Стихотворения Михаила Розенгейма

Несчастных кровь и пот вы в свой карман кладете!
На праздник вам идет вдов и сирот кроха!!!
Корысти мелочной вы жертвуете честью,
Законом, правдою, любовию к добру;
Вы существуете лишь подкупом и лестью,
Вы падки к золоту, покорны серебру!!!
Вы все заражены иудиным пороком,
Меж вами царствует мздоимство, лесть и ложь…
Но горе! я восстал карающим пророком,
И обличу я вас за каждый лишний грош!!!!..

– Мне кажется, что это стихотворение весьма замечательно, – с притворной важностью произнес злой приятель, когда я кончил чтение стихов. – По-моему, Лилиеншвагер дошел до такой отчетливости в самых ничтожных мелочах, до которой никто еще не доходил из русских поэтов-обличителей. И притом стихотворение его имеет важное общественное значение: в нем показывается, на каком мелочном, вздорном обстоятельстве можно иногда поймать человека и открыть злоупотребление. Неужели же автор этого стихотворения не может быть поставлен наряду с гг. Розенгеймом, Бенедиктовым и т. п.? Неужели нельзя его превознести и возвеличить за то, что он проповедует благородные мысли? Ведь вы признали же возможным прославлять многих других единственно на этом основании…

– Знаешь ли что, – заметил я моему злому приятелю, – мне кажется, что тебя могут причислить к тому разряду людей, которых изображает г. Розенгейм в стихотворении «Космополиту». Под именем космополитов разумеет он тех, которые «всё ругают наповал». Ведь ты тоже никогда и ничем не бываешь доволен. Но отчего происходит это недовольство? Послушай-ка, как раскрывает его причины г. Розенгейм:

Вас терзает незначительность,
Душит, словно в горле кость,
И отсюда раздражительность,
И отсюда желчь и злость!
Есть в вас ум и часом знания,
Только сердца не дано,
И корыстное желание
Вами властвует одно.

– Уж не читал ли ты прежде это стихотворение и не оттого ли ты так вооружаешься на достоинства г. Розенгейма? – прибавил я.

Приятель мой грустно улыбнулся.

– Нет, – отвечал он, – этого я не читал. Но стихи, прочитанные тобою теперь, приводят меня к заключению еще более печальному, нежели те, что ты читал мне прежде. Ты мне все толковал о благородстве убеждений, которое надо хвалить в авторе за отсутствием поэтических достоинств, и я до сих пор не мог с тобой спорить об этом основательно. Но теперь ты мне даешь оружие против себя. Скажи мне, что нужно думать об убеждениях человека, который не может понять убеждений в других? Отрицание возможности какого-нибудь явления всегда показывает, что это явление неведомо и непостижимо отрицающему. Если ты меня станешь уверять, что любовь есть вздор и выдумка, что она невозможна в действительности, – для меня тотчас будет ясно из этого, что ты никогда не любил. Ежели ты скажешь, что невозможно иметь в руках казенные деньги и не поживиться ими, я вправе заключить, что тебе недоступно чувство бескорыстия. Так точно, если ты отвергаешь в людях возможность искреннего, глубокого, бескорыстного убеждения, то я вполне основательно могу вывести, что тебе самому не знакомы никакие убеждения. Такие же выводы делаю я из всех повальных обвинений: заметь, что лжецу всегда прежде других закрадывается в голову подозрение, не обманывают ли его; вор внимательнее осматривается, чтобы не обокрали его. Вообще доверие к искренности и благонамеренности других всегда в человеке соразмерно с сознанием собственной искренности и благонамеренности. Вот почему на меня так тяжело действует повальное обвинение, состоящее в том, что все люди известных убеждений обнаруживают эти убеждения единственно «из корыстного желания». Тот, кто произносит подобное обвинение, творит суд над самим собою.

Злой приятель мой ушел, оставив меня в решительном недоумении насчет г, Розенгейма. Он совершенно сбил меня с толку, так что я уже никак не могу теперь сказать что-нибудь положительное о тех стихотворениях г. Розенгейма, которые относятся к разряду общественных или либеральных. Одно только и могу заметить? в них нет ничего поэтического, стихи длинны, вялы и преисполнены хромыми рифмами; впрочем, читатели успели, вероятно уже и без меня это заметить. Относительно всего остального предлагаю мнение моего приятеля, предупреждая, разумеется, читателей, что кто хочет, тот может ему и не верить, ибо он есть человек злющий.

Но у г. Розенгейма не все же стихотворения посвящены общественным вопросам. Есть у него и чувствительные пьесы вроде: «Прости», «Природа», «Звуки», «Она пела, и чудные звуки» и пр. Есть и описательные – «Кавказ», «Ущелье», «Поток» и т. п. Есть эпиграммы, в образец которых можно выписать следующую:

ДУЭЛИСТУ

Скотинин, душенька, не рвись ты на дуэль
Из страсти бешеной прославиться героем:
Убьешь тебя – беда: звать станут скотобоем;
А не убить нельзя – осел большая цель.

Без всяких обиняков назвать человека скотом и ослом – это остроумие, достойное поэта, принявшего на себя долг обличать общественные пороки!

Но особенно характерны у г. Розенгейма стихотворения эротического содержания. Каждый из читателей знает, конечно, что этот предмет – живая струна каждого, даже самого плохонького поэтика. В целой книжке стихотворений может иногда быть совершенное отсутствие таланта, задушевности, искреннего чувства; но в числе пьес, внушенных чувством любви, непременно найдется хоть несколько стихов, вылившихся из сердца, хоть несколько звуков, поражающих своей теплотою и искренностью. Мало того, даже люди, вовсе не имеющие притязаний на поэтический талант, одушевляются пиитическим жаром и принимаются кропать стишки, иногда недурные, когда любовь овладеет их сердцем. Под влиянием этого чувства человек становится идеальнее, чище, нежнее, свет его любви разливается на все окружающее, все для него кажется так светло и благодатно, полнота сердечной жизни просит выражения в звуках, и каждый человек в это время чувствует на себе слова поэта:

Cross ist das Meer und dor Himmel,
Doch grosser ist mem Herz.
Und schoner als Perlen und Sterne
Louchtet und stralilt meine Liebe [3 - Велико это море и небо, но больше их мое сердце; прекрасней, чем перлы и звезды, светит и блещет любовь моя.][14 - Неточная цитата из стихотворения Г. Гейне «Ночью в каюте» (из цикла «Северное море»).].

К удивлению нашему, мы ничего подобного не встретили в стихотворениях г. Розенгейма. Ни малейшего проблеска какого-нибудь чувства, каких-нибудь стремлений, кроме напряженности животных сил организма, не заметно в эротических его стихотворениях. У него есть, например, стихотворение, обращенное к бывшему предмету любви и начинающееся стихами:

Помнишь, друг мой, как, бывало,
Уложивши мужа спать,
Ты украдкою сбегала
Вниз ко мне… потолковать?

Далее автор вспоминает, как он «лобзал мятежный груди вал», потом

Как, стыдливая, сначала
Тихим ропотом своим
Ты противилась, бывало,
Ласкам бешеным моим;
Как потом, в моих объятьях, —
Что за роскошь, что за пир! (?!)
Забывала строгость братьев,
Ревность мужа, целый мир?

Теперь уж не то, продолжает автор: мы состарелись, браним растленье нравов и прикидываемся целомудренными.

Но затем мы судим строго,
Что ни в ком из молодых
Нет охоты, хоть немного,
Порастлить и нас самих;
Что должны мы в горе нашем
Утешать себя порой, —
Я – модисткою Наташей,
Ты – буфетчиком Фомой…

Предоставляем читателям определить, какого рода чувством могло быть внушено подобное стихотворение.

В таком же характере есть у г. Розенгейма другое стихотворение, «Соседка», очень длинное и разделенное на три части. В первой рассказывается, как он ездит к соседке, чтобы только взглянуть на нее; во второй – как он подсматривал, когда соседка с сестрою купались. Когда они совсем разделись, говорит он, —

Что я видел, сказать не беруся,
Но хоть было средь белого дня,
От восторга и страсти божуся.
Потемнело в глазах у меня…

Кровь кипела во мне ключом, и я бы отдал полжизни, – продолжает он, —

Чтобы в игры их смело вмешаться,
На себе их носить и качать,
К их роскошному телу касаться,
Их чудесные формы ласкать.
Подавляемый этим желаньем,
Чтоб беды не наделать какой (?!),
Не дождавшись конца их купанья,

Как шальной, убежал я домой.