавливать из баланды ком земли, ни орудовать ложкой, он просто сделал несколько больших глотков. Раньше его, наверное, стошнило бы от одного вида этой жижи, но сейчас он с отстраненным удовольствием чувствовал, как мягкая питательная жидкость обволакивает глотку, опускается по пищеводу, попадает в звенящую резкую пустоту и желудок превращается как будто в голодную бродячую собаку, которая получила шлепок каши в миску, – фырчит, лакает и трясется от восторга.

В черное разбухшее от сырости небо взлетела осветительная ракета. Казимиров почувствовал на себе взгляд и повернулся – на него смотрел пленный Соло. Когда его нашли на дне окопа среди убитых, у него были оторваны обе ноги пониже колена и рука по самое плечо. Мертвецов выкинули за отвал, а этому поручик приказал наложить жгуты и связать. За живых Соло давали награду, но только живыми Соло почти никогда не давались.

Мамочка почесал затылок и, не сообразив, как связать однорукого, достал свой штурмовой тесак, коротким деловым ударом оттяпал пленному единственную целую руку и принялся накладывать жгуты.

– Я б тебе, клятая тварь, еще б и не такое сделал. Ты бы у меня ответил, ты б у меня… – приговаривал Мамочка и затягивал жгуты побольней. Но Соло и глазом не вел, глядя на Мамочку, только улыбался, как ребенок. Мамочка поежился и сплюнул.

– Черти больные, чтоб вас не было никогда.

Потом пленного затолкали в неглубокую лисью нору, оттуда он и смотрел сейчас на Казимирова с беззаботным любопытством. Зеленый свет осветительной ракеты полз по его искалеченной фигуре в затейливой карнавальной форме, по спокойному и милому мальчишескому лицу с покатым лбом и округлым носиком. Ракета опустилась, погасла, и в темноте лисьей норы остались видны только блики незлых спокойных глаз.

Я помню твои руки,

Из глаз зеленых лучики,

Со мной ты был прекрасный,

Веселый и опасный.

О, и я одна,

Ла ла ла.

Лишь пушинки в волосах…

Продолжала весело повизгивая завывать певичка. Казимиров даже усмехнулся, оценив попадание текста прямо в их окоп.

Но вдруг песня стала тише, тише, и сквозь нее послышался душераздирающий мученический вопль, усиленный динамиками и доносящийся с позиций Соло. Мамочка потянулся и крепко пнул заснувшего солдатика. Тот очнулся и закрутил ручку усилителя с новой силой.

О, и я одна,

Лишь пушинки в волосах…

Снова взрыв, снова комья земли с грязного неба. Скорее всего, утренним обстрелом Соло похоронят их здесь. Вчера соседний участок сровняли с землей, была такая же позиция на краю леса, а сейчас ни позиции, ни леса, ни края – только перепаханная земля с горелыми спичками деревьев.

Соло все смотрел на Казимирова и как будто засыпал. Потом вдруг он встрепенулся и звонко крикнул Казимирову сквозь песню:

– Горадоли реваста пона, очивик. Мирита с берихо долего бериха полоза. Пороста с…

Не закончив, он повесил нос, замер и стал похож на мертвый корень в земляной дыре.

Мамочка подошел к нему, неумело пощупал шею.

– Сдох, тварь. – Смачно сплюнул ему на грудь. – Легко отделался, гаденыш.

Казимиров хорошо знал язык Соло, этот прощальный выкрик означал "Славная была резня, очкарик. Умираю радостно во чрево вечного червозмея. До встречи в…"

До встречи в.. нет уж.. Казимиров имел представление о верованиях Соло, и их рай не казался ему заманчивым. Было время, когда Казимиров здорово увлекся всем, что касалось Соло. Таинственный, темный мир на сказочных островах обратной стороны земли, манил его недолго – слишком мерзкими показались ему некоторые особенности их нравов.

Но язык Соло Казимиров продолжил изучать, хотя ни дипломатических, ни торговых, ни каких-либо ещё связей с югом не было уже двадцать лет. Некоторые учили Соло, чтобы сверкнуть при случае загадочно-темным блеском, такие знали язык в лучшем случае на уровне светской беседы и делали упор на произношение, чтобы звучать как в контрабандном кино. Но у Казимирова был свой интерес – через Великий Простор в Варвароссу, среди прочего, попадали первоклассные научные журналы Соло, и только ради них стоило выучить прекрасный язык врага. Хорошим опытом для него было и чтение записей пленного Соло по имени Ларецци Пандав.

Во времена Медианской войны Соло назывались только те, кто принадлежал высшей касте Юга, происходящей с Малахитова Острова. Тогда только они – верховное меньшинство – обладали совершенным равнодушием к опасности, безразличием к боли, хладнокровием перед лицом любой опасносности и необъяснимой тягой к мучительным истязаниям пленных. Основную же часть их войска составляли обычные южные людичи.

Соло командовали войсками и флотом, также исключительно из них состояла гвардия и особый отряд ловчих. Гвардия, прозванная у северян “бешенными”, была большой занозой не только для обычных подразделений, но даже для рыкарских и оратайских отрядов. Бешеными их называли за особую свирепость и дикость. Они могли подавлять своим мерзким воем рыкарские сердца, от чего слабел рыкарский голос. В рукопашных схватках они совершенно не замечали оратайской силы и этим лишали великанов их богатырского самодовольства.

Именно таким выродком был богомол, что руководил отрядом, напавшим на Яврос в прошлое воскресенье. Только он, по видимому, был еще сильнее, чем любой Соло первой войны. Чтобы прикончить его, троим оратаям пришлось очень постараться.

Когда Казимиров и Лютовик провели вскрытие богомола, то не нашли ничего особенного, кроме нескольких ранений, несовместимых с жизнью, но с которыми он душил Мамонта-Ноя как мальчишку, пока Ягр не снес ему лицо утиной дробью. Потом, ослепленного, Ной расстрелял его почти в упор, в голову из оратайского коловрата с калибром, как у охотничьего ружья, разрядил полный барабан, только тогда долговязый успокоился. Даже при вскрытии органы богомола, отчего-то пахшие химической земляникой, шевелились в распоротом чреве, как полудохлые моллюски, и, казалось, пытались уползти. Тело заколотили в ящик и унесли в подвальный холодильник нижней мастерской. Следующей ночью прекрасная Полина и Лисовская клялись, что слышали снизу стуки и сиплый стон.

Стоило бы спуститься и проверить покойника, но Ягр отважно заявил, что с удовольствием полезет туда, но только в оратайской броне, с оратайской пушкой и с верным оратайским другом.

Младенец из чертова короба, вопреки ожиданиям Лютовика, не был связан с богомолом ни единым проводом, ни единой нитью, но, очевидно, как-то влиял на особую силу богомола. Как именно – еще предстояло выяснить. Среди прежних Соло никаких богомолов, никаких младенцев в заплечных коробах не было, и настолько неубиваемой силой они тоже не обладали. Так попавшегося в плен Ларецци Пандава не могли заставить выдать хоть какие-то ценные сведения ни военные, ни подключившиеся со своими превосходными навыками дознания охранные службы. Пандав был первый, и один из немногих добытых живым Соло. Его надменная стойкость на самых жестоких допросах, переходящих в настоящие пытки, поражала. Он спокойно мог поддержать беседу на любую отвлеченную тему, но даже имени его не смогли допытаться самые безжалостные мастера панцарской охранки. Его так бы и замучили бы до смерти в застенках, если бы о необыкновенном пленнике не узнал Яворов. Он тогда живо интересовался технологиями Соло и, потянув за связи, добился того, что Пандава доставили в Бэздэз.

Яворов и его помощник доктор Экстли принялись за подробное изучение подопытного, а почти двадцать лет спустя, прошлым летом, Лютовик посоветовал Казимирову почитать кое-что интересное и полезное для их работы на Машине Цветка – это была "исповедь" Ларецци Пандава, в которой он собственноручно, очень подробно и развернуто рассказывал все о себе, о Соло и о войне, включая весьма ценные и тайные сведения, которые противник явно хотел бы сохранить в секрете. Порой это были весьма пугающие сведения. Красными чернилами, неряшливым почерком в тексте часто встречались уточнения и пояснения доктора Экстли. На вопрос Казимирова, как Экстли удалось разговорить пленника, Лютовик только хмыкнул и ответил: "Лучше бы ему это не удалось".

В эту войну самое скверное состояло в том, что в этот раз все прибывшие с армадой обладали дьявольскими качествами Соло, были нечеловечески стойкими бойцами и ненасытными живодерами.

И, конечно же, работавший с Лютовиком на сверхважном для державы промысле Казимиров не должен был оказаться в сыром, как могила, окопе и ждать утра, как смерти. Но судьба, необходимость пополнить запас болотного железа в Коряжинском Уставе и младенец из поганого короба за спиной богомола…

Две недели назад Казимиров приехал в Коряжну, в тамошний устав живой силы, на поток внутреннего строения. Лютовик написал ему бумагу на получение семи частиц болотного железа в мастерской Корнева. Металл был необходим для продолжения работы на Машине Цветка. К тому же надо было передать ученым товарищам живигам сосуд с заспиртованным младенцем.

Казимиров и Лютовик осмотрели несчастное тельце еще в мастерской Явроса, потом в лаборатории Бэздэза, но ничего кроме начальной стадии истощения не обнаружили. В мастерской же Коренева имелось прекрасное оборудование, и тамошние ребята могли провести более тонкие исследования.

С Казимировым увязалась Лисовская, у нее якобы было срочное дело в Коряжне. Но Казимиров прекрасно понимал, что она устала от Явроса, от бесконечных голосовых служб у Машины Цветка, и ей просто хотелось выбраться в город, повидать своих уставских подружек… и дружков. На выезд она надела красное платье с голубыми розами, уложила волосы причудливым голубым гнездом, подвела губы ярко-синей помадой и сбрызнула декольте с бледной родинкой и острыми ключицами цветочной сиреневой водой. Увы, это не для Казимирова, на него Яна не очень-то обращала внимание.

Утром двадцатого апреля, на пятый день войны, когда Казимиров и Лисовская только приехали в Коряжну, на главной площади шумела толпа. Напротив устава в здании управы разместился призывной пункт, и к нему тянулась очередь из молодых людей с сумками и чемоданчиками, играла музыка, детский хор пел духоподъемные песни, а жены и матери разглаживали рубашки на плечах добровольцев. На площадь приходили пузатые междугородные автобусы, старцины быстро и без разбору грузили в них призывников, человек по сорок, и автобусы уезжали по Сорокинской улице, ведущей на север.

Казимиров всегда очень тонко чувствовал любой беспорядок, и то, что он видел, вызывало в нем неприятное беспокойство. Вся эта спешка, растерянная толпа, нервные старцины, детский хор невпопад музыке, крики, всхлипы, переклички – не хотел бы он оказаться среди этих парней с дорожными сумками. Он отлично знал по своей работе с Машиной Цветка, что если что-то начинается с беспорядка, то закончится бедой.

Казимиров надеялся, что в уставе он найдет привычный степенный покой, прохладу коридоров, спокойные ученые голоса, но и здесь оказалось шумно и суматошно, поток свойств готовился к перемещению в Ставроссу. Силоведы же пока оставались в городе и помогали со сборами.

Несмотря на толчею в приемной и растерянность старенького хранителя, Казимирову все же выписали болотное железо. Короб с младенцем и сопроводительное письмо с пометками "срочно" и "важно" Казимиров тоже сдал в хранилище. Теперь оставалось подождать полчасика, пока металл оформят.

Лисовская во всей этой суете пыталась найти друзей, но скоро поняла, что сейчас всем не до нее, что ее платье, прическа, настроение выпить вина на террасе кафе Регрея и желание погоревать с друзьями о грядущем – все это невовремя и не к месту. Тогда с досадой она согласилась пойти с Казимировым и выпить по чашке кофе в летнем кафе на площади.

Часы на ратуше недавно пробили полдень, площадь уже опустела – лишь пара постовых да редкие поспешные прохожие.

Казимиров пытался читать газету, бумага слепила сквозь строки отраженным светом, горячий ветер с хрустом гнул страницы, и буквы расползались, как амебы в микроскопе. Казимиров пытался укрыться от солнца с одной стороны, от ветра с другой и при этом остаться за столиком, лицом к Яне. Наконец он сломал "Голос Коряжны" в толстый некрасивый сверток и стал читать его.

Соло продолжают высаживать новые войска в Понурте, захватили несколько городов, разбили морской корпус и рвутся на просторы Полонны. Впрочем, подоспели резервы, укрепленные добровольческими дружинами. Статья сообщала, что враг уже остановлен на линии Тужгород, Златополь, Томь, а после подхода новых соединений будет опрокинут и сброшен обратно в море.

И хотя Казимиров только что видел эти новые соединения во всей их растерянности и беспорядке, но все ж он был спокоен и не мог сомневаться в неизбежной победе. А вот кто был совсем не спокоен, так это Лютовик – он впал в болезненную тревожность в ту же минуту, как узнал о неожиданном появлении армады Соло на границах Варвароссы. Он принялся писать письма панцарю, в панцарский совет, в Ставрос, военным властям Полонны, Взморья, Зэмблы и всем знакомым высокопоставленным мастерам, господам, бэрам и панам. В своих нервных письмах он грозил бессчетными грядущими бедствиями и коварными планами врага. Он бродил по башне и приговаривал:

– Соло готовят что-то особенное. Экстли слишком много знает. Он что-то еще задумал. У него бедная Мара. Он придумал какую-то несусветную гадость, и это не только саркофаги, будет что-то и похуже.

Лютовик убедил Царя-Колесо, и тот упросил поморского воеводу направить взвод десантников для защиты Явроса. Именно это и спасло их всех в день Погрома, так же как и нечаянный визит Ноя и Вара, и возвращение в последний момент Ягра с двустволкой, заряженной утиной дробью.

Да безусловно, тогда Лютовик был совершенно прав, но теперь Яврос под надежной охраной, а после чуда Гроболома казалось, что планы противника разрушены. Ведь невозможно помыслить, чтобы кто-то одолел могучую Варвароссу на твердой земле. На ее земле. Но Лютовик не успокаивался, он даже Лисовскую и Казимирова боялся отпускать в Коряжну. Это уж совсем казалось лишним – Лютовик просто перенервничал без сна. От Коряжны до фронта триста перемахов, подкрепления уже на подходе, и хотя добровольческие полки, по всей видимости, обречены на разгром под ударами превосходящего неприятеля, но до Коряжны Соло никогда не доберутся.

Так что сейчас Казимирова больше беспокоило недовольное лицо Яны, он подозревал, что она ради какой-то определенной встречи приехала в Коряжну, и теперь, когда свидание расстроилось, она сидела с раздраженным и независимым видом. Казимиров же, поглядывая тайком на нее поверх газеты, перебирал в голове, кто же тот счастливчик, что огорчил Яну. На потоке хватает симпатичных и умных ребят, да и среди преподавателей есть еще не слишком старые и видные мастера. Сам же Казимиров – малорослый обладать плоского лица, очков, неказистой коренастой породы и трезвой самооценки – хорошо сознавал, что наберет мужскую привлекательность хорошо если годам к сорока, вместе с учеными заслугами и званиями. А тогда и Яна не будет уже для него такой неприступной. По правде сказать, сама она не очень-то нравилась мужчинам, по крайней мере тем, от которых она сама была без ума. Яна диковатая, резкая, длинноватая, с мальчишеской грудью, она не умеет себя вести в обществе, а ее вороний смех пугает детей. К Казимирову она относилась со странной смесью неуклюжей дружбы и раздражительной терпимости. При этом между ними всегда неудобно висела его неразделенная влюбленность. Казимиров прощал Яне ее равнодушие, а сам тратил порой немало сил на показное безразличие в ответ. Они знали друг дружку с детства, их летние дома стояли по соседству в конце Вишневой улицы в Гернике, и между их садами вместо забора росла черемуха.

Яна заметила, как Казимиров задумчиво смотрит на нее поверх газеты, и зыркнула на него, заставив потупиться.

– Чего пишут?

– Враг будет разбит. Победа будет за нами.

– Еще бы… А я утром проснулась и почувствовала, что ничего не хочу и всего боюсь. Гадко. Но я настроилась, я готова к худшему… но, черт, я думала, что сегодня еще будет день, мы с ребятами посидим в Регрее, простимся с прежней жизнью… наверное, вчера, в субботу, все собирались. Наверное…

Она опустила высокий лоб на узкую ладонь. Уставилась в пепельницу и принялась жестоко тушить тонкий окурок.

Одно из правил их старой дружбы было таким: Яне можно было жаловаться и плакаться Казимирову, но ему решительно запрещалось ее жалеть. В противном случае, если, например, Казимиров сказал бы ей: "Не бойся, все будет хорошо" – или любые другие утешительные, теплые слова, Яна ответила бы язвительно и зло, чем-то вроде: "Будет хорошо? Да ты посмотри на себя, вон, глаза какие тухлые с перепугу, сам не бойся… хорошо все будет… утешай лучше себя, мне плевать, я расстроена только, что не повеселюсь с друзьями напоследок, а весь день проторчу с тобой…" Потом она насупит брови, помолчит и постарается помириться. "Извини. Я устала. Жарища такая. Вот бы мороженого, что ли.. или газировки".

Казимиров, общаясь с Яной и работая на Машине Цветка, научился срезать лишние углы – он встал и лениво сказал: ”Пойду куплю мороженого, тебе взять?”

– Да, Ваня! Возьми мне фисташковое.

Казимиров усмехнулся про себя и пошел в сторону Сорокинской улицы. На часах полпервого – съедят по мороженому, и будет пора забирать болотное железо.

Киоск стоял в тени платана, девочка-продавщица под зонтиком с рисованными героями “Тяни-Толкай” настраивала колесиком маленький приемник. Она поймала волну – неожиданно громко заголосила песенка “Мой милый одуванчик, какой же ты обманщик” – Казимиров улыбнулся девочке, она уже дергала плечиком в такт бестолковой музыке. Он попросил два мороженых и полез в карман за мелочью. Позади проехал пузатый междугородний автобус и войсковой "Бизон" без верха. Казимиров отсчитал на прилавок сорок копеек и смотрел, как девушка вырезает круглой ложкой шарики фисташкового и пломбира, посыпает шоколадной крошкой и протягивает ему. На ее детской руке, тонкой, как минутная стрелка, делящая жизнь на до и после, потертая временем переводная наклейка с шипами, розами и алыми каплями крови. Автобус позади простонал тормозами, вздохнул и лязгнул разболтанными складными дверьми. Казимиров, отчего-то почувствовал холодок, взял мороженое и уже пошел обратно, когда его окликнул молодой неприятный голос.

"Постой-ка!" Подошли двое, старшина и рядовой с повязками городской стражи.

– Документы покажи.