Карандашом с натуры

А хозяин смотрит на хозяйку свою, – только чешется. Потом осмелился и говорит:

– Пью же.

Смеются все.

Пока я стоял – он молчал, а вышел я – он стал ругаться громко и неприлично. Обе двери плотно затворила заботливая рука хозяйки, чтоб не слышал я домашнего срама. Зачем-то вышел я и мельком опять увидел косматую фигуру хозяина: сидит на скамье, отвалился головой на косяк окна, вытянул ноги и сидит, и сам не знает, куда его качнет, в ухо ли запалить кому попало, схватить ли что-нибудь и марш в кабак…

Утром проснулся я, вижу в окно: проехал хозяин верхом. Сидит без шапки, лысина сверкает, мохнатая одежда раздувается; дождь льет.

У хозяйки без него приветливое, веселое лицо, при нем – вытянутое, глаза смотрят прямо пред собой, а губы тесно сжаты колечком: видно, только и ждет от муженька какого-нибудь нового колена.

Однажды утром понадобилось мне с Яковом Платоновичем съездить в одно место поблизости от Конева. Поднялись мы в гору и поехали кедровым лесом. Такой лес называют здесь тайгой. А кругом тихо-тихо. Лес точно спит. Солнце светит между деревьями: все небо синее, чистое – высоко над нами. Чиркнет где-нибудь в лесу птичка или сучок обломится – и звонко разнесется звук далеко кругом. Высоко-высоко на кедрах шишки, а в них орешки кедровые. Скоро уж и снимать их станут: бери кто хочешь – всем на требу господь создал их.

Говорим мы с Яковом Платоновичем об нашем хозяине.

– Только водка и держит его… Совсем как дите какое малое… Ляжет на печь и начнет колотить ногами в потолок. А то сам с собой говорит: «За меня пойдет молоденькая?» И сам другим голосом говорит: «Пойдет!» Опять: «Красивая-красивая». А вчера встретил меня. «Слышишь, ты, говорит, я теперь ваше благородие стал, снимай шапку». – «А тебя кто сделал?» – «У меня чиновники теперь стоят». – «Ну что ж, говорю, водку пьешь теперь?» – «Нет, на свои», – говорит. «Ну, деньги с них берешь?» – «Нет еще, возьму». Гляжу, подъехал опять к другому, окну, опять чего-то врет. Опять меня встретил: «Стой, говорит, сегодня какой день?» – «Да четверг», – говорю. «Ну и ладно, бат, и разговаривать нам больше нечего». Да вдруг: «Эх, паря, охота ударить тебя». – «За что?» – «Да вот так».

Проехали еще, смотрим: трое оборванных темных людей под деревом.

– Бродяжки, – говорит Яков Платонович, – с каторги откуда-нибудь на родину пробираются. А там опять поймают, а все охота родные места повидать.

А вот и лес кончился, и пошли сенокосы коневские – У нас в Сибири, – говорит Яков Платонович, – земли много: косишь, не видишь друг дружку, пашешь – не слышишь. Выбирай кто какую хочет гриву.

Гривой зовется удобное для пашни место. Бросит гриву один – другой сядет; будет тогда не Власова грива, а Гришина. И Власова и Гришина – а все та же вольная, неделеная, далекая сибирская сторона.

Тут дорога наша повернула, и поехали мы прямо на летнюю избушку Егора Ивановича.

– Вот это самое его место, куда он, Егор Иванович, убегает, когда что с ним неблагополучно, – говорит мне Яков Платонович. – Он и сейчас тут – с вечера еще убег; вчера хозяйку свою-таки бил… Эх – и женщина хорошая… Стой-ка, надо посмотреть, чего он тут делает.

Яков Платонович пошел к избушке, а я остался. Смотрю, кричит Яков Платонович. Я к нему – что такое? Добежал, да так и замер на пороге: висит на веревке в углу Егор Иванович, глаза разошлись и смотрят, точно еще не смекнули, что это он задумал… А сам синий, вздулся, напыжился. Посмотрели-посмотрели мы с Яковом Платоновичем: холодный, закоченел уж, – и поехали назад в деревню народ звать.

Едем, и говорит Яков Платонович:

– С чего запил? С чего погубил себя? И человек был хороший, и жена первая баба, и богатство, и земли и лесу вдоволь: как бы не жить, кажись, человеку? А на вот тебе!..