Нелегал из Кенигсберга

– Откуда ему это известно?

– Он имеет связи с важным люди, – простучал зубами Лунь. Его трясло и от холода, и от всех переживаний. Но тем не менее он чувствовал себя счастливым: сделал то, что обязан был сделать. Он сделал то, к чему его готовили столько лет, и столько лет он шел к этому пику своей тайной работы.

Старший лейтенант записал показания перебежчика в протокол и только потом распорядился, чтобы немца накормили и переодели в сухое. Его отвели в маленькую камеру-изолятор, выдали ватную фуфайку и солдатские шаровары. А чуть позже принесли алюминиевую миску с пшенной кашей и куском жареной трески. И Лунь снова тихо обрадовался и этой знакомой с детства каше – дед называл ее «блондинкой» – и русской солдатской одежде, и тому, что он сейчас на правом берегу Буга… Он прикорнул на откидной полке, но часа через два его разбудили и снова отвели на допрос.

На сей раз его расспрашивал через переводчика черноволосый с проседью майор-пограничник. Он не отрывал глаз от протокола допроса, вчитываясь в каждую строчку, поглаживая порой щеточку ежовских усиков. На пальцах левой руки у него было выколото по букве: «МИША».

– Скажите, что вас заставило пойти на такой поступок? – спросил майор, и лейтенант-переводчик повторил вопрос на очень плохом немецком.

– Я коммунист, – сказал Лунь, и это было чистой правдой. Неважно, что он был не немецким коммунистом, а членом ВКП(б). – Я не голосовал за Гитлера. Я не хочу, чтобы в России ему было так же легко и просто, как в Польше или во Франции.

– У вас остались в Германии жена, дети, семья?

– Да. Осталась жена. Но она не немка.

– Это не имеет значения. Ведь ее репрессируют сразу же, как только узнают, что ее муж – перебежчик. Вы подумали о ее судьбе?

– Я думал о ее судьбе. Я очень люблю свою жену. Но гестапо ничего не успеет узнать и сделать. Война начнется 20 июня, и им уже будет не до обер-фельдфебеля Швальбе, пропавшего где-то без вести. Тем более что мой отпуск окончится только через неделю.

– Вы уверены в этой дате? – Майор расстегнул воротничок и потянулся к графину с водой. В кабинете было душно несмотря на распахнутое окно.

– Я уверен в этой дате, поскольку верю моему родственнику, капитану фон Опитцу. По характеру своей службы он имеет доступ к высокопоставленным лицам.

– Здесь записано, что он командир радиотехнического батальона по обслуживанию аэродрома полевой ставки фюрера. Это так?

– Да. Это так.

– В таком случае это серьезный источник информации. Вы можете назвать его адрес?

– Могу. Он живет в Кёнигсберге. Но служит в районе Растенбурга. Я встретил его на вокзале в Варшаве, и он мне сказал, что Гитлер нападет на СССР 20 июня.

– Вы отдаете себе отчет, что будет, если советское командование поверит вам и приведет войска в полную боевую готовность именно к 20 июня? Это уже повод для начала войны!

– Я понимаю только одно: советское командование должно быть готово к началу военных действий со стороны Германии именно 20 июня.

– Кто вы по должности?

– Старший повар-инструктор зенитной батареи.

– Н-да… А рассуждаете, как хороший оперативник! И я, и мы все должны вам поверить? А чем вы докажите, что это не провокация, господин старший повар-инструктор? – Майор поднял глаза, и они сверкнули, как дульные срезы двух пистолетов, нацеленных в упор.

– Я смогу это доказать только 20 июня.

– Хорошо. Если война начнется в указанный вами срок, я дам вам винтовку. Если же нет, расстреляю вас лично – вот этой рукой как провокатора и агента абвера!

– Я бы предпочел быть расстрелянным, но чтобы война не началась.

Майор впервые усмехнулся за весь допрос:

– Хороший ответ. Я запомню…

Он сорвал листок календаря. На новом листке чернела цифра «19».

Перебежчика увели в изолятор и целый день его не трогали.

Камера-одиночка – лучшее место для раздумий о жизни. Лунь перебирал варианты своих будущих действий, причем делал это машинально, повинуясь профессиональной привычке разрабатывать легенды и выстраивать линию поведения.

Итак, вариант первый: завтра начнется война и ему дадут оружие, и он станет выполнять свой мужской воинский долг под чужим именем, будет уничтожать врага. Возможно, и погибнет под фамилией фельдфебеля-перебежчика Карла Швальбе. Это все же лучше, чем получить пулю в затылок в энкавэдэшном подвальчике. Но скорее всего его отправят в тыл. Насчет винтовки майор сказанул явно для красного словца. Надо знать нравы и обычаи этого ведомства. В лучшем случае его используют как переводчика в лагере военнопленных или диктором в радиоагитмашинах. Но ведь и это тоже борьба.

Вариант второй: война – это всегда неразбериха, в кутерьме первых дней всегда есть шанс скрыться от своих преследователей. Он вернется на ту сторону, к Вейге. Они уедут в Мемель и заживут прежней жизнью. Но тогда придется выполнять свои – пусть поварские – но все равно военные обязанности. Ему придется остаться в рядах вермахта, что равносильно измене.

Вариант третий: война завтра не начнется и его расстреляют. Но об этом лучше не думать… А думать-то все равно надо. Вправе ли майор выполнить свою угрозу? У них в НКВД с такими вещами не церемонятся. Подумаешь, повар-перебежчик, да еще вроде как провокатор! Шлепнут как милого… Но информация о начале войны все равно ушла куда надо. Может, хоть насторожатся немного?.. Зря, что ли, Буг переплывал? С Бугом-то повезло… И вообще, ему много везло за последние годы. Однажды это должно кончиться. Может, как раз вот теперь и кончилось?

Всю пятницу 20 июня Лунь напряженно прислушивался из своей полуподвальной темницы: не бабахнет ли где пушка, не жахнет ли где выстрел, не затораторят ли пулеметы? Но все было тихо. Лишь привычные звуки мирного времени врывались в его зарешеченную форточку: визжал неподалеку стартер капризного мотора и водитель костерил его последними словами, с мерным боем сапог маршировали на обед рота за ротой, исходили трелями соловьи, орали мальчишки, гоняя мяч, голосил откуда-то издалека петух… Но перед глазами стояли готовые к бою бронепоезда, уползающие в рощицу тяжелые гусеничные «Карлы» со своими короткими, но широко раззявленными мортирами, и эти танки, съезжающие с платформ на рампы… Война уже стояла вдоль всего Буга, как мощный паводок, напирающий на хилую плотину… Возможно, Опитц ошибся в дате. Но ведь и так ясно, что день-другой-третий и полыхнет, заревет, запылает…

К исходу пятницы война не началась. Не началась она и ночью, которую Лунь провел без сна. И субботнее утро началось, как и вчерашнее, и позавчерашнее – светло и тихо.

Сразу же после завтрака – миски перловой каши с подсолнечным маслом и краюхи пшеничного хлеба с чаем – перебежчика вызвали на допрос. Майор с ежовскими усиками встретил его тяжелым взглядом:

– Ну и где же ваша война, партайгеноссе Швальбе? Господин провокатор… Или как вас теперь прикажите величать? И что с вами прикажите делать?

– Расстрелять, как и обещали, – ответил Лунь на чистом русском языке. – А завтра или послезавтра – пожалеть о содеянном.

Но майор в запале ярости даже не заметил, что перебежчик заговорил без акцента.

– Ты меня завтраками не корми! Я и сам могу тебе спеть: «Если завтра война, если завтра в поход!..» Так что молчи в тряпочку. И готовься к царству небесному!

Майор снял трубку:

– Семенов? Работа есть – готовь команду! С боевыми патронами. Да! Куда, куда… Как всегда – на второй полигон.

Лунь прекрасно понял зловещий смысл этих слов. Теперь у него оставался последний козырь.

– Товарищ майор. У меня есть для вас крайне важное сообщение. Попрошу, чтобы переводчик оставил нас одних.

Майор, молча, кивнул лейтенанту, и тот исчез. Лунь глубоко вздохнул, как перед прыжком в воду, и, чеканя каждое слово, заявил:

– Я не фельдфебель Карл Швальбе. Я майор советской военной разведки Юрий Северьянов – из кенигсбергской резидентуры. Прошу сообщить в любой орган военной разведки, что я нахожусь у вас. Моя агентурная кличка – «Лунь».

Надо было видеть, как округлились и без того круглые глаза пограничника.

– Почему вы сразу об этом не сказали?

– Обязан был соблюдать легенду до последней возможности. Вы у меня ее отняли.

Майор поиграл бровями, осмысливая все услышанное. Потом еще раз снял трубку:

– Семенов, второй полигон на сегодня отставить. Ты меня понял? Отбой.