Друг никогда не умирает

– Расслабься, старик. Смотри на него так: человек он ничтожный, мерзкий, подлый, но Бог почему-то именно его одарил талантом писателя. Вот и воспринимай его как писателя, неплохого, кстати. Добро?

– Добро, – бормочу я, абсолютно уверенный в том, что случись подобное в моем доме, действовал бы совершенно иначе…

Старик, незабвенный мой Старик! Ничто человеческое не было ему чуждо: и гульнуть любил в шумном по-русски застолье, и женщин любил, и они любили и боготворили его. И, как всякого творческого человека, вдохновляли на создание необычайно-прекрасных произведений. Вообще, женская тема в его писательской жизни – особая статья! Все знают, с каким трепетом и уважением относился он к прекрасному полу. В его книгах женщина – это и шаманка Ятока из романа «Любовь шаманки», это артистка Елена из трилогии «Красная волчица», это Фрося из «Хрустального бокала» и многие другие. Однажды Кузаков признался мне, что пишет в основном для женщин, потому что понимает их душу. Поэтому и рады были его приездам на животноводческие фермы, на полевые станы, прежде всего женщины-селянки, трудяги и долготерпицы русские. Ну, а про жену его, всеобщую любимицу и певунью, Евгению Герасимовну и говорить не приходится. Филолог по образованию, умница и глубокий знаток литературы, была подвижница Женя для Кузакова и редактором, и секретарем-машинисткой, и корректором, а главное – настоящим и преданным другом. Парой они были, настоящей лебединой парой! И покинули этот бренный мир один за другим, с интервалом буквально в несколько месяцев. Но это произойдет значительно позже описываемых мной событий…

***

Насколько это позволял жесткий график полетов и быт моей молодой семьи, я стал посещать Кузаковых. Узнал, что таких вот студентов-ходоков у Кузакова немало, и дом Николая Дмитриевича уже давно называется литературной «академией-кузаковкой». И это не было насмешкой: знания, творческий опыт, житейская мудрость, искренняя добродетель и протекция этого легендарного человека дали многим из нас шанс стать профессиональными литераторами. Но до того, как увидели свет наши первые произведения, предстояло пройти долгий и тернистый путь становления. Лично у меня он был весьма трудным: рукопись за рукописью, вариант за вариантом приносил я Кузакову, но все было плохо, все было не то, все было не так!

– Худо, старик, – хмурый мэтр сосредоточенно затягивается сигаретой. – Слов нет, как худо… Я устал тебе повторять, что настоящий писатель, это творец, создающий СВОЙ мир, СВОЙ стиль построения рассказа, СВОЙ язык повествования, ни в коей мере не похожий на чей-то другой! Твой же язык, увы, отдает не собственным сочинительством, а считанностью с чужих книг. Похвально, что ты много читаешь и анализируешь, но своих героев ты должен вымучить, выстрадать, создать самолично. Да так, чтобы они заговорили, запели, заплакали, завопили, обрели душу и плоть, стали осязаемыми, видимыми! Иными словами – ты их обязан родить, как это делает женщина! Да, да, именно – родить! А у тебя это не получается категорически! Твои герои плоские, как плакат, нет ни портретов, ни голосов, ни каких-то особых примет или привычек… Об их внутреннем мире и психологии я даже не заикаюсь, этого тоже нет. Безликие, ходульные, незапоминающиеся персонажи. А говорят, как? Это же не общепринятые устные общения, а команды из строевого устава РККА: «Иванов, взлетайте! Сидоров, докладывайте! Петров, почему у вас штаны не глажены?» А посмотри-ка на свои диалоги, монологи, и прочие разговорные моменты – им же конца нет! Герои говорят буквально страницами, их не переслушать! Или взять твое описательство? Им ты грешишь сплошь и рядом: уж если взялся описывать тот или иной случай – то этому нет ни конца, ни края, половина главы уходит на это! Всё без меры, всё без предела! Бесконечные длинноты-долготы! И ещё: в литературном произведении должен обязательно присутствовать конфликт: производственный, семейный, творческий, какой угодно… Конфликт, это спор, поиск истины, измена, подлость, предательство, месть, прощение, подвиг, словом все то, что есть в нашей святой и грешной жизни. В межличностных отношениях необходимы не тупые, а острые углы, которые лучше перегнуть, чем недогнуть! А еще нужна любовь, без нее – никуда и никак! Любовь к женщине, к Родине, к матери, к отчему дому, к чужой жене, наконец… Скажи, ты имеешь представление о «любовном треугольнике»?

– Нет.

– Ну, вот! А ведь это основа основ любого произведения! – Старик шумно вдыхает, наверное, с полкубометра воздуха, махнув рукой, опустошенно замолкает и, в который уже раз, закуривает.

– Если я вас правильно понимаю, Николай Дмитриевич, писать книги мне не дано, не мое это дело, так? – огромным усилием воли я стараюсь казаться спокойным.

– Нет, не так! – категорично рубит Старик. – Ты просто обязан стать писателем, и для этого у тебя есть главное – дар Божий, ты доказал это на сорока страницах своей рукописи. Надо лишь развить и усовершенствовать этот дар. Первый шаг ты сделал: эмоционально отреагировал на дрянной рассказишко столичного графомана. И это – правильно! Не эмоциональный человек, никогда и ничего не создаст – настоящий творец пишет нервом! Запомни непреложную истину: писать, это значит страдать! Ибо творчество – это, прежде всего излом, кровоточащая, незаживающая рана. Может быть, мои слова прозвучат кощунственно, но для настоящего писателя полезны даже личные трагедии, потому что дают необходимый для работы духовный материал.

Кузаков долго и сосредоточенно смотрит куда-то сквозь меня, потом изрекает:

– Лишь один положительный фактор я должен отметить: за эти полгода ты научился, интуитивно, разумеется, технически правильно строить произведение. Стал разбираться в том, что такое фабула, композиция, сюжет, глава и всё прочее… Литературного образования не имеешь, но, тем не менее, хотя бы это постиг. – И, помолчав, вдруг добавляет, задумчиво и медленно. – А тому грамотею всё никак не могу это втолковать: долдонит и долдонит одно – сейчас в моде бессюжетные вещи, сейчас в наибольшей степени ценится язык повествования! Не понимает, что бессюжетное произведение, это кипа не прошитых шнуром документов – уронил и всё рассыпалось. И чему их только учат в этом литературном институте!

– Тот грамотей, это кто? – уставший от неудач, интересуюсь я равнодушно.

– Димов, кто же еще! – Старик поднимает на меня удивленный взгляд. – Разве я тебе о нем не рассказывал?

– Не припоминаю.

– Вот даже как? – еще больше поражается Старик. – А, впрочем, немудрено, он ко мне не так давно стал захаживать. Интереснейший тип! Тебе непременно надо с ним познакомиться, – Кузаков бросает взгляд на настольный календарь, – кстати, Димов послезавтра обещал заглянуть.

– Если так, то и я смогу прийти, выходной, наконец-то дали.

– Вот и чудно, подтягивайся часикам к десяти… – и вдруг просветленно улыбнулся. – Моя воля, я бы из вас двоих одного писателя сделал: ты бы построением сюжета занимался, а Димов языком. Глядишь, и накропали бы что-нибудь путёвое…

***

И вот он, Димов. Плечистый коренастый парень стремительно поднимается с кресла навстречу мне, делает пару коротких, каких-то вкрадчивых шагов. И это движение, мягкое и пружинистое, тотчас же ассоциируется у меня с движением рыси, гибкое, мощное и в то же время лениво-вальяжное. Глаза темные, выразительные, смотрят из-под нависающих дуг бровей с потаённой хитринкой. Большая ладная голова уверенно покоится на сильной шее. Волосы черные густые, на высокий чистый лоб волной ниспадает челка. Во всем образе Димова, в его небольшом росте, в компактности сильного поджарого тела, в смуглости улыбчивого лица, в прищуре чуть раскосых глаз, какими-то незаметными множественными штрихами и штришками пробивается «гуранистость».

Гураны, это особая, азиатская порода забайкальцев, заселяющих огромную территорию приграничной Даурии. Множество народов и народностей вносили свои капли в этот сложный человеческий сплав, в результате чего и получилась «гуранская нация» – по-русски широкоскулая, с черным бурятским цветом густых волос, с тунгусским прищуром темных глаз. Трудолюбивая, хлебосольная, отчаянно-смелая, неприхотливая, умеющая и сеять, и строить, и воевать, и гулять, эта нация снискала себе немеркнущую славу. Нет сомнения, что именно суровая порубежная даурская земля, охваченная жестокими войнами на протяжении многих веков, притягивала, удерживала, формировала и взращивала такие отважные сердца и чистые души.

– Олег! – мою протянутую руку сжимает крепкая пятерня.

– Николай!

Покуривая, Старик испытующе смотрит на нас, как рефери на готовых к бою боксеров. В писательском кабинете Кузакова мы с Олегом устраиваемся на удобном стареньком диване, хозяин же опускается в кресло у заиндевевшего окна, на дворе под сорок, зима набирает обороты. Присматриваюсь и прислушиваюсь к Димову: его поведение свободное, раскованное, говорит чуточку нараспев, негромко, но уверенно. Заметно выделяется буква «р», в голосе Олега этот звук занимает какое-то особое, звонкое, место. В разговоре выясняется, что наши жизненные вехи во многом совпадают: у обоих отцы – фронтовики, родились мы в один год с разницей буквально в пару недель, в один год окончили среднюю школу, в один год были призваны в армию. Только вот наши военные пути не совпали: Олег служил наземным трассовым авиационным радистом, а меня судьба занесла в спецназ ВДВ.

– Ну, и как служилось в Войсках Дяди Васи? – интересуется Димов.

– Как служилось… А как в той старой десантной поговорке: «Не попал в ВДВ – радуйся, а попал – гордись!» Словом, мы крылатая пехота, сто прошли, еще охота!

– Не слабо свинчено! – усмехается Димов. – А у нас служба – не бей лежачего, отдежурил смену и гуляй себе! Своя присказка тоже была: приписаны мы были к Стратегической авиации, но поскольку имели кое-какое отношение и к ПВО, к Войскам противовоздушной обороны, то расшифровывали эту аббревиатуру так: «Погоди выполнять – отменят!»

Дружно смеемся. И Кузаков тоже смеется, он сегодня вообще веселый. Доволен, что свел, наконец-то, двух литературных недорослей. Глядишь, и помогут чем-нибудь друг дружке. А наш с Олегом разговор всё свободнее, всё доверительнее. Задалось, судя по всему, знакомство. И почва для дальнейшей дружбы более чем подходящая и основательная: оба мы мечтали стать писателями и целеустремленно следовали к этой цели. Правда, на этом тернистом пути Димову было значительно проще – он заочно окончил Московский литературный институт, получил мощное базовое литературоведческое образование. Мне же до бесчисленных литературных тонкостей приходилось в основном доходить самому.

***

Отложив незадавшуюся рукопись о пилотах Гражданской авиации, я взял продолжительный тайм-аут. Надо было дать отдых перенапряженным мозгам и систематизировать все то, литературное, что накопилось за последний год. А отдохнув, вдруг неожиданно для самого себя, принялся за дело и за сравнительно короткое время написал повесть о своей службе в Воздушно-десантных войсках. Сочинять и фантазировать почти не пришлось, я просто рассказал на страницах рукописи о том, что довелось испытать и пережить, будучи разведчиком ВДВ.

Работая над текстом, я вдруг ощутил нечто доселе незнакомое: авторучка бежала по бумаге легко, быстро и непринужденно, образы главных и второстепенных героев получались выпуклыми и яркими, картины природы вырисовывались как бы сами по себе. На профессиональном языке это явление называется довольно загогулисто: «беллетристическая легкость пера». Наверное, в то время я понял, что именно так появляется и нарабатывается литературное мастерство.

Первым читателем этой рукописи стал Димов. К этому времени он уже работал редактором в Читинском филиале Восточно-Сибирского книжного издательства. В литературных кругах Читы поговаривали, что Димов редактор весьма строгий и придирчивый и когда дело касается литературы, то приятельские отношения для него мало что значат. Рукопись, если она его чем-то не устраивает, может «зарезать», не взирая ни на чины, ни на авторитет автора. Поэтому со все возрастающим нетерпением и тревогой я ждал его мнения.

И вот встреча. Олег в приличном костюме, при галстуке, деловито восседает за редакторским столом. Он отчужденно строг и в меру официален. Такое поведение весьма характерно для молодых, начинающих свой профессиональный путь, чиновников.

– Здравствуй, Николай Александрович, присаживайся, – (то самое звонкое «р» так перекатывается у него во рту). Он традиционно крепко стискивает мою ладонь. – Долго мучать не буду – книга есть!

При этих словах он увесисто прихлопывает ладонью по кипе бумаги на столе.

– Вчера допоздна читал и, не буду скрывать, потрясен! Ты такой кирпич сварганил… Разумеется, кое-что надо будет подчистить в редакторском плане, но в основном – замешано густо. Короче, я снимаю шляпу, молодец! Только вот название, на мой взгляд, никуда не годится: ну что это такое – «Зеленые призраки»? Прямо Голливуд какой-то… Я тут покумекал малость… – Димов нарочито медленно ерошит свою густую шевелюру, тянет с ответом.

– Не интригуй, Олег Афанасьевич, выкладывай уже!

– Вот кто главный герой твоего произведения?

– Лейтенант Березкин, призванный из запаса, заместитель командира разведывательно-диверсионной группы «Гамма», прообраз моего взводного Воронина.

– Ну, вот и чудненько! – Олег снова пристукивает ладонью по раскрытой папке. – Стало быть, книгу мы и озаглавим «Лейтенант запаса»! Как смотришь на такой вариант?

– Да у меня просто нет слов: этим названием сказано абсолютно всё! – ликую я.

– То-то же! Учись у ветеранов литературного фронта, дружище! – насмешливо и снисходительно роняет Димов. Совсем недавно увидела свет его первая книга «Маршруты вдоль светлой реки», посвященная геологам, поэтому Олег чуточку важничает. Книга, надо отметить, мгновенно нашла своего читателя и была на слуху.

– И вот еще что: буквально перед твоим появлением я позвонил Митричу, поздравил его с твоей победой. Если бы ты слышал, как отреагировал «дед»! «Я знал, что у него получится! Я нисколько в этом не сомневался! Я верил, что бросаю зерна в благодатную почву!» Ну, и все такое прочее, ты же его знаешь… Он ждет нас к себе, так что пошли. Но… через магазин! Писательскую традицию нарушать не будем.

Полчаса спустя мы перешагнули через порог квартиры Кузакова. Могучий человек стиснул меня своим медвежьим объятием. В темных глазах влага и отцовская гордость:

– Поздравляю, Старик, я всегда верил в тебя. Это – твоя первая литературная высота! И, уверен, не последняя!

За его широкой спиной возникает белокурая красавица Евгения Герасимовна, высоким голосом говорит, почти поёт:

– Николай Александрович, я присоединяюсь к Диме! (Кузаков от рождения наречен Никодимом, но почему-то в паспорте записан как Николай. А для жены всегда и везде он – Дима).

Рукопожатие Евгении Герасимовны, искреннее и горячее, от души! Но еще более неожиданные ее слова, произнесенные почти официально:

– Как директор Облкниготорга извещаю, что буквально завтра дам задание художнику Потепалову на создание рекламного буклета, посвященного выходу книги.

– Какой книги? – совершенно искренне недоумеваю я, растерянно всматриваясь в улыбающиеся лица окружающих меня людей.