Окровавленный трон

Хрущи, кружась над липами высоко,

Поют весне немолчный свой привет,

И чудятся нам в шуме их полета

И вьолончеля звуки и фагота.

И вот, держася за руки едва,

В приличном друг от друга расстояньи,

Под музыку мы двинулись…

    Гр. А.К. Толстой. Портрет

I

СТАРАЯ ФАВОРИТКА И «БРИЛЛИАНТОВЫЙ» КНЯЗЬ

– Ах, дорогой князь, не говорите мне ничего в пользу вашего друга. Я могу чувствовать наклонность только к благородному сердцу, и все поступки, ему чуждые, внушают мне неодолимое отвращение!

Фрейлина Екатерина Ивановна Нелидова сказала эти слова давнему приятелю, «бриллиантовому» князю Александру Борисовичу Куракину.

Они сидели в небольшой гостиной покоев верхнего этажа Смольного монастыря, куда уже не раз удалялась от двора Екатерина Ивановна, теперь, видимо, навсегда утратившая фавор. Император Павел Петрович был увлечен новой привязанностью.

Окно было открыто. Жаркий июльский день только еще начинался. Свежее дыхание вод и растений увлажняло воздух. Испещренный цветами зеленый ковер муравы спускался с прихотливой сетью узких дорожек от самых стен белого квадратного здания до Невы. Посредине луга помещались мраморные солнечные часы и прелестная группа: Амур, с крылышками бабочки, как бы летящий за тенью квадранта, но связанный по рукам и ногам цепями, конец которых держит Разум. На часах была надпись: «L'amour rеduit ? la raison».

– Вы знаете нашего друга, – мягко возразил князь Куракин, – вы знаете, что когда новое чувство овладевает его сердцем, оно вместе с тем господствует над всеми его помыслами. Тогда все то, что раньше имело для него значение, все, что было для него полезно, дорого, приятно, перестает существовать для него. Но и новое – стареется. Время излечит нашего друга от увлечения, и основные чувства возьмут верх. Но только о том говорю, дорогая, что вы имеете еще достаточно власти над императором, чтобы смягчить опалу, постигающую ваших друзей. Душа у него прекраснейшая, честнейшая, великодушная и невиннейшая, знающая зло лишь с дурной стороны!

– Сердце! – с горестной восторженностью воскликнула сорокалетняя смолянка. – Сердце Павла! О, кто же лучше меня может знать все возвышенное благородство этого сердца! Но… слуга Iwan, отвратительный Iwan! Знаете, князь, Иван Кутайсов поклялся перед людьми, которых считает своими клевретами, и сказал точно в этих выражениях, что он сумеет дать чувствам своего господина какое будет угодно ему направление.

– Негодяи бывают болтливыми, – заметил Куракин. – Это, может быть, благодеяние природы, снабдившей и ядовитых змей погремушками.

Нелидова не слышала остроумного сравнения князя. Негодование увлекло ее. Она говорила:

– Слуга заронил и укрепил мысль завести связи совсем иные, чем те, которые его господин имел со мной. Стремится воспалить воображение господина порочным удовольствием, он нашел сообщников в этой девушке и ее услужливом отце. Я удаляюсь с их пути. Что же еще вы хотите от меня?

– Я уже это объяснял вам, – сказал Куракин. – Посещение Смольного императором в день тезоименитства государыни дает возможность вам видеть его.

– Почему вы хотите, чтобы я виделась с ним? – с досадой сказала Нелидова. – Встреча с ним возбудила бы во мне только неприятные чувства. В его поступках проявилась низость, – да, не спорьте князь, низость – la bassesse.

И, как будто это французское слово имело особую силу доказательности, фрейлина умолкла и с решительным видом поднесла к слегка вздернутому носику флакончик с солью.

В небольшой гостиной, заставленной прихотливой мелкой мебелью, ширманы, фарфоровыми фигурками, миниатюрная Нелидова сама казалась фарфоровой маркизой, с крошечными ножками в башмачках с высокими красными каблучками, с ручками ребенка, со старомодной прической поднятых высоко пудреных волос.

«Бриллиантовый» князь получил это название в екатеринины дни, когда являлся в кафтанах, усыпанных бриллиантами: с бриллиантами на башмаках, шпаге, табакерке. Павел заставил вельможу скрыть свои роскошные вкусы. Не широкого охвата ум, не старый, опытный придворный, изяществом полной фигуры, движениями и словами поддерживавший славу екатерининского двора, при котором воспитался, он был чужд утонченностям чувств, свойственным старой смолянке, представлявшей невиданное еще в истории дворов Европы явление – платонической фаворитки монарха! Только рыцарственная фантазия Павла могла годами питаться такой эфемерной связью. Совершенный эгоист, высокий ценитель благ тленных, гастроном, любитель роскоши, драгоценных камней, искусств, прекрасных женщин, в застольной мужской беседе циник, князь Куракин понимал, что именно в этой отвлеченности и бесплотности уз, связывающих императора и фрейлину, – основание того, что и он сам и все лица, связанные с ним и Нелидовой, в сущности, держались при дворе на тончайших паутинах. Дунул знойный ветер чувственности, и эти паутины оборвались.

«Иван», из брадобреев шагнувший в обер-гардеробмейстеры, наконец, и в обер-шталмейстеры, рассчитал верно, противопоставив стареющей Дульцинее государя меланхолическую чувственность знаменитой московской красавицы девицы Лопухиной.

Положение князя Куракина было чрезвычайно трудное. Он просил отставку. Император со странным хохотом и непонятными жестами сказал, что он сам знает, когда князь ему более не понадобится. Но брат князя, генерал-прокурор Алексей Куракин, уже был отставлен. Финансовые операции, вспомогательная касса для дворянства, им задуманная, и различные предложения, настоящими авторами которых были Сперанский, молодой, даровитый попович, выдвинутый князем Алексеем и числившийся в его канцелярии, и прожектор Роберт Вуд, комиссионер голландского банкира Гопа, настроили против генерал-прокурора канцлера Безбородко и государственного казначея графа Васильева – лиц, пользовавшихся чрезвычайным доверием государя. По мнению Безбородко и Васильева, генерал-прокурор садится не в свои сани и подал планы неудобные и корыстолюбивые.

Князь Алексей Куракин был смещен, а место его занял отец новой фаворитки князь Лопухин.

Отставлены были одновременно барон Бугсгевден и генерал Ховен, женатые на интимных институтских подругах Нелидовой. Мало того, опала обрушилась и на барона Гейкинга, президента юстиц-коллегии, женатого на дочери престарелой начальницы Смольного, статс-дамы Делафон, прозванной всеми воспитанницами монастыря «Guten Маmа».

Князь Александр Борисович Куракин рассчитывал на содействие близких к Нелидовой французских эмигрантов. Этих лиц он ожидал сегодня к определенному часу в гостиной Нелидовой, к которой приехал заранее, чтобы приготовить ее к предположенному совещанию. Но более чем когда он нашел старую монастырку полной восторженно-благородных чувств, совсем не отзывчивую к практическим планам придворного. Тем не менее он терпеливо продолжал обработку почвы в нужном ему направлении. В день тезоименитства императрицы Марии Федоровны, 22 июля, император с приближенными вельможами должен был пожаловать в Смольный на «полдник» и увеселения воспитанниц. В эти посещения Павел Петрович проявлял все обаятельнейшие стороны противоречивого характера своего, как будто общество прелестных малюток и целомудренных девушек-детей отгоняло от него мрачные фантомы больного воображения. Это была лучшая минута для объяснения Екатерины Ивановны со своим прежним коронованным рыцарем-поклонником.

Екатерина Ивановна была слишком умна, чтобы не понимать намерений «бриллиантового» князя. Но гордость ее была возмущена.

– Quelle bassesse! Quelle bassesse! – с горечью повторяла она про себя полюбившееся слово.

– Не возмущайте моего уединения! – в то же время говорила она. – Здесь, в милом монастыре, я найду себе тысячу радостей в жизни с людьми, которые меня воспитали.

– Но мадам Делафон чрезвычайно стара, и едва ли долго может служить вам охраной, – попытался возразить Куракин.

– Меня переживут некоторые из дам здешнего чрезвычайно приятного общества!

– Монастырь – все же монастырь. Ядовитые жала престарелых ос оттачивает скука.

– У меня прекрасная библиотека, у меня моя арфа, мои карандаши – все предметы, которые так хорошо служили мне развлечением в моменты, когда мне приходилось страдать. У меня, милостью моего императора, достаточные средства, чтобы благотворить зябнущей, нагой и голодной нищете, которая находит тропинку в эти монастырские стены. Какое наслаждение в милосердии к страждущим человечества, неистощимое наслаждение! И, наконец, главное, – вера, утешение религии, ничем не развлекаемых размышлений о величии Божества, о ничтожестве и суете всего земного. Посмотрите, князь, – поднимаясь на красных каблучках и грациозно протягивая ручку к окну, продолжала Нелидова, – посмотрите, на той стороне Невы – тихое пристанище. Там, в тени плакучих берез, я найду последнее убежище, так близко от родного монастыря, где я была так счастлива, так бесконечно счастлива!..

Князь посмотрел в направлении, в котором простирала ручку Екатерина Ивановна, и на другом, Охтенском, берегу с большим неудовольствием увидел между кудрявыми березами мелькающие кресты кладбища.

«Бриллиантовый» князь, преданный тленным прелестям красоты рисованной и красоты живой, честолюбию и утонченностям стола, терпеть не мог напоминаний о смертном часе.

Он не сказал ни слова, только крякнул и понюхал табаку из драгоценной табакерки, которую держал в руках.

Лукавый блеск мелькнул в умных глазах миниатюрной фаворитки, но сейчас же погас.

Она опустилась опять в кресло, безнадежно бросив ручки на пестренькое свое платьице.

– Мне не должно его видеть, нет, не должно! – по-детски складывая плаксиво губки, прошептала она. – Его счастье будет всегда одним из предметов самых горячих моих молитв. Но это все, чем я могу и хочу ему содействовать.

– Нунций его святейшества, граф Литта! – возвестил, появляясь, лакей. – Ее высочество, принцесса Тарант и его сиятельство, граф Шуазель-Гуфье.

II

ОБЛОМКИ КОРОЛЕВСКОЙ ФРАНЦИИ

Брат чрезвычайного посла Мальтийского ордена, нунций Литта, высокий молодой человек, с идеально правильным итальянским лицом, в черной сутане и башмаках с пряжками, как духовная особа, входил первым, но в дверях он посторонился и с глубоким поклоном пропустил в гостиную престарелую принцессу, шедшую под руку с Шуазелем.

Бывшая статс-дама несчастной королевы Марии-Антуанетты, пережившая ужасы революции, принцесса являлась живой реликвией старого Версальского двора и былой славы королевской Франции. Она была одета так же, как и в дни величия Людовиков, но голова ее, отягощенная высокой пудреной прической, постоянно дрожала, так что принцесса, чтобы скрыть это сколь возможно, подносила руку с кружевным платком и незаметно поддерживала подбородок.

Граф Шуазель-Бопре, принявший имя Шуазель-Гуфье после женитьбы на последней из фамилии Гуфье, происходившей от славного адмирала эпохи Франциска I, был посланником в Константинополе, когда разразилась революция. Он нашел убежище в России, обласканный Екатериной в Царском Селе как автор прелестного сочинения «Voyage pittoresque de la Gr?ce». Императрица даже хотела назначить графа президентом Академии на место Дашковой, но его смешные увлечения одной известной кокеткой высокого полета заставили ее отменить это решение. Императрица лишь купила замечательные серебряные сервизы графа. Император Павел покровительствовал графу. Он был допущен в интимный круг императора как знаток, действительно несравненный, искусств, назначен был президентом Академии художеств, – пост, который привлекал и русских знатоков, и покровителей искусств, и, прежде всего, графа Александра Сергеевича Строганова. Мало того, император доверил Шуазелю знаменитую библиотеку Варшавы и пожаловал обширные земли в Самогитии.

Маленького роста, с громадными черными бровями, с носом попугая, с красным цветом лица, причесанный с буклями и косой, как требовала «гатчинская» мода, введенная Павлом Петровичем, в долгополом старопрусском кафтане, он носил только маленький крест Людовика в бутоньерке.

Нелидова встала и пошла навстречу гостям. Три низких реверанса, которыми она приветствовала принцессу, вызвали ответный реверанс принцессы Тарант, после чего они взяли друг друга за руки и с безмолвным умилением посмотрели взаимно друг на друга.