Первый русский самодержец

В это же время в сенях раздались быстрые шаги, бряцание мечей и голоса:

– Жених, жених приехал!

Настасья Фоминишна так и замерла на своей скамье.

– А, пан Зайцевский! – радостно приветствовал его Фома. – Где же твой дружко?

Зайцевский молча указал на дверь, в которую с надменным видом входил Зверженовский.

Он был одет так же, как и его товарищ.

Невеста сидела неподвижно. Казалось, они жила и дышала как-то машинально.

Началась беседа о новгородских делах, но ее вскоре прервал кудесник:

– Пора! – возгласил он. – Прежде чем закатится вечерняя звезда, вам должно уже совершить начатое, а то горе, горе ослушавшимся.

Сказав это, от окинул всех своим пылающим взором.

Его тотчас подхватили под руки и повели в красный угол, где и усадили рядом с женихом и невестой, чтобы силою своих заклинаний отгонял от обручающихся вражеское наваждение и охранял их от всякого зла и напастей.

Все по очереди подносили ему сладкие яства и пития, а хозяин – и пенязи на блюде.

Обручение с минуты на минуту должно было начаться, как вдруг в запертые ворота раздался такой сильный стук, что дрогнули стены и окна дома.

Послышался голос со двора, и, по-видимому, начались переговоры. Затем все смолкло, но скоро раздался вторичный удар в ворота, и они, пронзительно заскрипев петлями, растворились. Послышались тяжелые шаги, сперва по двору, затем по сеням, а наконец, и у самой двери.

– Кто это так смело и, кажется, насильно ворвался в мой терем? Дорога же ему будет расплата со мной! – сердито заговорил Фома.

Страшно перепуганные гости жались друг к другу, а кто был посмелей, схватились за рукоятки своих мечей.

Быстро распахнулась дверь, и в светлицу вошел атлетического сложения богатырь. Он был весь залит железом, тяжелый меч тащился сбоку, другой, обнаженный, он держал под мышкой, на левом локте был поднят шлем, наличник шишака был опущен.

– Чур нас! Чур нас! – заговорили вполголоса гости, почтя явление это за сверхъестественное.

– Аминь, рассыпься! – произнес громким голосом кудесник, устремив на вошедшего свои странные глаза.

– Я не дух, а человек, а потому ты сам рассыплешься у меня от этого аминя в пшено! – обратился богатырь к кудеснику, встряхнув рукой свой огромный палашище.

– Что же ты за наглец, – сказал, ободрившись, Фома, – что незваный ворвался в мои ворота, как медведь в свою берлогу? В светлицу вошел не скинув шишаки своего и даже не перекрестился ни разу на святые иконы. За это ты стоишь, чтобы сшибить тебе шишак вместе с головою.

– Очнись, Фома! Я больше тебя помню Бога и чаще славлю всех его угодников, – возразил незнакомец, – с тобой расчет буду вести после, а теперь я хочу поговорить с этим паном.

Он указал на Зайцевского.

Последний попятился спиной к стене.

– Я не помню, не знаю, не слыхал и не видал тебя никогда! – проговорил он с дрожью в голосе.

– Порази тебя гнев небесный и оружие земное! По крайней мере узнаешь ли ты этот меч, который был покинут тобою в ночь битвы на Городище? Ты первый показал хвост коня своего москвитянам и расстроил новгородские дружины. Этот меч, я сам узнал недавно, принадлежит тебе.

– Если бы ты сказал это мне не здесь, я бы скорей умер, а не снес этого, и зажал бы рот твой саблею, я бы изломал в груди твоей этот меч, лжец бесстыдный! – с бешенством заговорил Зайцевский.

Он понимал, что это обвинение для него страшно, так как все проклинали ляха, расстроившего стройные ряды новгородцев и погубившего все дело.

– Лжец, я лжец? – заревел богатырь. – Смотри, изувер, чье имя вычеканено на клинке?

С этими словами он схватил его за шиворот и потащил на середину светлицы.

– Прими же твое от твоих!

Он взмахнул над Зайцевским его собственным мечом.

– Пощади! – взмолился он задыхающимся голосом.

– С условием, сознайся, что тебе принадлежит этот меч…

– Сознаюсь, только отпусти меня!..

– Еще одно слово: отступись от Настасьи…

Зайцевский замолчал.

– Умри же!..

– Отступаюсь!..

Богатырь выпустил пана, который быстро улепетнул в открытую дверь, куда уже ранее, воспользовавшись переполохом, успел улизнуть Зверженовский.

Фома, услыхав признание Зайцевского и увидав его позорное бегство, подошел к неизвестному.

– Я благодарен тебе, храбрый витязь, – сказал он, протягивая свою руку. – Ты вырвал худую траву из моего поля.

Витязь опустил в руку его перстень.

Фома вздрогнул.

– Больше, чем друг, – брат! Требуй, по условию, от меня чего хочешь.

– Добавь к этим названиям имя сына…

Неизвестный открыл наличник.

– Желанный мой, ты жив! – воскликнула радостно Настасья и, забыв стыд девичий, бросилась ему на шею.

– Сокол ты мой ясный! Золотые твои перышки! – заговорила старуха и начала также обнимать его.

Фома соединил руки своей дочери и Чурчилы.