Судные дни Великого Новгорода

– Всех на правеж! – уже властным тоном повторения царева приказания снова крикнул Малюта, один оставшийся на возвышении после отъезда Иоанна.

Так ли истолковал он повторенное лишавшимся чувств царем его слово?

Из сотни грудей связанных жертв вырвался тяжелый стонущий вздох, от которого не только дрогнули все присутствующие, но и сама земля и камни, казалось, повторили этот вздох, поднявшийся высоко к небесам, так как кругом никого не было, кроме мучителей.

Народ в ужасе разбежался.

Царь тоже не слыхал этого вздоха, он уже входил в свои палаты.

Та же мысль о человеческой немощи, присущей и царям, пришедшая ему во время суда, тяжелым гнетом давила мозг Иоанна.

– Может ли устоять воля, даже укрепленная верою, перед началом зла, когда злу этому и я, помазанник Божий, против воли поддаюсь в мгновенья слабости? – продолжал он развивать эту мысль.

Он прошел прямо в свою опочивальню.

– Укрепить может и просветить этот мрак лишь благодать… Испросим ее в молитве…

Самодержец в умилении повергся ниц перед иконами и стал горячо молиться.

Окончив продолжительную молитву, он раскрыл лежавшую на аналое божественную книгу и взгляд его упал на слова: «Векую шаташася языцы и людие научишася тщетным!»

Иоанн глубоко задумался.

Что могли значить эти слова в применении к настоящим обстоятельствам? Смысл оказывался двояким.

Между тем на Городище, по отъезде царя, вместо суда началась поголовная расправа.

Григорий Лукьянович, страдавший от боли в перевязанной левой руке, прихрамывая на правую ногу, на которой тоже еще не зажили полученные при Торжке раны, и, опираясь на кнут с толстым кнутовищем, как лютый зверь рыскал по улице, подстрекая палачей исполнять их гнусное дело…

Свист палок перемешался с неистовыми криками жертв, висел в воздухе среди невозмутимой тишины мертвого города.

Таково было начало страшного новгородского правежа над будто бы осужденными царским решением.

Одним из первых, по приказанию Малюты и в его присутствии, схватили Афанасия Афанасьевича Горбачева.

– Не довольно еще тебя учили, старый пес, – обратился к нему царский любимец. – Все равно околеешь за изменное дело… Говори перед смертью, где сын мой?

– Не ведаю, государь мой, не ведаю, и невдомек мне слова твои странные… Очами не видал никогда сына твоего, и каков он с лица – не ведаю, – слабым голосом отвечал страдалец.

– Не ведаешь! – злобно прошипел Григорий Лукьянович. – А зачем подсылал дочь свою окаянную в Александровскую слободу, к брату своему, такому же, как ты, крамольнику?.. Не сносить и ему головы, я в том тебе порукою… И дочь твою, подлую прелестницу, на позор отдам людишкам своим, коли не скажешь мне истины, куда вы с злочестивцем Пименом, попом триклятым, Максимку моего запрятали…

Голос Малюты порвался от ярости.

Удивленно взглянул на него Афанасий Афанасьевич своими кроткими, уже потухающими глазами.

– Невдомек мне, милостивец, хотя убей, в разум слов твоих взять не сумею, при чем тут брат мой и дочь моя, смекнуть не могу, вот те Христос, боярин… В какой уж раз говорю тебе, сына твоего в глаза не видал, и есть ли такой на свете молодец – не ведаю… А погубишь дочь мою, голубицу чистую, неповинную, грех тебе будет незамолимый, а ей на небесах обитель Христова светлая…

– Ну, так и дожидайся ее в этой светлой обители… не долго и поджидать придется… – злобно захохотал Григорий Лукьянович и сделал знак ратникам, вооруженным палками.

– Подновите-ка память этому старику, псу смердящему. Может, вспомнит он, что его дочь непутевая к братцу его гостить ездила да Максима моего привораживала, тоже, чай, не без его и дяди согласия и ведома; со мной, первым слугой царским, холоп подлый породниться захотел, ну-ка, породнись с кнутом моим.

Григорий Лукьянович со всего размаха ударил Горбачева по лицу кнутовищем.

– Получай!.. Сват непрошеный!

Афанасий Афанасьевич, ошеломленный ударом, обливаясь кровью, брызнувшей из рассеченной губы и носа, упал навзничь на землю.

– За дело, да живей доканчивайте! – крикнул Малюта опричникам. – Дочка его, что в невестки ко мне попасть норовила, коли кому из вас полюбится, так и быть, за работу наградой будет.

Григорий Лукьянович отошел. Палачи начали свою дикую расправу с почти уже и так бездыханным стариком.

Горбачев не издал ни малейшего стона. Он, казалось, от нравственной боли не чувствовал физической. Мысли о роковой предстоящей судьбе его дочери и брата жгли ему мозг гораздо больнее, нежели палки, на клочья рвавшие ему тело.

С такими мыслями он вскоре отдал Богу душу.

Мы видели, что Малюта исполнил относительно его дочери свою угрозу, и если бы Елена Афанасьевна не встретилась случайно на Волховском мосту с Семеном Карасевым, то была бы утоплена вместе с сотнями других несчастных в кровавых ледяных волнах Волхова.

На радость ли, впрочем, было ему и ей это спасение?

IV. Афанасий Горбач

Умерший смертью мученика под палками жестоких исполнителей воли изверга-Малюты староста Плотницкого конца Великого Новгорода Афанасий Афанасьевич Горбачев, по народному прозвищу Горбач, принадлежал, как мы уже имели случай заметить, к числу именитых и уважаемых граждан города, и чуть не второй десяток лет служил старостою.

Это выдающееся положение и это уважение были добыты не родовым торговым прошлым и не несметным богатством Горбачева, а исключительно его личными качествами, умом и приветливостью в обращении.

Древностью торгового рода он похвастаться не мог – его дед еще и не помышлял сделаться купцом, перебиваясь в Новгороде с хлеба на квас как пришлый землекоп – он был родом из Твери, и прозван в насмешку товарищами Горбачем за свое прилежание к работе и постоянно сгорбленное положение над киркой или лопатой.

Отсюда пошло фамильное прозвище Горбач, обратившееся впоследствии, с переменой обстоятельств, в Горбачева.

Одному из подрядчиков полюбился молодой, прилежный и сметливый парень, и он, недолго думая, выдал за него свою единственную дочь и взял в свои помощники.

– Ишь, Терентий-то, – так звали молодого землекопа, – докопался-таки до счастья! – говорили товарищи про своего молодого хозяина, иные со злобной, завистливой насмешкой, а другие лишь с присущим русскому человеку добродушным юмором.

Отец жены Терентия прожил после свадьбы дочери лет пять и умер, оставив подрядное дело в руках опытного зятя, с прибавкой еще изрядного капитала.

Терентия Бог не благословил детьми: двое сыновей да дочь умерли в младенчестве, остался в живых лишь меньшенький сын, Афоня, ставший с годами Афанасием Терентьевичем Горбачевым.

Уже отец его стал официально именоваться этим измененным прозвищем.

Афоня рос шустрым мальчиком, весь в отца, но, видимо, не имел склонности к отцовскому делу.

– Кем ты, Афоня, будешь? – спрашивали его, когда ему было года три-четыре, в шутку родные и знакомые.

– Купцом, толговать буду, – картавил мальчуган.

С годами эта склонность к торговле стала возрастать, и отец, видя призвание сына, отдал его на выучку к одному из своих приятелей – новгородских купцов, ведших торговлю хлебом, солью и кожами.

Скоро постиг сметливый мальчик немудрую торговую науку того времени, самоучкой выучился грамоте и шестнадцати лет уже стал ходить в приказчиках.