Когда рушатся троны…

И вот в осеннее утро все эти красивые мечты разбились самым безжалостным образом. Ни пышного творчества, ни сказочной завидной карьеры, ни европейской известности – ничего. Вместо всего этого – крюк с висевшим на нем Сережей в смокинге, с алой гвоздикой в петличке.

Мы уже знаем: после того как Тунда принес ей эту страшную новость, она просила его заехать к ней позже. Внешне спокойная, успевшая втихомолку выплакаться, она сказала профессору:

– У меня не хватит сил увидеть его. И даже не хватит – следовать за гробом… Вы понимаете, это – ужасно, ужасно!.. Тунда, хороший, добрый Тунда, озаботьтесь похоронами и до самой могилы проводите его. Пусть его гроб и его могила, пусть они утопают в цветах. Какое безумие! Накануне того, чтобы войти в нашу семью таким родным, желанным, своим, он… Как это бессмысленно и как это больно, больно, Тунда…

Тунда привык устраивать веселые, праздничные торжества, но никогда еще никого не хоронил. Это выпало ему впервые, и отнесся он к этому с внимательной и чуткой грустью. И, поникнув седой головой своей, один-одинешенек, медленно шел за погребальной колесницей, действительно утопавшей в цветах, и с двумя большими венками – его и королевы.

По непостижимой иронии судьбы в этот же самый день хоронили Мата-Гей. Но ее провожал в могилу весь Париж. Это были грандиозные похороны, с многотысячной толпой. В этой многотысячной толпе единственное существо горько, от всей души, оплакивало трагическую смерть королевы экрана. Это была черная, громадная Кэт. Вся в неутешных слезах, она протяжно выла что-то свое, негритянское, и причитая, и бормоча опять-таки что-то свое, никому не понятное. И жутко было всем окружающим от этой черной колоссальной фигуры и от этого дикого воя, отдающего берегами Конго и Сенегала, и от этих причитаний.

Одна, только одна Кэт знала и понимала бесхитростным сердцем своим драму своей госпожи. Драму наивной прелестной птички-щебетуньи, полюбившей короля и ужаснувшейся этой любви, такой пугающей, такой «неравной».

Эта любовь, сделав ее несчастной как женщину, сделала ее великой, гениальной как артистку. Еще два-три года, и она завоевала бы мир. Судьба же дала ей завоевать два с половиной квадратных метра земли на кладбище Пер-Лашез.

Над свежей могилой произносили речи знаменитые актрисы и актеры, владельцы кинофабрик, писатели и даже депутаты парламента, но бедная Мата-Гей не слышала этих громких, хвалебных фраз, не слышала тарахтящих аппаратов. Они снимали для вечернего экрана эту последнюю пьесу с участием Мата-Гей.

А драма из жизни II империи, сочиненная для Мата-Гей, осталась неоконченной. Ее пришлось скомкать. Упитанный директор «Гомона» в лоснящемся цилиндре громко выражал по этому поводу свое накипавшее неудовольствие.

30. То, чего не ожидал Ячин

«Паяр» уже не гремел, вытесненный другими, более модными ресторанами. Но «Паяр» был дорог шефу тайного кабинета по воспоминаниям молодости. Он свез Калибанова к «Паяру» и угостил отличным ужином.

На следующий день Калибанов, с платком на шее, одетый монмартрским апашем, зевая во весь рот, как после бессонной ночи, спозаранку слонялся по авеню Анри Мартен вдоль верховой аллеи.

С половины восьмого оба уже знакомых ему пандура явились на свой пост. Калибанов опытным глазом «почувствовал» их карманы, оттягиваемые крупнокалиберными, тяжелыми револьверами.

Целый час шатались пандуры. Каждый, очень редкий, правда, всадник вызывал их живейшее внимание. Это внимание сейчас же погасало, как только они убеждались, что всадник не имеет ничего общего с тем, за чьей головой они охотятся.

В конце концов им надоело шататься и, убедившись в неудаче сегодняшнего утра, они сели на скамейку и давай ожесточенно курить.

Калибанов, проходивший мимо типичной апашской походкой враскачку, услышал фразу одного из пандуров:

– Сегодня ускользнул от нас, черт возьми. Но ничего… Пропустим сегодня… Завтра уж наверно будет, а будет – ему уже от нас не уйти!..

И оба смеялись.

Калибанов, весьма довольный увиденным и услышанным, отправился к себе – он жил недалеко, на рю де ля Помп, в небольшом отеле, – переоделся в обыкновенный спортивный костюм, позвонил в свой манеж и отпросился у начальства на первую половину дня. Калибановым дорожили как отличным берейтором, и разрешение было дано. Калибанов спустился в метро и вылез на станции Камбронн. В нескольких минутах ходьбы находилась шоколадная фабрика, где Павловский таскал и ворочал ящики. Туда-то и направился Калибанов.

Павловский вышел к нему без кителя и с засученными рукавами и был сразу огорошен:

– Хочешь поправить свои дела и заработать тысячу франков?

– Ты шутишь?

– Нисколько! Дурак что ли я отрывать тебя от дела для подобных шуток?

– А что для этого надо?

– Надо показать, дружище, что Павловский остался таким же лихим лубенским гусаром, каким был всегда. Не скрою, однако, дело сопряжено с некоторым риском. Могут быть неприятные объяснения с полицией.

– Хм… нашему брату, русскому эмигранту…

– Ничего не хм… Когда полиция убедится, что у этих молодчиков было по револьверу с надрезанными пулями, нас отпустят. Согласен? В заключение прибавлю, что дело чистое, – на нечистое я тебя не позвал бы и сам не пошел бы, – и прямо-таки благородное.

– В таком случае, о чем же и говорить?

– Молодец! Получай тысячу франков.

– Как, сейчас?

– Натурально, сейчас! Освободись после обеденного перерыва. Пойдешь в магазин готового платья, купишь галифе, пиджак, высокие шнурованные сапоги. Немного белья, все это обойдется франков в пятьсот. А завтра уже к семи, одетый щеголем, приходи в манеж, где и узнаешь все подробности. До свидания! Будь же аккуратен!..

По дороге в спортивном магазине Калибанов купил два тяжелых, длинных стека с массивными металлическими конскими головами.

На следующее утро два всадника ехали шагом вдоль верховой аллеи.

– Ну что, приятно сесть в седло старому кавалеристу? – спрашивал Калибанов.

– Чего лучше! Такое впечатление, – ни с чем сравнить нельзя.

– Ну вот, теперь, когда ты оделся, каждое воскресенье будешь кататься… Эх, дружище, выгорит в Пандурии монархия, – обоим хорошо будет… А вот и эти самые полупочтенные…

Оба пандура с фланерским видом уже маячили по бокам аллеи, держась друг друга.

Калибанов и Павловский, ехавшие стремя в стремя, незаметно разделились и еще незаметней стремительно атаковали каждый свою жертву. Те и опомниться не успели, как тяжелые металлические рукоятки стеков заработали по их головам и физиономиям. Каждый удар сопровождался зловещим хрустом дробящихся костей и хрящей. Не пикнув, упали оба пандура, а всадники, наклонившись, продолжали колотить по их черепам. А потом, с места подняв лошадей в галоп, были уже далеко…

Автомобиль скорой помощи подобрал и увез искалеченных негодяев с каким-то кровавым месивом вместо лиц.

Через два дня кутивший на Монмартре Ячин был найден под утро на бульваре Рошешуар с торчащим по самую рукоятку ножом в спине.

Только двумя-тремя месяцами пережил Ячин своего друга Тимо. Какой-то зловещий рок тяготел над всеми, кто посягал на жизнь короля Адриана…

31. В гостях у испанского короля

Накануне отъезда в Испанию Адриан закончил последнюю главу своих воспоминаний.

Господин Ван-Брамс, выдавший последний чек высочайшему сотруднику, был весьма-весьма доволен.

– Ваше Величество, честное слово, ваш труд превзошел всякие ожидания! Ко мне прямо посыпались заказы! Что поделаешь, толпу хлебом не корми, – дай ей сенсацию! А там имеются такие резкие главы! Такие… Каждый, читая их, будет отделять свою спину на несколько сантиметров от спинки стула. Ваше Величество, смею вас уверить, эти несколько сантиметров, – лучший показатель сенсационности! О, эти резкие, бичующие главы! – полумечтательно, полуобещающе воскликнул издатель.

– Пожалуй, слишком резкие, – заметил король. – Но иначе я не мог… Я мог писать только искренно…

– Это очень, очень хорршо, Ваше Величество! Публика в восторге, когда перо превращается в хлыст или бич… Нет, скажу вам откровенно, – редко я бывал так доволен сотрудником своим, как в данном случае! Дебют поистине королевский! Я горд сознанием, что я…

Словом, уходя и унося последние страницы воспоминаний, господин Ван-Брамс расшаркивался не без ловкости и даже не без грации балетмейстера.

На следующий день в двух смежных купе международного общества спальных вагонов мчались к испанской границе Адриан с Джунгой в одном и Маргарета с компаньонкой своей, вдовой убитого мятежниками гвардейца, – в другом.

Невзирая на протесты королевы, эта женщина исполняла все обязанности камеристки Ее Величества.