Реки помнят свои берега

Аня внимала происходящему с благоговением. Дождавшись своей очереди, попробовала повторить омовение по услышанным правилам. Старушка одобрительно кивнула и, убедившись в установленном порядке, отошла к сосне, к стволу которой была прибита, словно скворечник, подставка для иконки и подсвечника. Прикрыв глаза, зашептала неслышимую молитву. Аня и здесь собралась последовать за ней, но Фёдор, наполнив бутылку, повернул внучку в другую сторону.

Там поодаль сидел, пристроившись на огромной бетонной лепёшке, седой полусумасшедший старик. Увидев Фёдора, поднял руку, заулыбался. Рядом с ним на бетоне, как на скатерти самобранке, лежала еда, которую старик шамкал беззубым ртом.

– Здорово, Евсей Кузьмич, – присел рядом Фёдор.

– И тебе не хворать, – ответил старик. Показал глазами на Аню: – Внучка?

– Ивана, – подтвердил Фёдор, усаживая девочку рядом.

– Жалко Ивана.

Фёдор лишь кивнул: когда молчишь про смерть сына, крепиться ещё можно, а голос подашь – всё, слёзы не остановить, слишком близки к глазам стали. Отвлекаясь, полез в сумку, вытащил зубило – длинный металлический палец, соединявший некогда гусеничные траки. В кузне ему расплющили один край, закалили – и служила поделка верой и правдой Фёдору лет двадцать, если не больше.

– Попробуем этим.

Наставил остриё в выбоину, примерился и одним ударом молотка отвалил кусок бетона. Аня, поглядев на счастливо улыбнувшихся стариков, дернула деда за рукав – пошли отсюда, мне неинтересно, что вы делаете. Фёдор кивнул, но не двинулся с места, пока не отбил ещё один кусок.

– До зимы бы успеть, – оглядев глыбу, оценил будущую работу Евсей Кузьмич. – Надежда только на тебя, Федя. Я что-то совсем тяжёлый стал.

– Бориса видел, – отвлекая командира от болячек, сообщил Фёдор.

Но зря, наверное, сказал, потому что глаза Евсея Кузьмича помутнели, и он, повторяя друга, отвернулся, скрывая слёзы. Значит, это старческое – плакать по детям. Что по героям, что по непутёвым…

– А он меня довёз сюда. Но сказал, что в последний раз…

Фёдор обернул инструменты в тряпицу, подсунул под камень. Прикрыл тайничок травой.

– Ничего, Евсей Кузьмич, потихоньку-помаленьку, да одолеем. Не то одолевали. А на первый раз хватит – нам тоже пора, – кивнул на внучку. – Да и на могилки надо заехать. Не хворай, – вернул пожелание, полученное в начале встречи.

– И тебе того же, – поделился поровну добром старик.

Припадая на левую ногу, прошёл к велосипеду, придержал его, помогая Ане устроиться на раме. Долго смотрел вслед.

– Дедушка, а почему вы долбите этот камень? – отъехав на приличное расстояние, вернулась в свой мир любопытства Аня.

– Дело давнее, – попробовал отмахнуться Фёдор.

Но отказ получился ещё более интригующим, и девочка вывернула голову, требуя продолжения. Руль вильнул, колесо завязло в пыли, и пришлось остановиться. Забыв про вопрос, внучка нырнула носом в сумку.

– А давай на ходу есть, – предложила она не везти обратно съестные припасы. – И будешь заодно рассказывать.

– Ты, значит, есть. А я – мели языком.

– А ты не мели, а правду говори. С какой-такой надобности вы тут встретились, как партизаны? И его на войне ранило, что так сильно хромает?

– Это его поп в детстве побил.

– По-оп? Зачем?

– В церковь залез, иконы топором порубил.

– Ой, рятуйте, люди добрые. Дурак был?

– Комсомолец.

– И после этого его Боженька наказал, сделав сумасшедшим?

– Кто ж его знает, кто и за что нас наказывает… Только он не сумасшедший, Анечка. Он просто старый.

– И он твой друг?

– Как тут сказать… Он в войну сначала комиссаром числился, а потом и вовсе партизанским отрядом командовал. После немца в первые секретари райкома партии вышел. Почитай, самым главным в районе стал. Но не зазнавался, всегда рукались при встречах.

– А поп?

– Отсидел своё в тюрьме, а когда вернулся, церковь уже под зерновой склад оборудовали. Ушёл молиться сюда, к источнику. За ним, как водится, люди потянулись. Евсей Кузьмич в отместку за ногу и приказал залить родник бетоном. Три машины ухнули.

– Так это он свой бетон отбивает?

– Наш с ним. Я машины привёл, Анечка. Я… А родник, как видишь, пробился в стороне. Но мы с Евсеем Кузьмичом пожелали очистить его исконное место.

– Страшные истории рассказываешь, дедуль.

– Какие получились на нашу жизнь, внученька.

– Да-а, наплела она кружева, – согласилась Аня. Некоторое время шла молча, переваривая новости, потом осторожно спросила: – Дедушка, а если бы иконы, что он разрубил, остались целы, они бы спасли моих мамку и папку?

– Может, и спасли бы. А может, и нет. Радиация живёт без царя и Бога.

– А вот землю нашу, я слышала, они от врагов охраняют.

– Говорят. С севера – Тихвинская, на юге – Иверская.

– На юге – виноград. Дядя Егорка привозил, помнишь? Когда он ещё приедет?

– Скоро. И обязательно с подарками. Дядя Егор и тебя, и Ваську любит и не забывает.

– Я знаю. Только быстрее бы. Я Зойке хвалилась, что он бананы и ананасы мне дарил. Так она знаешь, что удумала? Пусть, говорит, бананы едят обезьяны, а ананасы – как их там…

– Подходят вроде «папуасы».

– Во-во, точно. Прямо как припев к песне. А ещё какие иконы что стерегут?

– С запада русскую землю берегут Почаевская и Смоленская. А где солнце всходит, на востоке, – там сияет самая большая наша заступница – Казанская икона Божьей Матери.

– А баба Маня ещё про Владимирскую рассказывала. Что она в войну на самолете летала и спасла Москву.

– Ага, икона летала, а солдаты только кашу ели, – по-детски ревниво за личное прошлое хмыкнул Фёдор. Про то, что с Владимирской иконой вроде бы в самом деле облетали вокруг Москвы в сорок первом, бабе Мане он сам же и рассказал, прочитав в журнале. Но зачем при этом забывать, как погибали в это же время на земле солдаты?