На волжских рубежах. Сталин и Сталинград

Вечером снова приказ. Подготовиться к атаке позиций врага на западном берегу небольшой речушки.

Ночью разведчики нашли броды, через которые могли пройти танки.

Насторожило брошенное комбатом вскользь «отрезать могут». Что же это? Окружение? Дальше и думать страшно. Не хотелось даже в мыслях упоминать жуткое слово «плен».

Что происходило на соседних участках фронта, ни комбату, ни тем более радисту не было известно. Продвижение в направлении Харькова продолжалось.

20 мая во время очередной атаки, снова началась массированный налёт врага.

Горели «тридцатьчетвёрки», но пока держались КВ. И тут враг применил тяжёлые бомбы.

Танк комбата давно уже был в боевой линии батальона, в самом её центре. Управлять, следуя за боевыми порядкам, можно батальоном, ну а когда от батальона осталась рота, смысл в таком управлении терялся.

Увидев первые мощные разрывы, комбат сказал:

– Дело плохо. Я летом сорок первого с такими бомбами встречался под Минском.

Буквально на глазах бомба разорвалась рядом с шедшим правее комбатовского танком КВ. Он был в сотне метров. Но взрыв был такой силы, что даже в танке, в шлемофоне заложило уши. Грохот от разрыва бомбы усилился ещё более мощным грохотом.

– Э-эх! – воскликнул комбат. – Боекомплект детонировал. Всё… Всем ребятам… Жаль…

Пройдут годы, и будут опубликованы самые различные свидетельства о тех страшных днях, а среди них письмо капитана танковых войск вермахта Эрнста-Александра Паулюса, сына в то время генерал-полковника, а впоследствии фельдмаршала Паулюса. Получивший тяжелейшие ранения в тех боях немецкий капитан рассказывал отцу:

«Русское командование совершенно не умеет грамотно использовать танки. Один пленный советский офицер-танкист рассказывал… Когда Тимошенко наблюдал атаку своих танков и видел, что немецкий артогонь буквально рвёт их в куски, он только сказал: «Это ужасно!» Затем повернулся и покинул поле боя».

Конечно, обобщение сделано в духе немчуры. Не всё русское – или на то время правильнее советское командование – не умело использовать танки. Те, кто хотел использовать правильно это грозное оружие, учились этому, а вот факты из сорок первого года, когда на Украине под чутким руководством Жукова в течение недели было утрачено около трёх тысяч танков, или когда под Минском под чутким руководством Павлова погиб мощный 6-й механизированный корпус, в составе которого было свыше тысячи танков, причём более половины уже новых образцов, или опять же под чутким руководством уже Тимошенко под Смоленском были загублены 5-й и 7-й мехкорпуса, увы, заставляют поверить в то, что писал сын фельдмаршала, осознавшего всю низость и мерзость гитлеровского режима и перешедшего на сторону будущей Германии, которую уже в годы тяжелейшей войны планировал воссоздать Сталин, заявлявший: «Гитлеры приходит и уходят, а немецкий народ остаётся!»

Конечно, рядовые красноармейцы, сержанты, да и командиры, состоявшие в званиях, уже через несколько месяцев ставших офицерскими, многое видели, многое понимали, а недоумение по поводу вот этаких жестокосердных наблюдателей, как Тимошенко, пока оставляли при себе. Оставляли размышления на потом и продолжали мужественно сражаться не за Тимошенко и Хрущёвых, а за свою Советскую Родину.

Приказ на отход поступил тогда, когда отходить было поздно.

Комбат сообщил:

– Полк, которому мы приданы, назначен в арьергард. Так что будем отходить последними, сдерживая фрицев. Только бы успеть. Иначе – окружение. Ну да не беда. У нас ещё девять танков осталось. Дадим фрицам жару.

Среди уцелевших – только КВ. «Тридцатьчетвёрки» погибли все…

На небольшой господствующей высотке приняли последний бой. Ударили из засады по немецкой танковой колонне. Танки у немцев были лёгкими. Разделались с ними легко.

Отошли на новый рубеж.

Комбат запросил уже не командиров рот или взводов. Запросил командиров танков. Доклады были как две капли… Горючее на исходе. Боеприпасов – по одному-два снаряда на танк.

Скрепя сердце с горечью отдал приказ комбат:

– Танки взорвать… Отходим в пешем порядке.

Тут уж от немцев, что на танках бронетранспортерах и автомашинах, не оторваться. Задержать? Чем? У танкистов нет вооружения для длительного боя в пехоте. Оставшиеся в живых танкисты влились в стрелковые подразделения. Начался тяжёлый путь на восток.

Маломуж шёл рядом с комбатом, а тот с огорчением говорил:

– Гляди… Деревни горят… Что, гады, делают? Что делают…

Горели не только деревни, горели поля. Горел хлеб. Но это уже жгли наши, чтобы ничего не досталось врагу. А кругом вперемешку трупы людей и домашнего скота. На дорогах толпы беженцев. Это жители населённых пунктов, испытавших на себе зверства гитлеровцев. Все спешили уйти от опасности. И мало кто знал, что все пути отхода перерезаны. Никто уже не кормил, но ладно голод – страшно мучила жажда. Устанавливалась жаркая погода. Кое-как добрались бы до берега Дона.

Переправу бомбили «юнкерсы». Свист, вой, взрывы. А тут ещё приказ: переправляли только штабы, раненых и матерей с детьми. Остальным переправляться самостоятельно. Что делать? Пристал к небольшой группе командиров и красноармейцев, которая отправилась вверх по течению Дона.

Худощавый лейтенант в порванной гимнастерке, с посеревшей от пыли повязкой на голове, построил на берегу небольшую свою команду. Рота не рота – взвод не взвод. Остатки разных подразделений.

– Ну вот что, ребята, мы славно повоевали. Теперь задача выйти к своим и снова в строй. Вон как немец прёт. А мы с вами уже опыту набрались. За одного битого… – Он не договорил, махнул рукой. – Словом, приказываю: перебраться через реку живыми. – Он улыбнулся, зачем-то посмотрел на Маломужа и, подмигнув ему, сказал: – Ну что, плавать ещё не приходилось?

– Доберёмся, товарищ лейтенант! Должны добраться.

Разделись на берегу. Маломуж сложил в шлемофон красноармейскую книжку, комсомольский билет, фотографии родных, взял его в зубы и в числе первых вошёл в воду. Не все сразу последовали примеру. Видимо, были и такие, кто едва-едва умел плавать.

Полуживой доплыл до противоположного берега в районе какого-то небольшого хутора. Доплыть-то доплыл, да выбраться из воды уже сил не было. Подбежала дородная казачка, помогла.

– Где я? – спросил Маломуж.

– Недалёко от станицы Вёшенской. Горит станица. Вчерась бомбили. Мать писателя Шолохова вчерась убита.

– Мне надо найти наших, – с трудом проговорил Маломуж. – Не видели здесь наших?

– Да вон ваши из Дона выползают. Редко кто на ногах стоит. А сколько небось родимых, и не доплыли?! – сокрушённо проговорила женщина. – Давай, милок, до хаты. Молочком хоть напою. Коровку-то пока не отправила на сборный пункт. Ноне отправлю. Немец близко.

– А сама?

– Сама-то? Да тоже пойду… Не хочу под немцем оставаться. Ну, давай, давай, обопрись об меня.

Маломуж с трудом добрался до хаты, но задерживаться долго нельзя. Кто знает, какая силища прёт. Не ровен час прорвётся за Дон. Да и спешить надо. Что-то там лейтенант говорил о сборном пункте. Лейтенант?! А где же он сам-то?

Пойти бы на берег, поискать, да какой толк. Если доплыл, наверное, уж пошёл на восток.

Хозяйка проводила немного.

– Ну, давай теперь сам… Гляжу, оклемался.

Пошёл по дороге. Вскоре встретил пост с сержантом во главе.

– Оттуда?

– Так точно, оттуда. Через Дон вплавь.

– Документы, конечно, утонули? – спросил сержант, поскольку редко кому удавалось спасти документы во время переправы.

– Документы целы. Я их в шлемофон сложил, да так и плыл с ним в зубах.

– Тогда давай на сборный пункт. Вон там, в рощице.