Студенты

– Просто с жиру человек бесится?

– Только.

– И можно так жить?

– Можно…

– Душа без тела может жить?

– Может, конечно… на том свете одна же душа.

– А на этом тело без души? Ну, тогда, конечно, больше не о чем и говорить: вы убедили меня, и я хочу жить!.. И какой же скотиной я сделаюсь, дядя, только ахнете… Возьмите…

Карташев вынул револьвер.

– Ты хотел лишить себя жизни?

– Да.

– Давно ты его носишь?

– Третий месяц.

– Можешь смело носить и дольше, – сказал дядя, положив револьвер на стол.

Карташев покраснел.

– Это зло и справедливо, но это только показывает, как и вы презираете меня.

– Мой друг! честное слово – уважать не за что.

– Конечно… но вы даже не признаете, что я добрый человек.

– Я вижу злость, раздражение, вижу, если хочешь, сумасшедшего человека, вижу массу дурных задатков, но ничего доброго.

– Дядя, голубчик, – захохотал Карташев, – а полгода тому назад что вы говорили?

– Тогда так и было.

– Значит, через полгода я стал другим человеком?

– Что ж? это постоянно бывает.

– А не бывает так, что, когда поля засеют гнилыми семенами и бурьян начнет глушить их, говорят: не то сеяли? Ведь поле-то сеял не я.

– Да, ты святой: перед тобой только свечку зажечь… Экая же, ей-богу, подлость человеческой натуры!.. сам наделал гадостей и всех, всех обвиняет, кроме себя. Ей-богу, Тёма, в тебе нет даже гордости твоего рода.

– Ну, хорошо, гордость есть. Я согласен, что я круглый подлец: так отчего же вы мне не даете убраться к черту?

– Ах, Тёма, я уж болен, – в эти полчаса ты вымотал из меня всю душу. С тобой я сам сойду с ума. Делай что хочешь – стреляйся, вешайся, я еду домой!

Дядя, взбешенный, с налитым лицом, с глазами полными слез, схватился за шапку.

Карташев смутился.

– Ну, хорошо, едем к доктору.

– Слушай, Тёма, в последний раз говорю: ты все эти разговоры со мной брось… с меня как с козла молока – возьму и уеду.

– Только не пугайте. Не уедете: против мамы не пойдете! Оставьте! вы у нее под таким же башмаком, как и все мы. Приедете, и что ж? Что Тёма? И не для меня вы и приехали… а когда я вижу, что вам делается больно, мне и жаль… пожалуйста, не пугайте… поняли?

– Я понимаю, что ты сумасшедший и нагло пользуешься добротой своего дяди.

– Что правда, то правда… Ах, дядя, я теперь перед смертью хочу быть по существу: будьте по существу, и лучшего племянника вы никогда не найдете себе.

– Я уж не знаю, как и быть: я, твой старый дядя, у тебя первый раз в гостях, делай что хочешь – как хочешь, так и принимай меня…

– Вот, вот, вот… Дядя, дорогой мой, как я рад вас видеть… Я ценю все: вы не побрезгали поцеловаться, я целую вашу руку.

Дядя не успел отнять руки.

– Ну, ей-богу же, сумасшедший!

– Вы не хотите видеть водки? Вот она!

Карташев швырнул бутылку за фортку.

– Вы не хотите, чтоб я пил? даю вам честное слово, что не буду… Вы хотите, чтоб я шел к доктору? Иду! Вы, наконец, с дороги хотите чаю, кофе? Сейчас все будет.

Дядя стоял растроганный и, качая головой, шептал удрученно-ласково:

– Дурень ты, дурень…

Карташев вдруг бросился на кровать и, безумно рыдая, уткнулся головой в подушку.

– Тёма, Тёма, Христос с тобой… дитятко мое дорогое!

Дядя ловил его голову, целовал ее, и слезы текли по его щекам.

– Я изболелся, – рыдал Карташев, – я изболелся… Я измучился, все порвалось во мне… все живое рвется, рвется… А-а-а…

Это были вопли и крики такого страдания, такого отчаяния, какое не требовало объяснений и было понятно доброму, маленькому, с большим рябым лицом человеку. Он сам плакал горько и жалобно, как плачут только или дети, или очень добрые, с золотым сердцем люди.

Они были у доктора, и старик доктор, осмотрев Карташева, долго качал головой.

– Организм ослаблен. Здесь в Петербурге оставаться немыслимо… на юге, конечно, может быть… Во всяком случае, не теряя времени надо уезжать.

Выйдя от доктора, Карташев, мрачный и упавший духом, заявил дяде: