Дверь в стене тоннеля

– А я водку на дух не переношу. Вот и не спились мы с тобой, Татьяна, характерами.

Глава третья. Зачем одноногому велосипед?

Он вошел в церковь, перекрестился с порога на алтарь и сразу же прошел в правый неф к большому киоту с иконой Святителя Николая. Еремеев склонил голову перед ликом Чудотворца и, как всегда, поблагодарил его за чудесное свое спасение под Салангом, когда БТР, подброшенный итальянской миной, завис передними колесами над пропастью, покачиваясь, как чаши весов…

– Святый старче, ты так часто спасал мою жизнь, что я давно израсходовал свой запас счастливых случайностей. Не смею тебя больше просить ни о чем. Тем паче о такой ерунде, с которой приходится начинать жизнь заново…

Право, бессовестно было беспокоить дух святого скоропомощника с просьбами о содействии в открытии мастерской по ремонту велосипедов в заштатном подмосковном городе Хотькове. Но именно с этого и хотел начать новую жизнь Еремеев. Прежнее, еще с мальчишеских времен, хобби – ремонтировать велосипеды, собирать из старых брошенных рам и колес новые машины, обещало стать второй профессией, точнее, третьей, если первой считать медицину. И куда более прибыльной, чем те, что перепробовал до сих пор Еремеев. Даже в весьма обеспеченные годы Олег отводил душу, после экспертных выездов на места убийств и исследования трупов, возней со старыми «старт-шоссе» или «туристами», а то и вовсе с допотопными «лендроверами», найденными в хотьковских сараях, на чердаках или на свалках. Отлаженные, смазанные, покрашенные свежей эмалью «велики» он дарил племянникам, друзьям, а один трофейный немецкий «адлер», восстановленный со знанием дела, у него купил немецкий турист за сто марок.

Светлое будущее рисовалось теперь Еремееву так: свою московскую однокомнатную квартиру он сдаст какому-нибудь иностранцу долларов за триста, а сам переедет в отцовский рубленый дом, где в большом сарае уже была устроена довольно сносная слесарная мастерская. На вырученную валюту получит лицензию, приобретет настольный токарный станочек (неосуществленная отцовская мечта) и сварочный аппарат и накупит все необходимые запчасти на велорынке в Сокольниках. Работать будет в паре с одноногим майором-афганцем, которого оперировал когда-то в Кандагаре и который, волею судеб, поселился в том же самом благословенном Хотькове на соседней улице. Тимофеев, так звали бывшего майора, был по военной профессии танкистом и понимал толк в «железках». Он же придумал веломобиль собственной конструкции, который они собирались пустить на поток…

«Ты ли это, Еремеев? – спрашивал он теперь сам себя. – Или это не ты хотел стать командиром подводной лодки и ходить на ней подо льдами, как в фильме “Тайна двух океанов”, потрясшим мальчишеское воображение. Ради этого пошел в Нахимовское училище, а потом, начитавшись дневников Амосова, решил стать хирургом экстра-класса. А после Афгана тебя потянуло в розыскную работу, и ты видел себя грозой наркомафии. А еще ты хотел взобраться на пирамиду Хеопса, проплыть под мостом Вздохов в Венеции, увидеть вершины Тибета из окон далай-ламского дворца-Поталы… И вот теперь предел мечтаний – веломастерская в подмосковной глуши.

Ты ли это, Ерема?

Я.

Баста. Навоевался, настрелялся, наездился, насмотрелся…»

* * *

Выйдя из церкви, Еремеев направился к магазину «Зенит», точнее, к велосипедному рынку-развалу, раскидывавшемуся всякий будний день против его витрин. Поглазев на россыпи велосипедных фар, звонков, цепей, кареток, звездочек и изрядно потолкавшись в толпе деловых мужиков, он купил заднее колесо к складному «Аисту» и пару новеньких педалей. Из последних финансовых возможностей наскреб и на кожаное седло, хоть и потертое, но весьма добротное.

Он был очень доволен своими покупками, так как теперь они могли с Тимофеевым докончить сборку второго веломобиля. Первый они продали местному нуворишу за триста долларов. Так что ТОО «Кандагар», которое они зарегистрировали с бывшим майором, имело теперь все виды на жизнь. Тем более что в перспективе маячил заказ от Союза ветеранов-афганцев и общества инвалидов на разработку гоночной велоколяски для безногих спортсменов по типу той, которую придумал для себя отставной танкист и на которой он лихо крутился, взбираясь даже на ступеньки хотьковской платформы.

Резкий клаксон заставил его обернуться. Из голубого «вольво» ему улыбалась знакомая физиономия – рыжий бобрик, золотые зубы, шрам на подбородке: Цикля!

– Садись, подвезу, гражданин начальник!

Цикля проходил лет пять назад подельником главаря шайки квартирных воров. Под видом циклевщиков они нанимались отделывать полы и «отделывали» квартиру через месяц-другой после окончания работы. За время циклевки снимали слепки с замков… Цикля получил свой «пятак», но вернулся почему-то через полтора года «химии». И вот теперь, надо полагать, в недосиженные годы успел нахимичить на «вольво».

– Подвези, если резины не жалко.

– Резины не жалко. Бензин дорогой. Куда тебя, гражданин начальничек?

– В Богородское… – Еремеев назвал Татьянин адрес.

– Пора бы с двух колес на четыре становиться, – покосился Цикля на сверкающие спицы.

– Дорогой мой, – усмехнулся Еремеев, – человечество еще не изобрело ничего более толкового и полезного, чем велосипед.

– Ну-ну… Ну а как оно «ничего»?

– Вчера уволился. Сегодня свободен как танк.

– Может, к нам подашься, гражданин начальничек? У нас контора хорошая – банк охраняем. И зарплатой не обижают.

– Не пойду.

– Что так?

– Слава тебе, Господи, настрелялся досыта.

– Ну, вам из погреба виднее… Просю! Как заказывали – Игральная, десять! Если передумаете, звоните.

Цикля сунул роскошную – черное с золотом – визитную карточку: «Начальник службы безопасности коммерческого банка “Модус”». Еремеев только головой покрутил: пустили козла в огород…

Татьяны дома не оказалось. Гименей не любит экспромтов. «Значит – судьба», – подумал Еремеев и отправился домой, дождавшись дребезжащего трамвая.

Глава четвертая. Снявши голову, по волосам не плачут

Он никогда бы не подумал, что роковые дни могут начинаться так тускло и буднично, без грозных предвестий и знамений.

Утром встал с привычным нытьем в желудке – язва. Сделал зарядку по упрощенной схеме, сварил овсянку себе и Дельфу – из одной кастрюли, выгулял пса, собрал в рюкзак велодетали и двинулся в метро.

На Ярославском вокзале он втиснулся в последний вагон александровской электрички и простоял в тамбуре, прокуренном, как старая пепельница, почти до самого Хотьково. В эти первомайские дни стояла летняя сушь и лютый зной нещадно донимал пассажиров.

Выйдя из поезда, он с облегчением окунулся в прохладу весеннего елового леса и зашагал по прошитой тут и там узловатыми корнями тропе. Навстречу попался сосед, лесник-пенсионер, с позвякивающими в сумках пустыми бутылками – урожай после праздничных массовок на лоне природы. Огорошил с ходу:

– Олег Орестыч, тебе дом спалили! Ночью. Я пожарных вызывал. Приехали, да без воды. Пока в пруду набирали, пока чухались… Ну, кой-чего осталось. Банька осталась, сарай… Так что не обессудь, брат. Такие дела…

Еремеев не поверил ни единому слову, но сердце заныло.

Дом, переживший отца и деда, казался вековечным.

Он прибавил шагу и только теперь почувствовал запах гари, стоявший в лесу. Взбежал на пригорок и глянул в родную сторону. Там, где над зубчаткой еловых макушек всю жизнь вздымалась крутоскатная крыша высокого терема, ничего не было. В привычном месте знакомого с детства ландшафта зияла пустота безмятежного голубого неба.

Наконец он увидел все…

От двухэтажного дома с мансардой и террасой под башенкой остались лишь обугленные стены сруба. Сгорел весь верх, обе террасы – большая под башенкой и малая задняя. Вокруг остова сруба торчали черные мачты обгорелых елей. Весь участок был забросан изломанными, закопченными, истоптанными вещами, которые пожарные успели выбросить из пылающего дома и сами же нещадно затоптали. Мокрые перья из растерзанных подушек облепляли уцелевшие кусты жасмина и сирени, ствол бабушкиной любимицы-рябины и дуба, посаженного дедом в честь рождения сына-первенца.

Казалось, в дом попала бомба, разметавшая все, что в нем было. Еремеев много раз видел такие же жестоко разметанные человеческие гнездовья и в Кабуле, и в Герате, и в Кандагаре. Но то были чужие дома…

Сруб ставили летом семнадцатого года, когда дед в чине поручика пришел с фронта без кисти левой руки. Поднимали дом вместе с братьями на не бог весть какие мещанские капиталы. Ставили его не как дачу, а именно как дом для оседлой жизни большого семейства. Так и встал он на радонежской земле, отмоленной Сергием, этот рубленый особняк с тремя фронтонами на север, восток и запад – Троица! – с башней-террасой, верандой, глубоким подвалом, высоким чердаком и множеством всяких чуланов, кладовок, антресолей и даже потайной комнаткой, куда складывали при отъездах самые ценные вещи.

С некоторых пор Еремеев понял, что этот дом и есть его родовое гнездо. И чтобы ощутить это ныне вымершее чувство, ему понадобились три года морей, три года Афгана и полжизни беспрерывных служебных кочевий.

– Горело-то, горело-то как! – горестно восхищалась соседка-лесничиха. – Огненным столбом все стояло. Аж облака коптились… Под утро и занялось. Слышу сквозь сон, вроде как пальба какая. Tax! Tax! Tax!.. Ну, думаю, опять ивантеевские шалят, с нашими разборка. А то – шифер лопался, ну, прямо как из ружей палили…

Он брел по пепелищу, выискивая уцелевшие вещи.

Черный телевизор, в оплывах потекшей пластмассы, смотрел на него черным оком закопченного кинескопа. Это был взгляд сгоревшего Дома. Последние годы Еремеев почитал его за живое существо и даже беседовал с ним вслух под настроение, как разговаривал он и с Дельфом. «Можно жить без жены, – говаривал он друзьям, – но без собаки дом не полон».

Дом… Он, даже мертвый, ловил его взгляд то пустой глазницей выбитой рамы, то черным растресканным зеркалом, прикипевшим к простенку.

Подкова в синеватой окалине висела над провалом входа, не уберегла от беды.

Спекшееся нутро отцовского патефона, оплывшие, как на полотнах Дали, черные блины граммофонных пластинок. Все эти довоенные танго, фокстроты, чарльстоны сплавились в сплошной черный ком вечной немоты. Ржавая от огня рама сгоревшего велосипеда-долгожителя. С девятого класса и по сю пору гонял он на неизменном «Урале». Сгорели стойкие пластилиновые солдатики в коробке.