– Но, милая Лили, перестань, успокойся!
– Оставьте меня, берите и уходите!
– Я не хочу действовать таким образом, я хочу, чтобы ты сама согласилась со мной…
– Ни с чем я не могу согласиться… Оставьте меня… Говорю вам…
Ничего не добившись, Николай Герасимович вышел, сильно хлопнув дверью, и заплатил по счету.
Эта история охладила их отношения.
Лили, видимо, дулась на него, была скучна и рассеянна.
На Савина эта история подействовала совершенно иначе.
Он не сердился на Лили, а жалел ее, жалел вместе с тем и себя.
Ему стало еще яснее, что любовь к нему Лили ни более, ни менее, как порыв страсти, каприз, но не искреннее чувство.
Он же сильно и глубоко любил ее и вырвать это чувство у себя из сердца был не в силах.
Это его мучило и заставляло страдать.
Он понимал всю неосновательность его увлечения и невозможность поддерживать долее прежние отношения к Лили.
Благоразумие подсказывало ему необходимость прервать эту связь, клонящуюся к его разорению, и все равно не могущую долго просуществовать, если он будет удерживать Лили от мотовства.
Теперь ему стало ясно, что она неисправима, несмотря на ее слова в замке де Дион.
Горько, грустно было ему сознавать, чувствовать, как постепенно разрушается его счастье.
Он был полон мучительным сознанием, что Лили, быть может, и желала бы его искренно любить, но не может, в силу недостатка ее натуры и характера.
Это сознание его положения, его несчастной любви страшно удручало его.
Для борьбы он был бессилен, так как не мог оторваться от Лили, прикованный к ней всесильной, обезволившей его любовью.
Несмотря на страдания, которые она причиняла ему, он все еще испытывал наслаждение в ее обществе.
Что-то связующее его с ней существовало и не позволяло разойтись, покинуть ее.
В таком душевном настроении находился Николай Герасимович после этой ссоры из-за бриллиантов.
В Лили, напротив, не было заметно никаких внутренних волнений и перемен.
Посердившись немного и поплакав, она стала по-прежнему той же веселой, порхающей и щебечущей птичкой, как и прежде.
Наступила половина апреля.
В конце пасхи у князя Колонна был большой бал.
Об этом бале давно уже говорили не только в обществе, но даже и в прессе, и ожидали его, как события.
На него съехалась не только вся неаполитанская аристократия, но и многочисленные друзья князя, со всех концов Италии.
Савин был также приглашен на этот бал, и в одиннадцать часов входил в великолепное палаццо князя, освещенное a giorno.
Приехал он на бал прямо из театра Сан-Карло, где оставил Лили с Битини дослушивать конец оперы «Кармен», которая давалась в этот вечер.
Бал был действительно великолепен и превзошел ожидания всех.
Танцы продолжались до рассвета.
Как ни старался Николай Герасимович вырваться оттуда, но не мог, так как котильон затянулся очень долго, и он, танцуя с маркизой Дусинари, его флорентийской знакомой, волей-неволей не мог уехать раньше его конца.
Наконец бал окончился, стали разъезжаться, и Савин отправился домой.
От дворца князя до виллы, которую занимал Николай Герасимович, было недалеко, и он пошел пешком вдоль прелестной набережной Киаи.
Солнце уже всходило и хотя не поднялось еще из-за гор, но его яркие лучи прорывались высоко к небу из-за дымящегося Везувия.
С моря веял свежий ветерок, нагонявший на зеркальную поверхность Неаполитанского залива мелкую зыбь.
В городе все еще спало, а под густою зеленью Villa Reale пел громко соловей.
«Как хорош Неаполь и как бы я был счастлив в нем, если бы Лили меня понимала…» – промелькнуло в его голове.
С этой мыслью он позвонил у подъезда своей виллы.
Войдя к себе в кабинет, Николай Герасимович разделся, накинул на себя халат и пошел в будуар Лили, чтобы там лечь на кушетку, не желая входить в спальню, чтобы не разбудить молодой женщины.
Но не успел он отворить дверь в будуар, как его поразила странная картина.
Шкафы были отперты, раскрыты и пусты, ящики письменного стола выдвинуты и тоже пусты, на полу валялась рваная бумага, мелкие туалетные вещи и несколько старых ботинок и туфлей.
Первую минуту Савин подумал, что здесь хозяйничали воры, даже убийцы.
Он бросился в спальню, дверь в которую из будуара была открыта.
Лили в ней не было, а в углу на пуфе сидела Антуанетта и горько плакала.
– Где Лили? Что с вами? Что случилось? – скорее прохрипел, нежели проговорил Савин, объятый ужасом.
– Мадам Елиза уехала! – зарыдала в ответ Антуанетта.
– Когда, куда? – простонал он.
– Не знаю… – сквозь слезы продолжала Антуанетта. – Вот вам записка от барыни.