– Он деликатный, – согласилась Зина, – это в городе, в компании Рыльского, Долбы…
– Он всегда был деликатный, – горячо вступилась Наташа. – Он замечательно отзывчивый, остроумный…
Зина улыбнулась и закрылась книгой.
– Пожалуйста, не думай… я вовсе в него не влюблена.
– Я вовсе ничего не думала…
– Дети, – остановила Аглаида Васильевна, – пожалуйста, без этих ужасных мещанских слов: «влюблена». Кто в ваши годы бывает влюблен?
– Конечно, – согласилась Наташа, – симпатичный человек, и я очень рада, что он гостит… Степан, осторожно закрой у папиной комнаты ставни – они в голубой… Не стучи.
Степан для меньшего шума пошел на цыпочках. Маня, перегнувшись, весело его наблюдала.
– Некрасивый Корнев, – проговорила она, – вот Рыльский красивый.
Корнев проснулся первый и не сразу сообразил, где он. В щели пробивались уже низкие лучи солнца и густой золотистой пылью играли полосами по дивану и стенам; виднелся кусочек голубого неба и весело манил к себе. Корнев с удовольствием потянулся, оглядывая в полумраке уже знакомую обстановку голубой диванной.
– Ты… черт… спишь?
Карташев открыл глаза.
– Не сплю, дьявол.
– Мне кажется, что я здесь уж сто лет безвыездно живу. Тебе не кажется? Квасу бы.
– Крикни.
Корнев помолчал и вдруг заорал:
– Дьяволы, квасу!
– Слушаю-с, – ответил за дверью Степан.
– О! – рассмеялся Корнев и даже поднялся. Потом опять лег.
Когда Степан принес квас, Корнев сел на диван, взял стакан, выпил залпом и крякнул. Он облокотился руками о колени и так остался.
– Еще прикажете?
– Нет, спасибо.
Но так как Степан все еще стоял в ожидании, то Корнев громко, немного раздраженно повторил:
– Спасибо… не хочу.
Степан ушел, а Корнев продолжал сидеть в той же позе, наблюдая с интересом самого себя: действительно ли он ни о чем не думает?
– Окончательное бревно… ни одной мысли… И черт с ними! – Он величественно поднялся, наскоро оправил костюм и, с засунутыми в карманы руками, с откинутой головой, напевая что-то себе под нос, пошел по комнатам. В миниатюре это был теперь вылитый портрет своего отца. Он нашел Зинаиду Николаевну в одной из комнат в углу, в удобном кожаном кресле.
– Читать изволите? – осведомился как-то небрежно Корнев.
– Да, – ответила Зина.
– Что-с?
– Жорж Занд: «Орас».
– Так-с… Не читал.
– Выспались?
– Как бык… Pardon за выраженье… Сегодня в голову все особенные какие-то лезут…
– Вы никогда не стеснялись, кажется, в выражениях.
– Вы думаете? Тем лучше… Нет, я окончательно в каком-то ошалелом состоянии. Мне кажется, что все это мое, что я здесь вечно жил и в моем распоряжении и жизнь и смерть или, по крайней мере, тысяча душ. Это много или мало?
– Не знаю.
– У вашей маменьки сколько было?
– Не знаю.
Корнев подумал.
– Вы не находите, что я как будто поглупел?
Зина рассмеялась.
– Не знаю.
– Вы, кажется, тоже находитесь в каком-то особенном состоянии незнания. Нет, я теперь положительно убеждаюсь, что я поглупел. Тем лучше: глупцам принадлежат радости жизни… Это я сказал или великий философ? С точки зрения высшей философии, еще вопрос открытый: кто менее гениален – глубочайший философ с вопросами, которых не решит, или величайший глупец, который не думает о них… Это шекспировская глубина, или я олух царя небесного.
– Это со сна, – рассмеялась Зина.
– Сосна? Не олух, а сосна… Гм!
– Вы в каком-то особенном ударе…
– Да, я кончу тем, если буду продолжать так, что выйду из гимназии и поступлю в полк.
– Прекрасная карьера!
– Я так и думал. Не смею больше утруждать вашего превосходительства… Pardon, я думал, что я уже в полку вашего супруга… Знаете, анфилада комнат… Аглаида Васильевна что изволит делать?
– На балконе с батюшкой.