Мытари и фарисеи

– О каких «нас» мямлишь, я говорю о партии, о ее авторитете!! – перешел на крик Дубяйко. – Кто еще такого мнения? Здесь не торги, здесь заседание партийной комиссии отдельного гвардейского вертолетного полка. Офицер пьяным вышел, пьяным, когда такое, – вскочил Дубяйко и покрутил пальцем, словно винтом, – такое мероприятие, в поддержку самого Горбачева. Что о нас подумают в Москве, если туда сигнал проскочит?!!

– Да, иногда стук быстрее доходит, чем звук, – ухмыльнулся Парамыгин, – Москва, она и есть Москва, уж выше некуда! Вот только официального заключения, что он пьяным был, у нас нет. Без него… Сами понимаете…

Разговор явно пошел не по тому руслу, на которое рассчитывал Дубяйко.

– Какое еще заключение, Парамыгин?! Вы что, с ума посходили?! Это что, партийная оценка?!! – он навис над зеленым сукном, словно собрался вынести стол вместе с сидевшими за ним офицерами хоть куда-нибудь, но подальше от своего кабинета. – Партсобрание исключило! Единогласно!! Вы что, коммунистам политотдела не доверяете?! С Луняниным, выходит, спелись. Та-ак!! А как считает подполковник Семенов?

Давно ходивший в замах начальника штаба, вечно угрюмый и чем-то недовольный Семенов, уже видевший себя в новой должности после ухода Громова, развел руками:

– Почему же, коммунистам политотдела мы доверяем. Как не доверять!

– Ну вот, – облегченно вздохнул Дубяйко, считая, что дальше никаких казусов ожидать не придется и он быстренько доложит в политуправление и лично генералу Иванникову о том, что коммунисты полка из всего случившегося сделали верные выводы. Он уселся и привычно расправил плечи.

– Чего мы здесь разошлись, давайте послушаем Ерохина, – внес предложение Парамыгин.

– Чего его слушать, надо выносить вопрос на голосование, а, Сорокин? – Дубяйко хлопнул по красной папке ладонью.

Сорокин согласно кивнул головой. В кабинете наступила тишина. В стекло под мерное гудение кондиционера беззвучно билась одуревшая муха.

– Ерохин, подождите за дверью!

Вместе с вышедшим Ерохиным за дверь вдруг вылетела и муха, чем вызвала грустную улыбку у Парамыгина:

– Суждено уцелеть.

– И здесь не до шуточек, Парамыгин, речь идет о чести полка, о чести советской гвардии.

Дубяйко опять куда-то понесло. В Кандагаре он умудрился наломать дров, когда не дал справить свадьбу старшему лейтенанту Горупе и молоденькой медсестре из Кабульского госпиталя. Доказывая всем и везде, что советские воины посланы руководством страны в Афганистан не для свадебных застолий. Медсестру срочно отправили по месту прежней работы, а Горупа сказал, что он этого никогда Дубяйко не простит. Пришлось и ему искать иное место службы.

– А, может, детально поговорим о судьбе офицера, с которым мы прошли огонь, воду и медные трубы? – предложил я.

– Послушайте, Лунянин, вы со своими медными трубами обождете, а этот офицер должен был сам позаботиться о своей судьбе.

– У него же семья, дети.

– А что, у меня нет семьи, нет детей?! У каждого из нас семьи! Вот пусть и объясняет своим, почему мы, его боевые товарищи, так поступили.

– Уже записался в боевые товарищи, – наклонился ко мне Парамыгин, – асфальтовый каток ему товарищ.

– Знаете, я против! Прав Парамыгин, нет у нас доказательств, что он был пьян. Надо провести расследование…

– Вы что, Лунянин, против партии?

– …против скоропалительного решения политотдела.

– Политотдел и партия – это одно целое, Сорокин, ставь на голосование! И учтите, Лунянин, ваша позиция мне непонятна и будет весьма неоднозначно воспринята там.

Где там, Дубяйко разъяснять не стал, взглянул на часы: через десять минут у него истекал срок, установленный политуправлением для доклада генералу Иванникову.

Я и Парамыгин голосовали против. К общему удивлению, подполковник Семенов оказался среди воздержавшихся. Когда-то на такой же парткомиссии мы спасали его от строгого партийного выговора: он развелся с женой, распутной бабенкой. Его Светуня после развода обобрала Семенова до нитки: что могла, распродала, а остальное загрузила в контейнеры, укатила в Ленинград. У Семенова не было детей, и это тогда смягчило его вину за то, что не сберег семью. Он же трясущимися руками тогда благодарил меня с Парамыгиным: «Спасибо, хлопцы, спасибо!!» – «Так ведь все равно теперь в вечных замах ходить будешь», – говорили мы, имея в виду, что Семенов уже давно котировался на должность начальника штаба полка и мог бы занять ее. «Пусть в замах, но зато остался в армии».

Теперь же Дубяйко взглянул на Семенова, презрительно хмыкнул:

– Вы же сказали, что коммунисты политотдела поступили правильно, а не голосуете за эту правильность. Что-то у вас жизненные ориентиры скачут-прыгают. Или передумаете? Смотрите…

Семенов усердно тер непослушными ватными пальцами зеленое сукно и молчал.

III

– Николай, палатку будем брать или обойдемся и без нее? – жена упаковывала в багажник «зубила», так народ прозвал восьмую модель «Жигулей», сумки со снедью, водой, скатерть, запасную одежду, – я бы взяла, так, на крайний случай… Погода, она в горах непредсказуема.

– Исламбеков заверил, что они возьмут, – и я успокоил не в меру разошедшихся детей, с визгом носившихся вокруг машины в предвкушении субботней поездки на природу. Последние несколько суббот в нарушение всех наших традиций мы никуда не выезжали. Полк готовился к учению, которое проводилось по плану штаба округа, и Гаврилов весь изнервничался, извелся: «Лунянин, ты уж со своими не подкачай». Моей эскадрилье отводилась на учениях главная роль, и я просиживал в штабе сутками. Если мы отрабатывали свои задачи на «отлично», то Гаврилову подписывали представление на звание полковника. Предыдущий командир еще в Афганистане дослужился до папахи, и там полк на радостях гудел целую неделю. Пухляк говорил, что выпили месячный запас спирта. «Да он приукрашивает, чтобы списать побольше», – возражали офицеры, хотя весомых аргументов против Пухляка у них не находилось. Здесь никто на какое-то пиршество не рассчитывал, однако нам хотелось, чтобы Гаврилов стал полковником. Это был для него, как заверял сидя у меня на кухне сам Гаврилов, последний шанс. Ветры перемен больше срывали папахи с голов, чем водружали их.

На учениях мы отработали по высшему классу, сказалась афганская подготовка. Лысоватый крепыш генерал Плешков, заместитель командующего авиацией округа, долго хлопал Гаврилова по плечу, молодцевато выхаживал перед строем: «Вот это настоящая гвардия! Представление на полковника сегодня же отправим министру обороны!»

Вечером в штабе полка долго не гасли огни. Дольше всего светились окна кабинета Гаврилова. Жена мою радость восприняла весьма сдержанно:

– Ну, ему папаха, а тебе что? Вот разгонят полк, и останемся все у разбитого корыта. – Она Гаврилова недолюбливала, и каждый его приход к нам вызывал раздражение, которое она всячески пыталась скрыть.

– Ладно, не огорчайся. Твердо обещаю, что эту субботу полностью посвящаю тебе и детям…

Жена сомнительно покачала головой.

После вывода полка из Афганистана мне в штабе тыла округа вручили талончик на приобретение машины, чем вызвали бурную радость в семье. Требуемые за нее восемь с половиной тысяч рублей жена копила все те годы, которые я воевал. Как она умудрилась это сделать, мне до сих пор неизвестно. Новая машина вызвала у знакомых узбеков небывалый интерес. Торговец с чирчикского рынка говорил, что хоть завтра мне привезут тройную цену. «Брат, послушай Ибрагима, продавай, не пожалеешь, купишь на родине квартиру, мебель и еще такую же машину». Но жена даже слышать не хотела, дети тоже были на ее стороне. «Машина, вот она, а остальное на воде вилами писано». Вскоре началась денежная реформа. Все пошло с павловского обмена сторублевок. В банках очереди, суматоха, крики, слезы. Узбеки считали, что во всем виноваты русские, и делали они это специально. Свыше пяти тысяч меняли без проблем, а дальше требовалась уйма разных документов о доходах. Не доверявший банкам и прятавший деньги по разным загашникам, состоятельный народ взвыл от отчаяния. Как говорили офицеры, у некоторых на руках имелись такие суммы, которые нам и не снились. Офицерам разрешалось обменивать без ограничений. Наиболее предприимчивые стали предлагать услуги по обмену местным жителям, забыв о том, что сведения по всем денежным операциям контролировались, передавались вышестоящему командованию. Несколько наиболее рьяных оказались на скамье подсудимых.

Ибрагим через жену, которая постоянно покупала у него мясо, попросил о встрече со мной: «Брат, надо обменять на новые пятьдесят штук. Обменяешь, десять твои». Когда я отказался, он огорченно покачал головой: «Такой большой командир, а такой, извини, пожалуйста, дурак. Я никого не убивал, не грабил, вот этими руками все заработано, вот этими. Это меня сейчас хотят ограбить, понимаешь, меня. Эх, командир, командир».

Когда у моего заместителя по политической части майора Исламбекова появился довольно приличный «москвич», я понял, что Ибрагим все же деньги обменял. И это вызвало у меня хорошее настроение.

Теперь Исламбеков со своим семейством, превышающим по численности мое ровно вдвое, составлял мне и майору Парамыгину компанию по выходным дням. Он отменно знал здешние места, и каждый раз предлагал показать все новые и новые красоты узбекской земли. На этот раз мы собрались побывать на Красном водопаде. Зная мою страсть к рыбалке, Исламбеков словно невзначай добавил:

– Николай Никитич, а оттуда рыбачить… за форелью махнем.

Теперь мы ожидали, когда подъедут Парамыгины и Исламбековы. Они почему-то задерживались. Первым появился Исламбеков, но без машины:

– Звоню вам на домашний – в трубке молчание. Думаю, точно уже на улице ожидаете.

– А что стряслось?

– Отойдем в сторонку, Николай Никитич, здесь такое дело. В общем, жуткое чепе… – он замолчал, затем выдохнул: – Ерохин повесился.

– Как повесился?

– На веревке.

– Ясно, что не на тросе, как, где? – мои вопросы были, наверное, еще глупее, чем его предыдущий ответ.

– Прямо на сцене в клубе. Сержант-киномеханик зашел, а он висит. Что делать?