Неизвестный

Иногда ее волшебные слова, в редкие удрученные минуты, всегда поднимали мне настроение, но сейчас ведь иной случай.

«Всякий раз я утверждаюсь в правоте чарующей бархатной ночи, в ее непостижимом влечении успокаивать, придавать смысл человеческой потребности. В такие моменты я думаю, ночь ли породила сон? или сон породил ночь?»

– Хорошо, что у тебя иная оценка книги. – Заметил я.

– И почему же, Джим? – Спрашивала она.

Я слышу нелепое фырканье своего босса. И правда, почему же?

Без разницы. Я оказываюсь в окружении своей мебели, понурого света, и окутанный в одеяло. В истинный момент, который предвещало утро, я засыпаю детским, глубоким сном.

Но что случилось в разговоре с боссом?

После кивка, Чарльз подправляет толстым пальцем очки. Судорожно размахивает руками, словно отбивается от одичалой стаи птиц, и спроваживает меня из кабинета. Через жалюзи, будучи уже снаружи кабинета, я вижу как он ненасытно вчитывается в книгу, посланную мне, неизвестно кем. Это на самом деле феноменальный момент, чуждый до безобразия. Лишь раз, этот старый так восхищался чем-то. И тогда это было его пьеса.

Бумага скреплена разноцветными скрепками, полупрозрачным и размытым шрифтом написано:

Благодарность самому всевышнему? Не помню.

Он не обременял себя таковым занятием – покупать чернильные ленты для пишущей машинки, поэтому текст был читаем лишь до сороковой страницы.

Благодарность самому всевышнему – Пьеса повествовала о мальчике, убежавшем из дома, и, по престранным причинам, мгновенно очутившись заблудшим в лесу, а позже и вовсе, этот неизвестный мальчуган, чей рок жизни направил его прямиком в неизведанные дебри, встречает АНГЕЛА.

– Да, он тогда встретил ангела. – Говорю я.

– Ну и глупость же, он разве религиозно фанатичен? – Спрашивает Бэтси.

И случилось чудо, ангел не начинает назидательно твердить, и не направляет мальчугана обратно к семье. Что он делает?

Согласно моему опыту, любая трагедия кончается еще большей трагедией.

– Он так и написал? – Спрашивает она.

– Да, прям так и написал.

– И он хотел, чтобы ее сыграли?

На пути к второсортной морально устаревшей пьесе, Чарльз задумался о реализме.

Вчера я провел свой вечер с Бэтси, сегодня провел вечер с Бэтси, и, разумеется, завтрашний вечер проведу с Бэтси. Сумбурность книги, неисчерпаемая неясность того, что делать с ней, все это стало тяготить меня, я, будто бы сам написавший ее, с полной определенностью желал, чтобы ее прочитали сотни, быть может, миллионы людей.

Реализм Чарьза подразумевает еще больший религиозный абсурд, создаваемые неудобства сюжетом, исключаются еще большим повествовательным диссонансом. Бравый ангел лишь явился к замордованному своей мещанской, и, видимо, очень досадной жизнью, – пареньку, после…

– …Попросту бросает его на произвол своего выбора. – Говорю я.

– Значит, сказав, что он фанатичен, я была неправа. – Процедила она.

– Довольно таки умно, он отождествил этим всю суть христианства, думаю. – Заметил я.

Мы сидим в той же любимой нами забегаловке, вопрос в том, почему она так сильно нам симпатична? Эти вопросы тезисно были активны в книге неизвестного автора: Он раскрепощал извечные феномены, показывал их метафизичную суть. Но пора забыть о том, что он написал, стоит подумать увидит ли все это люди.

Чарльз человек высокомерный и любящий высокопарные изрекания, зная его, вы бы никогда не представляли актуальное описание обаятельным. Но этот человек, безусловно, разумный и понимающий. Стоило мне только восхвалить этот полемичный роман, я сразу подумал об одном: Будет ли он завидовать?

Зависть. Под таким подзаголовком идет третья глава. Неистовый поток слепой любви к ненависти, парадоксальный взгляд на существующие проблемы. Читатель – не должен будет, если, конечно, все пройдет гладко, понимать такие чуждые для него понятия, для этого существует видимость книги, прекрасный стиль, колебания между совсем заумными и обыденными словами, ретивость и безмятежность, все это – люди увидят. Поймут ли? Неизвестно, но безусловно ощутят. Чувства. Четвертая глава книги. Слабость. Пятая глава книги. Все шло, будто бы проясняя фундаментальные явления.

– Забудь о ней, автор неизвестен ведь, вряд ли мы ее издадим. – Сказала она, отчего мне стало тошно, книга была послана мне совсем врасплох, не давая время подумать о ней в правильный момент.

Я несколько побледнел, об этом сообщила Бэтси, озаренная в лучах запыленных ламп.

– Что тебя такого может тяготить, Джим? – Твердила она, – Что, из-за книги? Я и не думала, что тебя это так задело. Весь бледный стал.

Я иссушаю легковесным глотком всю кружку с кофе, параноидально осматриваюсь вокруг, и начинаю говорить:

– Думаю, ты права, не стоит об этом говорить. Книга то, не мной написана, так? Чего заводиться.

И вдруг она безразлично отвечает:

– И правильно, Джим.

Официантка без устали ходит по заведению. Я спохватился и сказал Бэтси, что пора уходить, в обреченный момент то место стало претить.

Застой, слово определяющее нынешнее мое состояние, книга настолько мне симпатична, и настолько сильно импонирует мне неизвестный автор, что вместе с ним, – а переживает ли он? – держусь за триумф книги. Но, разумеется, ничего не будет. Конвейер не запустит целый поток книг, на которых будет лишь название. Чарльз минует любой риск, бесцельно. Права ли Бэтси, в том, что надо бы принимать эту книгу как очередную, прав ли я, когда аналогичные волшебные слова сплывают в моем рассудке, точно не знаю.

Теплая бархатная темнота, угасающий жар дня, витает вокруг, Бэтси, озаренная мягким светом фонарей, говорит, что ей пора. И мне, так же, пора.

Я близок с ней настолько, насколько позволяет мой характер, насколько позволяют мне мои нервы. Подумать только, все вправду, сотрудник упаднического издательства живет в респектабельном доме, посреди одноэтажной Америки. Эпоха великих закончилась, – думал я, – Как вдруг появился ОН.

Подсознательно я верил в изящные грезы о величии времени, неизвестный автор определенно будет великим. В моих силах лишь запечатлеть себя.

Я прихожу домой, смотрюсь в зеркало. Важно ли то, что я рыжий? Вполне привлекателен, и вполне умен. Все шедевры создаются без на то цели, попросту из случайности?

Окутываясь сонливым течением дуновений, я поглощен своею кроватью.

Вот он, грязный и порочный сон, где мое тело сносит волной пленительного ореола, где мои слова – словно выгравированы на лбах сотни людей – всем приятны, всеми в почете.

Завидует ли Чарльз? Зависть. Я боюсь ее, и не понимаю. Кумиры всегда досягаемы, но мало кто действует.

Самый трагичный день. Пятница. Навсегда оклеветала себя, как худший день недели в моей жизни. Тот день, когда я хожу понурым. Стоило бы уже исключить из своей памяти запечатлевшуюся драму. Мой отец погибает весьма смирно, словно к этому был подготовлен. Из жизни уходит наилучший человек, которого я знал, от которого я перенял множество идей, который сформировал мою личность, который был близок со мной, более всех. Это было не так давно, за неделю до того, как я вступил в ряды редакторов нашего издательства. Помню улыбку Чарльза, как он с большей охотой слушал именно себя, нежели меня. Миловидный взор Бэтси, и других ныне коллег. Но именно она привела меня в чувство. Она вытащила меня не из простой скорби осмысленности, а из настоящей паразитирующей, прожигающей депрессии. Отец всегда хотел, чтобы я стал журналистом, но я ослушался. У меня нет таковых навыков, которые требует журналистика. Но быть близко к этому, и была приоритетной задачей, столь косвенного принятия стать редактором.

Снова возвращаюсь к пятнице. Задолго до этого у отца диагностировали опухоль, размером чуть больше, допустимой к оперированию. Самозабвенное и безотрадное ожидание неизбежного. И вот, клейменный меткой сжигающей время, но одновременно придающий большую ценность минутам, он старательно насыщается жизнью. Он был молод сердцем, решителен и амбициозен. Надоев ему вся сутолока авантюризма, покинула его любая воля к жизни, и он опустел, восседая у телевизора, взирая на телепередачи. Так и было, прожил он достаточно, и достаточно созидал, и логичный тому конец, – усталость от жизни.

Следующий день показался кошмаром наяву, но с непостижимой опустошенностью.

Работа. Отворяется дверь в кабинет Чарльза, из створок которого тянется рука, он подал мне знак, и я ринулся туда. Он стремительно падает на кресло, некогда инфантильно ценивший лишь свои произведения, вдруг вновь разродился ни чуть не завидными словами о книге.

Он спрашивает меня, какова итоговая оценка книги. Я отвечаю, что она чересчур шикарна. Он делает кивок и говорит, чтобы я не беспокоился. Я мог испортить все упоминанием того, что публиковать ее – незаконно, но он и так отлично это знал. Вот он и выкрутился.

– Имя автора придумаем, он сам чего хотел?