Когда рушатся троны…

Этот оказался и дома, и у телефона. Узнав дрожащий голос Мусманека, Рангья насмешливо спросил его:

– Вы еще в городе?

– А… вы…

– Я? Конечно! При всех режимах не обойтись без железных и шоссейных дорог и всяких иных способов передвижения.

– Аа… – только и нашелся Мусманек.

– Бе… – передразнил его Рангья, энергично опуская трубку.

Последняя надежда исчезла… Бежать, бежать, бежать… А главное, чтобы это менее всего походило на бегство.

Небольшой грузовик с чемоданами и с двумя придворными лакеями отправлен был вперед, а через четверть часа на легковой машине, той самой, на которой ездил Адриан с выездным камер-лакеем в плаще и треуголке, отбыл Мусманек с женой и дочерью. Обе они цепко держали по большому несессеру с драгоценностями, так еще недавно привезенными из Парижа заботливым супругом и папашей. Уже очутившись за городом, все трое оглядывались с невыразимой скорбью на кирпично-красное здание дворца.

Часа через два – граница, где их поджидал высланный вперед грузовик, окруженный солдатами.

Пограничники эти были молодец к молодцу, опрятно одетые в ловко пригнанную форму. Усатый, пожилой, с боевыми отличиями вахмистр лихим и бравым солдатом глядел – в конвое Мусманека ни одного не было ему равного. В пограничники пошли они – и эти солдаты, и этот вахмистр – потому лишь, что некуда было деваться сверхсрочным служакам, на протяжении многих лет не знавшим ничего иного, кроме войны и военного дела. Все они были сплошь монархисты, и каждый, кто в кармане, кто в вещевом мешке, имел открытку с изображением Адриана.

В полдень, еще задолго до прибытия обоих автомобилей, вахмистр Тачано вызван был к телефону, и чей-то мужской голос невнятно прожужжал, как это всегда бывает с полевыми телефонами:

– Вахмистр пограничного участка?

– Так точно. У телефона вахмистр Тачано.

– Сегодня на ваш пункт прибудет Мусманек, бывший президент, спасающийся бегством вместе с женой и дочерью. Пропустите их!

– Кто говорит? – спросил Тачано.

– Генерал Ячин.

– Есть, господин генерал, будет исполнено.

После этого Тачано собрал своих солдат.

– Ну, ребята, и будет же потеха! Эта сволочь Мусманек бежит за границу.

– Туда ему и дорога.

– Так слушайте же ребята: пустить-то мы их пустим, а только накладем по первое число и выбросим их в Семиградию налегке… Поняли?

– Поняли, господин вахмистр!..

Когда автомобиль с пассажирами очутился рядом с грузовиком, Тачано подошел к Мусманеку.

– Кто такой будешь?

Мусманек что-то промямлил в ответ, но супруга его, брызжа слюной, накинулась на вахмистра:

– Мужик! Грубиян! Как ты смеешь так обращаться с президентом республики?

– А ты что за птица? Вот еще сухая галка выискалась! А я – не мужик и не грубиян, а вахмистр Его Королевского Величества… А вот вы – жулики, воры, везете чужое, награбленное… Выметайтесь все трое, да живо!

Присмиревшая мадам Мусманек вышла из автомобиля, прижимая обеими руками к своей тощей груди несессер с бриллиантами.

– Это у тебя что? Давай сюда! И ты давай, – обратился он к дочери. – Ишь, чемоданов-то, чемоданов! Ребята, скидывай все на землю… А ты, – обратился Тачано к Мусманеку, – выворачивай карманы!..

Смеялись солдаты, смеялись оба шофера и оба лакея.

Карманы Мусманека, туго набитые американской и английской валютой, опустели в мгновение ока.

Президент молчал, дрожа, как осиновый лист. Он чувствовал, – малейшее возражение, и его начнут бить.

А Тачано глумился из-под своих кавалерийских усов.

– Благодарите Бога, что дешево отделались! Не так бы вас! Всыпать бы вам всем шомполов, чтобы недельки две ни сесть, ни встать. Демократия? Первые мошенники… «Мир хижинам, война дворцам». А сами во дворец забрались, шантрапа окаянная! Смотреть на ваши рожи противно. Убирайтесь с глаз моих прочь! Покатались на королевских машинах, теперь пешочком прогуляйтесь!..

Минут через двадцать жалкое, общипанное трио, бледное от страха, было встречено семиградскими жандармами в высоких киверах с петушиными перьями. Дали знать в столицу, и пока пришел ответ, семья президента ночевала в пограничном блокгаузе на полу. Не было подушек, полотенец, не было даже носовых платков. Все до нитки реквизировал Тачано.

Вздыхая, ворочаясь с боку на бок и отбиваясь от наседавших клопов, вспоминали папаша с мамашей и с дочкой широкие дворцовые постели под пышными балдахинами…

Сны мимолетные, сны беззаботные
Снятся лишь раз…

22. Филиальное отделение совдепии

Штамбаров был вывеской, ширмой. На самом же деле не был даже главным приказчиком. Понаехавшие из Совдепии красные агенты, даже совсем захудалые, и те с глазу на глаз третировали свысока этого мордастого хама.

И хам, уже не с дешевыми перстнями на корявых пальцах, а с бриллиантами, и еще какими, – распластывался перед своими господами, творя их злую, преступную волю.

Еще зеленая листва не зачервонела багрянцем, а уже полилась в Пандурии кровь, кровь лучших, благороднейших, честнейших. Московская чрезвычайка, ставшая государством в государстве, чинила суд и расправу над всеми, кто не гнул спины перед поганым идолищем III Интернационала. В Бокате и в других городах появились одетые во все кожаное молодцы с громадным револьвером у пояса и с физиономиями палачей и убийц. Заработали подвалы и застенки. Заработал присланный из Москвы штаб, с лихорадочной поспешностью и с энергией, поистине дьявольской, создавая Красную армию.

Зиновьев, жирный и наглый, произносил в Москве и Петрограде речи, услужливо подхватываемые всей мировой печатью.

Он говорил:

– Товарищи, на седьмом году пролетарская революция вступает в новую эру. До сих пор все наши попытки коммунизировать Западную Европу были тщетны. Теперь же мы, как никогда, приблизились к нашей святой, заветной цели. Еще немного, еще чуточку терпения, и буржуазно-капиталистическая Европа запылает, как один гигантский костер. Пандурия – наш авангард, наши ворота на Запад, наш трамплин, откуда Красная армия прыгнет вперед, чтобы с пролетарской доблестью и отвагой перегрызть буржуазную глотку Парижу, Лондону, Риму, Мадриду, Брюсселю и водрузить над ними знамя трудящихся…

Париж, Лондон, Брюссель и Рим расписывались в получении этих милых зиновьевских плевков и, как говорится, и в ус не дули. Ни в ком не заговорило даже простое животное чувство самосохранения, не раздался ничей грозный, негодующий окрик и голос, требующий навести в Пандурии хотя бы такой порядок, какой несколько лет назад был наведен в Венгрии.

Все великодержавные посольства и миссии оставались в Бокате, и господа полномочные министры и посланники беседовали через переводчиков с новым президентом Штамбаровым.

Мало того, Штамбаров объехал с полдюжины больших и малых столиц, где встречал благосклонный прием. Стряхнув с себя на границе уличного демагога, он водил за нос государственных людей Запада своим мужицким демократизмом, и государственные люди верили ему или, по крайней мере, делали вид, что верили.

Прикидываясь казанской сиротой, этот плачущий крокодил взывал к демократизму Эррио, опять-таки с помощью переводчика:

– Сухопутная армия наша сильна и даже очень, но мы беспомощны на море. Королевский лейтенант Друди, этот реакционный пират, уничтожил весь наш скромный военный флот, убил наше морское торгово-пассажирское сообщение…

Штамбаров настаивал на экспедиции в пандурские воды французских военных кораблей для ликвидации жестокого «пирата Друди, заклятого врага пандурского народа и вообще всех трудящихся».