Ночная смена. Остров живых

Саша начинает бубнить в «Длинное Ухо», как он называет свою рацию.

– А без операции – никак, а? Обязательно резать надо? – жалобно спрашивает пациент.

– Никак. Но вы так не волнуйтесь – в клинике и операционная есть, и врачи – сделают в лучшем виде, – пытаюсь его успокоить.

– А может все-таки не надо резать, а?

– У вас дырка в желудке. Сквозная. И все из желудка льется долой. Прямиком на кишечник, в брюшную полость. Сейчас вам хреново, потом через несколько часиков станет полегче – отомрут нервные окончания, а еще через несколько часиков будет отличный разлитой перитонит, и придется ампутировать кусок кишечника. Дальше вы или будете как многочисленные наши сограждане – зомби или выживете, но останетесь калекой. Мне очень не весело вам это говорить, но лучше, чтоб вы были в курсе дел.

– А попить можно? Во рту пересохло!

– Сейчас ватку намочу, язык увлажним – легче станет, а вот пить нельзя категорически. Кстати! – тут я поворачиваюсь к повару – Вы же говорили, что вы – биолог?

– Да, а что?

– Почему допустили к пациенту этого самозваного лепилу с фляжкой?

– Знаете, он был очень убедителен, а я, к своему стыду, должен признать – растерялся…

Смущенный повар лезет на кухню – продолжать раздачу жидкого супчика, благо толпа голодных все же дала возможность разобраться с заболевшим. А сейчас уже заворчали, нетерпение проявляют.

Ну да, разумеется – как появляется очередной наглый сукин сын, так окружающие вместо сапогом ему под копчик – развешивают уши. Потом удивляются: где мозги были. Знакомо. Главное – вести себя самоуверенно, тогда любая лажа годится… Эх!

Поверхностный осмотр только подтверждает диагноз.

Холодный пот, живот как доска и любое движение усиливает боль.

В утешение рассказываю страдальцу про то, как я давным-давно делал хирургическое пособие в глухомани – операция была по удалению нагноившегося ногтя на большом пальце ноги. Под анестезией стаканом портвейна пациент пел лежа на койке и играл на баяне, чтоб ему было не страшно, а я оперировал безопасной бритвой «Нева» и перочинным ножиком. Да, еще у меня были пассатижи… И самогонка для стерилизации операционного поля и инструментов. Зажило, кстати, отлично. И новый ноготь вырос нормальным.

Больного увозит в кузове обшарпанная «Газель», а мы застаем определенно суету, характерную для начала действия. Больного сгрузят на берегу – там, где развернут с самого начала операции медпункт – и быстро эвакуируют катером. Повар, вспомнив нечто важное, успевает поделиться этим важным с нами. Возвращаемся груженые этим самым важным к медпункту…

– Решили выдвинуться к пустым цехам, как тебе и хотелось, – удивляет меня снайпер Ильяс, который сейчас командует нашей группкой.

– И почему такое пуркуа па? Ты ж мне отказал категорично, когда я тебя просил проверить пустые цеха.

– На свете есть такое, друг Гораций, о чём не ведают в отделе эксгумаций! – вворачивает одну из своих типовых судебномедицинских шуточек стоящий рядом с нашим новоиспеченным командиром мой младший братец. – Возник шанс разжиться всяким вкусным, заодно оказав массу благодеяний страждущему человечеству.

– Я пустой. Медикаменты нужны.

– Сейчас с берега привезут. Давай, прикидывай, кого из медиков берешь, – невесть откуда взявшимся бодрым командирским тоном спрашивает Ильяс.

– А чего прикидывать – братец и медсестрички остаются тут, поиск проводить будут санинструкторы, ну и я с ними в первый раз схожу. Поднатаскать. Тут другой вопрос возник.

Ильяс поднимает вопросительно бровь.

– Повар этот напомнил, что куча жертв при переправе Великой Армии через Березину была связана с особенностями человеческой психологии…

– Бре! Сейчас будешь рассказывать, что мосты французские саперы построили еще вечером. Ночью мосты стояли совершенно пустые, никто по ним не шел, хотя некоторые толковые офицеры пытались заставить этих «жарильщиков» оторвать задницы и пройти полкилометра, но все сидели у костерков, а вот утром ломанулись скопом, устроили давку, попадали с мостов в воду, сами мосты своей тяжестью поломали и в итоге обеспечили полноценную катастрофу. Так?

– Так. А ты откуда знаешь?

– Ты ушами слушаешь? Я тебе говорил уже – мой предок там отличился. У нас в роду к предкам относиться принято серьезно. Мы ж, – Ильяс ядовито ухмыляется и с нескрываемой издевкой выговаривает, – не цыфилисофанные, дикие… Ладно. Сам думаю, что с утра хлопот добавится – куда там…

– Я все же не понимаю, что вдруг ты согласился… Не, ты, конечно, у нас командир, и как скажешь – так и будет; но все-таки?

– Там стоит брошенная исправная бронетехника. Несколько единиц. Кронштадтские пока не сообразили, армейские – тож туда опасаются сунуться. Руки у них не доходят. А нам – как бы и кстати. И медпомощь оказали, ну и к подметке что-то прилипло… Не отлеплять же… Компрене ву, или нет?

– Ву! Сейчас сумку пополню. С братцем своим детали обговорю – и форвертс!

– Это по-какейски?

– Вперед. По-немецки – поясняю ему.

– По-немецки я только «ахтунги» знаю.

Ильяс подмигивает. Не могу понять, но как только он стал командиром нашей «охотничьей команды» что-то в нем изменилось. Или наш снайпер сам поменялся?

Пока я снова набиваю сумку, никак не могу отделаться от впечатления, оставшегося после разговора с нашим командиром. Вишь, у них в семье помнят парня, который воевал, черт возьми, аж два века назад. Честно говоря, мне завидно. Хотя вот я своего деда помню.

Он был очень спокойным и работящим человеком – причем руки у него были золотые. Одинаково мог починить часы и сделать легкую и удобную мебель, сделать сруб для дома или починить резную раму для старинного зеркала. Неторопливый, добродушный.

Про войну рассказывать не любил. Свое участие в ней оценивал скромно. Потому я, воспитанный на поганой совковой ГЛАВПУРовской пропаганде, считал, что вообще-то, раз солдат не убил пару сотен немцев и не сжег десяток немецких танков, то и говорить не о чем.

Это большая беда: про войну наши воевавшие рассказывать не любили – берегли нас от тех ужасов, а пропагандисты, как правило, были из «героев Ташкентского фронта», и потому их стараниями сейчас разные выкидыши от истории плетут невиданную чушь, а им верят внуки и правнуки тех, кто победили великолепную германо-европейскую армию, кто дал нам жить и так напугал наших неприятелей, что полвека мы не воевали – нас боялись. Вот, кстати, битые немцы про войну рассказывать любили. Такие мемуары понаписали, что любо-дорого. Посчитать если, так они дважды все наше население постреляли, все танки пожгли и всю авиацию сбили, и почему опозорились в конце войны сдачей своей столицы и безоговорочной капитуляцией – совершенно непонятно.

Еще будучи совсем мелким, я сильно удивился, когда мы с дедом мылись в бане. У деда правая ягодица сверху была украшена пятачком тонкой блестящей кожицы, а вот снизу отсутствовал здоровенный кусок – с мой кулак, причем там шрам был страшным и здоровенным. Каким-то перекрученным, сине-багровым, в жгутах рубцовой ткани.

Естественно, я поинтересовался. Дед, смутившись, объяснил, что это пулевое ранение. Навылет.

Должен признаться, что как-то мне это показалось диким. Ведь все ранения у смелых – спереди. А тут сзади. Да еще в попу. Совсем как-то неловко. Очень нехорошо. Хотя деда жалко, конечно, но как-то стыдно и нехорошо.

На том дело и закончилось. В разговорах с мальчишками «про войну» я эту тему старательно обтекал. В семье были еще воевавшие, но все они как-то категорически не вписывались в плакатный образ бойца-победителя.

Часто в гости приходил брат деда. С одной стороны, он был моряком, участвовал в обороне Одессы, списавшись там с корабля на берег – в морскую пехоту.

Это звучало дико – «морская пехота». Сейчас такое представить трудно, потому как американцы со своими маринами – морскими пехотинцами – так всем прожужжали уши, что теперешние дети, небось, скорее пехоте удивятся. А вот в то время, когда я был маленьким, как-то странно это звучало. Как какой-то суррогат пехоты. Моряки же должны на кораблях воевать, а тут вдруг – в пехоте. Все равно как спешенный танкист или летчик.

Потом брат деда воевал под Севастополем. Там и попал в плен. Ну, как так в плен?

А героически подорвать себя гранатой? С десятками немцев? И хотя дед уважительно отзывался о том, как воевал его брат, к самому брату он относился не очень хорошо.

Я это понимал так: брат деда женился на некрасивой бесцеремонной толстой бабе с трубным голосом, много пьет и с дедом часто спорит. Отсюда и прохладность в отношениях.

Сильно потом уже узнал, что брат деда после немецкого плена, хватанув еще конца войны после освобождения, все время был уверен, что скоро будет новая война и потому глупо заводить детей, а надо жить в свое удовольствие. Ладный умный парень стремительно спился. И красивые женщины, идя чередой, как-то незаметно превратились в страшноватых баб, последней из которых хватило ума держать мужа (таки убедила расписаться) постоянно датым. Меня еще удивляло, что она отмеряет ему из бутылочки, которая всегда была у нее в сумке, дозы портвешка – по чуть-чуть, но довольно часто.

Деду не нравилось, когда его брат начинал над ним посмеиваться: ишь, выводок родил, а вот сейчас война будет – и все. Я-де хоть пожил! Не нравилось, что пьет. Не нравилась его беспардонная жена…

А потом мне попалась книжка Ремарка «На западном фронте без перемен». Этого писателя я уважал, и потому отношение его героя к ранениям в задницу, как к совершенно одинаковым с другими, меня удивило и заставило подумать. То, что и смелый может получить рану в спину, а тем более в задницу – это я тоже понял.