Самозванец
– А я подумала, что и ты, Лиза, веришь в то, что он виноват… – сквозь рыдания говорила она.
– Виноват? Кто? В чем?
– Мой Дмитрий… в краже…
– В краже?.. Что вы говорите? Разве может быть человек, кто этому поверит?
– Все верят… Его обвиняют, а он не может оправдаться…
– Это невозможно!
– Возможно… Все улики против него…
Сиротинина, несколько успокоившись, рассказала подробно и насколько возможно при ее состоянии толково все дело Дмитрия Павловича Сиротинина – об оказываемом ему доверии молодым Алфимовым, обнаружении растраты, аресте. Показала его письмо, которое она с момента получения хранила у себя на груди.
– Вы виделись с ним? – спросила Елизавета Петровна, выслушав этот печальный рассказ.
– Да.
– Что же он?
– Он спокоен… Он невиновен…
– Это само собой разумеется… Но он должен оправдаться…
– Он говорит, что это невозможно…
– Деньги взял не он… Я знаю, кто взял деньги.
– Вы?.. Знаете? – воскликнула Сиротинина.
– Да, я знаю, – повторила Дубянская.
– Кто же?
– Иван Корнильевич Алфимов.
– Что вы, он сам хозяин, пайщик отца…
– Это ничего не значит… Вы не знаете старика или знаете его меньше, чем знают у Селезневых… Он, несмотря на имеющийся у его сына отдельный капитал, держит его в ежовых рукавицах и, вложив этот капитал в дело, платит ему жалованье за занятия в конторе и даже не дает процентов, которые присоединяет к капиталу… Мне все это рассказал Сергей Аркадьевич и жаловался даже сам молодой Алфимов.
– Но это еще не доказывает, что он вор…
– Есть и доказательства… Он вращается в обществе барона Гемпеля, графа Стоцкого и других игроков, он сам игрок, а игрока от вора разделяет мгновение.
Сиротинина печально покачала головой.
Она видела, что молодая девушка попала, что называется, на своего конька и, отчаявшись найти исход для своего несчастного сына, предположила, что Дубянская увлекается в своем предубеждении против всех лиц, которые играют, называя их игроками.
Анна Александровна знала Ивана Корнильевича и не могла допустить мысли, что этот почти мальчик, если не по летам, то по виду, вежливый, предупредительный, мог быть не только вором, но даже убийцей человека, который к нему относился с такою сердечностью.
Позорное обвинение сына она считала хуже, чем его убийство.
Она, конечно, отказалась, но сочувствие ее тронуло.
Кто-нибудь другой подвел ее ненаглядного Митю, а не молодой Алфимов.
Не знала Анна Александровна, что Иван Корнильевич приезжал к ней по совету графа Сигизмунда Владиславовича, чтобы отвести глаза людям.
Совет этот подал опытный руководитель молодого человека после того, как тот рассказал ему о допросе его у следователя:
– Дело скверно… Поезжай-ка к его матери, рассыпься перед ней в сожалениях…
– Это ужасно!.. Как я посмотрю ей в глаза?..
– А ты в глаза не смотри… Держи свои опущенными вниз, что докажет твою скромность и невиновность, – цинично пошутил граф Стоцкий.
– Ужели нельзя этого избежать?
– Отчего же, можно… Но лучше сделать это, так как ты тогда сразу покоришь и ее, и его в свою пользу… Иначе дело может разыграться иначе и, кто знает, что ты не начнешь путаться на вторичном допросе, и, в конце концов, следователь тебя так прижмет к стене, что ты принужден будешь сознаться…
– Боже, неужели он еще второй раз может меня потребовать?
– Второй, третий, десятый… Сколько раз захочет.
– Это пытка!
– Ты на первом-то допросе вел себя как я тебя учил?
– Да… Говорил «да», «нет», «не знаю», «не помню». Но мне было так тяжело.
Иван Корнильевич вздохнул.
– Так и продолжай… А что до тяжести, то «любил кататься, люби и саночки возить». Зато потом, может быть, будешь кататься с Елизаветой Петровной Дубянской.
– Кабы твоими устами…
– Будешь мед пить… не только мед, шампанское и вместе…
– Поскорей бы все это кончилось.
– Конец бывает всему… не унывай…
– Хорошо говорить тебе, посадил бы я тебя в мою шкуру…
– Сиживал и не в таких шкурах… «Терпи казак – атаманом будешь».
Граф Стоцкий поощрительно потрепал рукой по плечу Ивана Корнильевича Алфимова.
Достойный ученик достойного учителя послушался и поехал к Сиротининой.
Граф Сигизмунд Владиславович, как мы видели, знал человеческие сердца.
Анна Александровна была подкуплена в пользу молодого Алфимова.
– Нет! Этого я так не оставлю… Я сама поеду к следователю и дам показание, – не унималась между тем Дубянская.
Старушка продолжала печально качать головой.
– Ведь не украл же эти сорок тысяч Дмитрий Павлович? – горячилась Елизавета Петровна. – Отвечайте!
– Конечно, не украл, – ответила, задетая за живое, Сиротинина.
– А между тем они пропали?
– Пропали.
– Кто же взял их?
– Не знаю.
– Вы не знаете, а я знаю… Это ясно, как Божий день… Взял тот, кому они были нужны для удовлетворения преступной страсти… Иван Корнильевич игрок… Игроку всегда нужны деньги, особенно когда он окружен шулерами… Он и брал деньги, а для того, чтобы свалить вину на Дмитрия Павловича, отдавал ему ключ от кассы… Неужели вы этого не понимаете? Вы не любите вашего сына!..
Анна Александровна не обиделась на этот возглас молодой девушки, тем более, что в нем слышалась такая любовь к милому ее сыну со стороны говорившей, которая живительным бальзамом проникла в сердце любящей матери.
Анна Александровна любовно смотрела на эту девушку, которая, по ее мнению, быть может, одна во всем мире, кроме нее, убеждена в невиновности ее сына.
– Я сейчас пойду к Долинскому…
– Зачем?
– Я буду просить его взяться за защиту Дмитрия Павловича…
– Он не хочет иметь защитника…
– Это невозможно, этого нельзя допустить… Он, кажется, хочет, чтобы его съели окончательно эти негодяи… О, я понимаю их игру, у меня появилась сейчас мысль, которая подтвердила еще более мое предположение.
– Какая мысль?
– Я пока не могу сказать ее, но потом, со временем, когда он будет свободен, я скажу вам ее…
– Он… свободен… – с грустью сказала Сиротинина.
– Он будет свободен… Он не виновен. Я пойду к нему завтра и добьюсь свидания, а сегодня я все-таки поеду сначала к Долинскому, мне самой нужен его совет…
– Поезжай с Богом, – тихо проговорила Анна Александровна, – уже одно твое негодование и волнение успокоили меня. Около Мити, значит, не одно, а два любящих сердца… Есть, значит, в мире два существа, которые не считают его вором.
– Его не будет и не посмеет очень скоро считать таким никто! – горячо сказала Елизавета Петровна.
В ее голосе было что-то пророческое и настолько уверенное, что Сиротинина почти с надеждой во взгляде посмотрела на нее.
– Ужели это может быть? – глубоко вздохнула она.
– Это будет… Мой муж не может быть вором…
– Твой муж! И ты решаешься теперь?..
– Его невиновность обнаружится… Это так же верно, как то, что есть Бог, – сказала Дубянская. – Но если бы силы ада и одолели, я во всяком случае буду его женой…
Анна Александровна вскочила с кресла и бросилась на шею молодой девушке, обливаясь слезами.
Это не были уже слезы одного отчаяния.
– Милая, дорогая, хорошая… Каким это будет для него утешением… Он так страдал…
– Ведь он имеет мое слово…
– Да… но обстоятельства изменились…
– В моих глазах ничто не изменилось… Обрушилось на него несчастье, а разве любящие люди бросают любимых людей в несчастьи?
– Ты ангел…
– Я только любящая женщина.
VII
У адвоката
Совершенно иначе отнесся к соображениям Елизаветы Петровны Дубянской по делу Сиротинина Сергей Павлович Долинский, к которому она приехала прямо от Анны Александровны.
Молодой адвокат жил недалеко от Гагаринской улицы, на Маховой, занимая очень хорошую квартиру в бельэтаже.
Небольшая холостая квартира была обставлена солидно и указывала на деловитость ее хозяина.
Меблировка, зеркала, картины были дорогие, но не бросались в глаза и не били на эффект.
Лучшей комнатой был большой кабинет, уставленный мебелью, крытой коричневою кожею и громадными библиотечными шкапами, наполненными книгами по юридической специальности.
Огромный письменный стол был завален бумагами, раскрытыми книжками «уставов», а массивная чернильница была украшена бронзовой статуэткой Фемиды, с весами в одной руке и мечем в другой.
Хотя был и приемный час, но Сергей Павлович оказался дома.
Вернувшись в Петербург, он приводил в порядок дела.
Визит молодой девушки, видимо, поразил его.
Хотя он знал, что недавнее предубеждение против него как защитника убийцы ее отца уже прошло, но все же понимал, что только важное, серьезное, не терпящее отлагательства дело могло привести к нему Елизавету Петровну.
– Что случилось? Чем могу служить? – спрашивал он, усаживая в кресло перед письменным столом неожиданную гостью и садясь на противоположное кресло.
– Я к вам за юридическим советом…
– Я к вашим услугам…
– Вы слышали о растрате в конторе Алфимова?
– Да, я читал еще в Москве газетные известия.
– В Москве, и ничего не сказали мне…
– Я не думал, что это вас может интересовать, да кроме того, вам было там не до газет…
– Да, правда, конечно, вы не знали… Это отчасти к лучшему, тогда я не могла бы исполнить поручения Селезневых.
– Почему?
– Потому, что узнав, что арестован мой жених, я бы, конечно, бросила все и уехала в Петербург.
– Ваш жених? – удивленно спросил Долинский.
– Да… Дмитрий Павлович Сиротинин – мой жених… Он арестован совершенно неповинно…
Сергей Павлович чуть заметно улыбнулся, но это не ускользнуло от зорких глаз молодой девушки.
– Вы улыбаетесь?.. Вы думаете, что во мне говорит любящая невеста?.. Вы ошибаетесь и осознаете вашу ошибку, как только я расскажу вам, в чем дело.
– Я весь внимание.
Елизавета Петровна, не торопясь, подробно рассказала все дело Сиротинина и высказала свои соображения о настоящем виновнике растраты.
Когда она окончила свой рассказ, Долинский сидел некоторое время молча в глубокой задумчивости.
Дубянская смотрела на него нетерпеливо-вопросительно.
– Я должен вам сказать, что вы правы… Действительно, здесь устроена адская махинация не без участия Стоцкого, Гемпеля, Кирхова и даже Неелова, и не вам бороться с ней…
– Не мне? Значит вы советуете не вмешиваться в это дело? – с почти злобной усмешкой спросила Елизавета Петровна.
– Сохрани меня Бог подать такой совет… Невиновность должна всегда обнаружиться… Я говорю только, что ваше показание следователю не даст ему возможности начать обвинение против потерпевшего, каким является в данном случае молодой Алфимов, и превратить его в обвиняемого, если этого, конечно, потребует его отец.
– Но что же в таком случае делать?
– Надо добыть не соображения и выводы, а доказательства…
– Их добыть невозможно.
– Кто знает?
– Вы говорите загадками…
– Мне сдается, – начал он после некоторой паузы, не обратив внимания на замечание молодой девушки, – что нам в этом деле может помочь опять же тот человек, который помог и в московском…
– Савин?
– Никто другой.
– Я вас не понимаю…
– Он хорош с Гемпелем и Нееловым, то есть знает их кружок, быть может, я даже почти уверен, не участвуя в их проделках, а потому с ним они не будут стесняться, и если он захочет, то может раскрыть все это дело.
– Но он не захочет…
– Почему?
– Какое ему дело до неизвестного ему Сиротинина!
– Он ваш жених…
– Что же из этого?
– А то, что вследствие этого мне думается, что Николай Герасимович с курьерским прикатит в Петербург и примется за это дело горячо.
– Какое же отношение имею к нему я?
– Савин человек увлекающийся… Я достаточно имел случаев изучить его… Это хорошая русская натура с подгнивающим, но все еще живущим корнем… Если он кого любит, то любит беззаветно, если ненавидит, то ненавидит от души…
– Что же из этого?
– А то, что перед вами он благоговеет…
Елизавета Петровна потупилась.
– Не конфузьтесь… Такое благоговение ничуть не оскорбительно…
– Я и не говорю этого.
– Он вскоре после вашего с ним знакомства сказал о вас: «Вот девушка, для которой я бросился бы в огонь и в воду, и не как за женщину, а как за человека». А он не из тех людей, у которых слово разнится от дела.
– Я ему очень благодарна, но нельзя же его беспокоить и заставлять приезжать по совершенно чужому для него делу.
– Ему, как он не раз говорил, совершенно все равно где жить, в Москве, или в Петербурге… Он любит приключения… Это современный рыцарь, немножко даже Дон-Кихот, но в хороших сторонах этого героя Сервантеса… Я ему напишу сегодня же…
– Если так – то напишите… Я не смею пренебрегать ничьей помощью…
– Его помощь, я предчувствую, будет существенна.
– Я просила бы также вас принять на себя защиту Сиротинина…
– Я готов, но до моего участия еще далеко… Следствие только что начато… Дай Бог, чтобы вашему жениху и не надо было бы моих услуг…
– То есть как?
– А так, чтобы дело не дошло относительно его до суда вследствие открытия настоящего виновника… Я верю в это… Я верю, что в земное правосудие вмешается отчасти небесное… Редки случаи, когда действительно невинный садится на скамью подсудимых…
– О, как желала бы и я верить в это.
Она встала.
– Благодарю вас… Вы все-таки подали мне хотя и призрачную, но надежду.
– Я сейчас же сяду писать Савину…
– В добрый час…
Елизавета Петровна вернулась к Селезневым несколько успокоенная, но там ожидало ее начало той пытки, которая была неминуема для нее в обществе таких, кто знал о ее близости к семье Сиротининых.
Она застала Екатерину Николаевну в гостиной.
– Я вас жду, жду… Мне так хотелось с вами переговорить еще о моей милой Любе, услыхать еще раз, как они устроились, а вы только что вернулись из Москвы и уж пропали на несколько часов…
Все это хотя и было сказано в виде шутки, но в тоне голоса Селезневой проскользнули ноты раздражения.
– Я узнала об обрушившемся несчастии над близкими мне людьми.
– Это, верно, над Сиротиниными? Вы, кажется, интересовались ее сыном?
– Я интересовалась им как хорошим, честным человеком, – глядя прямо в глаза Екатерины Николаевны, отвечала Дубянская.
– Теперь вам придется изменить свое мнение: он оказался вором…
– Это роковая ошибка…
– Хороша ошибка… Почитайте газеты и вы увидите, как дважды два четыре, что никто, кроме него, не мог совершить растраты…
– А я все-таки не верю этому.
– Ваша воля, – пожала плечами Селезнева, – но вы будете одни при этом мнении. Впрочем, вероятно, то же мнение высказывает и мать, укрывавшая сына и покупавшая на свое имя дачи.
– Позвольте, дача куплена из скопленных им денег, в рассрочку…
– Так всегда говорят все преступники.
– Он не преступник.
– Ну, будь по-вашему… Мне ведь в сущности все равно… Расскажите лучше мне о Любе…
Подавив свое волнение, Дубянская стала рассказывать подробно московские происшествия.
К концу ее рассказа в гостиную явились Аркадий Семенович, Сергей Аркадьевич и Иван Корнильевич Алфимов.
Сергей Аркадьевич, знавший все происшедшее в Москве от отца, которому дорогой от вокзала рассказали все Долинский и Елизавета Петровна, и теперь еще все волновался.
– И зачем надо было меня вызывать из Москвы?.. Я бы заставил его точно так же жениться на сестре…
– Так бы и заставил, когда ты не брал в руки ни ружья, ни револьвера… Он пристрелил бы тебя, как птицу, – сказал Аркадий Семенович.
– Но я брат… Мне было удобнее…
– Подставить свою голову без малейших шансов на хороший исход… Это было бы безумием… Я очень благодарен Сергею Павловичу, что он предусмотрел это и написал мне о вызове тебя сюда…
– А я так совсем ему не благодарен.
– Но как же скрыли, что была дуэль? – спросила Екатерина Николаевна.
– Объяснили рану несчастным случаем на охоте, – отвечала Елизавета Петровна.
Разговор перешел, благодаря присутствию Алфимова, на растрату в их конторе.
– Несомненно, виноват Сиротинин, – заметил Аркадий Семенович.
– Конечно, кто же другой, – подтвердил Сергей Аркадьевич.
– А вот Елизавета Петровна другого мнения, – вставила Екатерина Николаевна.
– Вот как? – вопросительно посмотрел на нее старик Селезнев.
Молодой Алфимов побледнел.
– Действительно, я другого мнения, – сказала Дубянская, – я хорошо знаю Дмитрия Павловича и удостоверяю, что он не может быть вором. Он скорее умер бы с голоду, чем взял бы что-нибудь чужое! Вы верите, потому что не знаете его так, как я его знаю… Его нельзя даже подозревать…
– Однако, все улики налицо…
– Какая же это улика!.. Не та ли, что кроме него некому было украсть? Кто знает…
Дубянская едва заметно повела глазами в сторону Ивана Корнильевича.
Тот сидел, как на иголках, и нервно кусал свои губы.
– Я не поверила бы ему, если бы он сам мне сказал, что совершил это преступление.
– Вы влюблены в него, – заметила Екатерина Николаевна.
– Я и не скрываю этого… Я его невеста…
– Вы? – широко раскрыла глаза Селезнева. – Но теперь…
– Что же теперь?.. Я убеждена, что его невиновность обнаружится, это, во-первых, а, во-вторых, если он сделается жертвой скрывшегося за его спиной негодяя, то я обвенчаюсь с ним, когда его осудят, и пойду с ним в Сибирь.
– Это очень романтично, – сказала Селезнева. – Но верно и то, что вы одни такого о нем мнения.
– Ошибаетесь, я только что была у Долинского, и он согласился со мной, что Сиротинин не виновен.
– У адвокатов нет виновных, – вставил Сергей Аркадьевич, несколько раздраженный против Дубянской за вызов из Москвы.
Иван Корнильевич Алфимов не проронил ни одного слова.
Екатерина Николаевна Селезнева приписала это воспитанию и такту молодого человека.
Ему как заинтересованному в деле и не следовало, по ее мнению, говорить.
Он между тем молчал по другим причинам. Иван Корнильевич переживал страшное внутреннее мучение.
Елизавета Петровна считает Сиротинина невиновным. Он этого никак не ожидал, он думал, что она отвернется от него как от преступника, от вора.
И к мукам совести несчастного прибавилось еще мученье ревности.
«Господи, – думал молодой Алфимов, – я надеялся все приобрести, а вместо того потерял все!»
Он встал, простился и вышел.
Елизавета Петровна тоже вскоре удалилась в свою комнату. Перспектива разговоров, подобных сегодняшнему, возмущала ее.
После обеда она снова поехала к Сиротининой и просила позволения у Анны Александровны временно переехать к ней.
Старушка с радостью выразила на это свое согласие.
– Мы будем с вами говорить о несчастном Мите…
– Мы спасем его…
В тот же вечер молодая девушка сообщила Селезневым о своем решении переехать к матери своего жениха.
– Старушка страшно потрясена, и одиночество делается для нее ужасным.
– Нам очень жаль, но насильно мы удерживать вас не можем, – сказала Екатерина Николевна.
– Я вам и не нужна…
– Нет, все-таки вы могли бы быть нам полезны по хозяйству… В качестве моей компаньонки, наконец… Мы вас так полюбили…
– Благодарю вас…
На другой день Елизавета Петровна, которую чуть ли не насильно щедро наградил Аркадий Семенович, переехала на квартиру Анны Александровны Сиротининой, о чем уведомила запиской Долинского.
Вечером же она получила письмо от Сергея Павловича, в котором была вложена телеграмма из Москвы от Николая Герасимовича Савина.
Телеграмма гласила:
«Выезжаю завтра курьерским. Савин».
VIII
Адвокат-праведник
Сергей Павлович Долинский оказался тонким психологом.
Он угадал, чего не доставало в жизни Николаю Герасимовичу Савину.
Ему не доставало деятельности, и именно такой, на которую его вознамерился отправить «знаменитый» адвокат, – эпитет, уже даваемый некоторыми газетами Долинскому.
Савин скучал.
Жизнь веселящейся Москвы и Петербурга не могла удовлетворить его, слишком много видевшего на своем веку. Любовь к Мадлен де Межен, как мы знаем, была отравлена созданными им самим предположениями и подозрениями, да и не такой человек был Николай Герасимович Савин, чтобы долговременное обладание даже красивейшей и любимейшей женщиной не наложило на отношение его к ней печать привычки – этого жизненного мороза, от которого вянут цветы любви и страсти.
Он привык к Мадлен, она стала его вторым «я», тем более, что любовь этой женщины к Николаю Герасимовичу совершенно изменила ее.
Из кипучей, веселой, подчас своенравной, и всегда изменчивой парижанки, какой любил ее Савин, она сделалась покорной, серьезной, рассудительной женщиной, «совсем женой», по своеобразному выражению Николая Герасимовича.
Эта «совсем жена» уже не была для него не только женщиной, но даже другим лицом, это было, повторяем, его второе «я», и вместе с ней, таким образом, он чувствовал себя одиноким и, повторяем, скучал.
Полученное от Долинского письмо, таким образом, внесло в жизнь Савина перспективу разнообразия, и он схватился за предложение адвоката явиться на помощь Елизавете Петровне Дубянской обеими руками, тем более, что действительно не избег общей участи всех знавших молодую девушку и поддался ее неотразимому обаянию, как хорошего, душевного человека.
Николай Герасимович тотчас же написал и отправил известную нам телеграмму на имя Долинского.
Письмо он получил утром, когда Мадлен де Межен еще спала, так что, когда она вышла к завтраку, ей готовился сюрприз.
– Мы едем завтра в Петербург, – сказал Савин.
– В Петербург? Зачем? Мне нравится больше Москва…
– Мне нужно по делу.
– А… Это другое дело… Надолго?
– Как все устроится…
– Не секрет это дело?
– Далеко нет.
Николай Герасимович со свойственным ему жаром, особенно когда он говорил об интересующем его предмете, объяснил молодой женщине суть дела, которое его призывает в Петербург.
Мадлен де Межен давно не видела своего «Nicolas» таким оживленным и жизнерадостным, а как добрая женщина – глубоко заинтересовалась положением Дубянской, над женихом которой стряслась такая неожиданная беда.
– Но что можешь сделать для нее ты? – спросила она, и в ее голосе прозвучала нота сомнения.
– Я? – воскликнул Савин. – Все…
– Уж и все, – улыбнулась Мадлен де Межен.
– Да я ведь знаю многих из этих господ… Я сойдусь с ними снова и не будь я Савин, если не обнаружу этой гнусной интриги…
– Да поможет тебе Бог, – сказала молодая женщина, набожная, как все небезупречные дамы.
В Петербурге Савин и Мадлен де Межен заняли отделение в «Европейской» гостинице, по странной игре случая то самое, в котором несколько лет тому назад Николай Герасимович мечтал о Гранпа и за дверь которого вышвырнул явившегося к нему с векселем Мардарьева, что послужило причиной многих несчастий в жизни Николая Герасимовича, начиная с потери любимой девушки и кончая недавно состоявшимся над ним судом с присяжными заседателями в Петербурге.
Николай Герасимович, уже занявший отделение, вспомнил все это и даже вздрогнул при этом воспоминании.
Он хотел распорядиться о переходе в другое, но перспектива вопросов со стороны Мадлен де Межен, которой понравилось помещение, остановила его.
«Пустяки, ребячество!» – сказал он самому себе.
Не знал он, что страшное совпадение идет еще дальше, что он приехал в Петербург обличить сына или, по крайней мере признаваемого таковым, того самого Алфимова, который был главным, хотя и закулисным, виновником его высылки в Пинегу и возбуждения против него уголовного дела об уничтожении векселя, предъявленного ему Мардарьевым.
Так порою вертится колесо жизни.
Переодевшись и выпив стакан кофе, Савин поехал к Долинскому.
Сергей Павлович не мог встретить его на вокзале, так как это был его приемный час, о чем он уведомил Николая Герасимовича телеграммой в Москву, прибавив, что в день приезда ждет его к себе.
Действительно, он его ждал с большим нетерпением.
К желанию оказать услугу Елизавете Петровне Дубянской присоединилось стремление во что бы то ни стало развязать узел загадочного преступления, стремление, присущее каждому юристу, если только он человек призвания.
Сергей Павлович был именно таким юристом.
Он почти не занимался гражданскими делами и «председательство в конкурсах» не было его идеалом – он весь отдался изучению уголовного права, этой, по выражению одного немецкого юриста, поэзии права.
Сергей Павлович Долинский высоко и чисто смотрел на призвание адвоката как совместного работника с прокуратурой и судом в деле отправления земного правосудия.
С первых шагов его в суде его уста не осквернились «софизмами», он не был «любодеем мысли и слова», какими являлись его подчас почтенные и уже знаменитые товарищи.
