Ветвь Долгорукого

Над Палестиной плыла теплая майская ночь. Небо многоглазо смотрело на землю, по которой более тысячи лет назад ходил Господь, вселяя в сердца людей радость и в разум надежду на вечную жизнь. Олекса, вытянувшись во весь рост на кровати, смотрел в темный поток сарая и не видел мигающих звезд на небе. Да и что значили эти непостижимо далекие светила, если его земная звезда – Яэль, закатилась не за библейские холмы Святой земли, а в какую-то Рамаллу! Не раз он ловил себя на мысли: зачем думать о Яэль, ведь она, по словам Яна, пустая халом[74 - Халом – мечта (евр.).], но сердцу не прикажешь – не стучи напрасно. И Олекса начал дремать, уже неясные очертания будущих снов осыпались на его ресницы, как вдруг он услышал легкие шаги во дворе, потом скрип двери, внутри не было никакх задвижек, кто-то вошел в сарай. Олекса в тревоге подняд голову. Пахнуло сладкими, пьянящими духами. Он сразу узнал – это духи Яэль! А потом ее нежные руки, прерывистое дыхание и шепот:

– Рус, рус… хабек[75 - Хабек – обними (евр.).] меня… Олекса, ахув[76 - Ахув – любимый (евр.)]…

Олекса, поднимаясь на постели, обнял девушку за тонкий стан, прижал к своей груди, и губы их обжег страстный поцелуй. В голове его с быстротой молнии высекались одна мысль за другой: грех, ведь грех… Грех в орех, а зернышко в рот!.. Нет-нет!.. Испорчу девушку – забьют камнями, как шелудивого пса… Пусть забьют, умирать один раз… Но ее опозорю, ее, чистую, прекрасную, виновную лишь в том, что любит, назовут, как на Руси, срамным словом – блядией… И Олекса, преодолевая себя, разжал объятие.

– Яэль, хавива[77 - Хавива – любимая (евр.).]… милая… нельзя… Яэль… – В его шепоте из еврейских и русских слов бушевал ураган страсти, любви и горя, неподдельного горя и бессилия: держать в руках птицу-счастье и по своей собственной воле отпустить ее.

Его нерешительность передалась и девушке, Яэль отстранилась, потом обняла, вновь поцеловала и легонько оттолкнула его от себя. Ей нравился этот раб, ни на кого не похожий в поселке. Не похожий ни на рыцарей, ни на противных сельджуков, ни на… жениха Матана, пожилого, толстого, с жирными губами, трясущимися, хотя и в золотых перстнях, руками. Дни и ночи, ночи и дни жить только с ним – этот ужас стальными обручами охватывал ее сердце, холодил душу. И она решилась на роковой шаг. Но раб… Олекса оказался более разумным… Так она его поняла и не обиделась. Неслышно, как и вошла, выскочила за дверь и лишь во дворе всхлипнула, к удивлению пса, который не понял всхлипа, но на всякий случай, изловчившись, ласково горячим языком лизнул ногу девушки.

Прошло несколько тягостных для Олексы дней. С Яэль встретиться ему не удавалось, и он был этому даже рад, ибо такая встреча не принесла бы ничего хорошего ни ему, ни Яэль. Утром с большой охотой выгонял он из поселка свою отару, уходил с нею как можно дальше на пастбище. После прошедшего дождя трава, особенно та, которую местные жители называли ияр, поднялась шелковистая, сочная, как приметил Олекса, высокая, почти по колена, но очень скоро жара и сушь, быстрее, чем овцы и козы, уничтожали траву на корню, превращали зеленые и мягкие стебельки в ржавые и жесткие. В этом был основной недостаток этой обычной, но очень полезной для скота травы. Даже прохладные ветерки, как бабочки, прилетавшие на незримых крылышках с моря и утренние росы, не могли накинуть на разбросанные между холмами лоскутки пастбищ новые изумрудные покрывала: ветерки тут же нагревались и, обессиленные, падали знойным маревом на холмы, а роса устремлялась вверх, сгущалась в тонкие облачка, которые быстро таяли в голубом бездонье неба. Поэтому пастухам приходилось немало потрудиться, чтобы накормить свои отары. Вечером Олекса возвращался уставшим и грустным, зная, что завтра повторится то же самое.

Зато в приподнятом настроении прикатывал из Рамаллы на своей роскошной колеснице ростовщик. Женитьба на Яэль занимала все его мысли, и он готов был на все, лишь бы достигнуть своей цели, заранее представляя, как он, на зависть своим соперникам по торговле и ростовщичеству, выведет в свет свою юную красавицу жену. Ради одной такой минуты Матан готов был побрататься с самим дьяволом! Он подносил дорогие подарки Яэль, а она принимала подарки – иначе нельзя, отец и брат с горящими глазами от жадности стоят рядом, вместо благодарности неслышно шептала: поди прочь, сгинь в бездну, мэхоар[78 - Мэхоар – безобразный (евр.).]!

– Я человек порядочный и чтимый уважаемыми людьми на собрании у ворот города, – хвалил себя охмелевший Матан за столом, уставленный разнообразными напитками и закусками: Адинай готов был выложиться до конца перед таким зятем.

– Я это знаю, Матан, – хитро сузив глаза на ростовщика, сказала Яэль, которой отец разрешил сесть рядом с ним. – Но вот подруги мои в один голос утверждают, что… жадный, Матан…

– Я?! – вскрикнул ростовщик, поднялся и всем своим грузным телом навис над столом. – Я – жадный?! Да как они смеют! – Облизав губы и обиженно шмыгнув носом, он тяжело опустился на стул, продолжая оправдываться: – Я дело делаю, при чем тут жадность… Лавити[79 - Лавити – занял (евр.).] – шалэм[80 - Шалэм – плати (евр.).]! Так ли, Адинай?

– Совершенно так, адонис Матан, – привстал со стула, левой рукой держась за его спинку, а правой коснулся груди, где находилось бешено стучавшее сердце: очень уж смелые вопросы Яэль напугали его до смерти, ответил Адинай. – А Яэль… это она по-молодости… Дитя еще!

Но Яэль не унималась.

– Так и я подругам говорю, что они ошибаются, – продолжала она, хотя и чувствовала озабоченность недовольного отца. – Матан совсем не такой! И для меня он все сделает…

– Сделаю, – мотнул головой ростовщик. – Для Яэль, – стукнул он себя кулаком в грудь, – все!.. Адинай, для нее все!..

– Докажи, Матан, моим подругам, что они глупые: выкупи для меня у моего отца раба Олексу. – Сердце у Яэль екнуло и соскользнуло куда-то в пятки, но девушка тихо добавила: – Стоит он совсем недорого…

– Яэль! – хлопнул в ладоши Матан. – Зачем тебе этот раб? У меня по двору десяток их бегает… Прикажи – в мгновенье ока все принесут, все сделают!

– Но это мой предсвадебный каприз… Могу же я!.. Пусть подруги от зависти заикаются… Я им так обещала.

– Дитя неразумное, – рассердился Адинай. – Никогда не обещай, чего не можешь!..

– Адинай, не ругай мою будущую жену, – возразил, все больше хмелея, ростовщик. – Обещала… выполним!

– И я скажу: да! – весело сказала Яэль, прекрасно зная, что от ее «да» ничего не зависело, однако сказанное ею вселило радость в Матана и сняло озабоченность Адиная: он только укоризненно покачал головой, глянув на дочь.

Уже вечером, когда Олекса пригнал с пастбища отару, его позвали в дом и показали жениху. Ростовщик внимательно посмотрел на него, как на вещь, которую приходилось покупать: грязный, растрепанный, жалкий – раб как раб.

– Сколько? – спросил Матан.

Адинай призадумался, щуря глаза на Олексу: как бы не прошибить, а извлечь выгоду, прибыль. И назвал цену. Услышав ее, ростовщик поморщился – какая мелочь! Ударили по рукам, и Олекса вышел из дома личной вещью Яэль, ее рабом. Но это не было свободой. И он, отказавшись от ужина, ушел в свой сарай и упал лицом на постель: что-то теперь будет? Ехал в Рамаллу удовлетворенный ростовщик: сватовство завершилось вполне благополучно, Яэль сказала свое сокровенное – «да», но тем не менее Матан время от времени почесывал затылок: почему ей понадобился именно этот раб? Молодой? Так у него во дворе есть и помоложе! Нет, если его, этого раба из какой-то Руси, помыть, одеть… У Матана от подозрения аж зад зачесался, и он поерзал им на сидении. О, Саваоф! Вдруг она влюблена в него? Этого еще не хватало! И ростовщик, отбросив все мысли в сторону, стал придумывать один план за другим, как побыстрее избавиться от этого Олексы.

– Ишь ты, какой красавчик! – громко сказал самому себе удрученный Матан и погрозил кулаком в спину слуги, который правил повозкой. Тот даже почувствовал эту угрозу и, оглянувшись, с недоумением посмотрел на хозяина: «Какой я красавчик, – пожал плечами слуга, крепко держа в руках вожжи, – меня даже хромая Эстер не подпускает к себе… Видать, мой маар здорово перегрузился хмельным, если до сих пор доказывает своей Яэль, что он еще… Ого-го!»

Петухи еще не пропели свою третью побудку, велись такие горластые певцы и в этом поселке, когда Ян вошел в сарай и разбудил Олексу.

– Вставай, – потряс он его за плечо.

– А что, уже утро? – Сидя на кровати, Олекса кулаками протирал глаза и не понимал, почему, если уже утро, в сарае так темно, и он ничего не видит?

– Да нет, до утра еще далеко, – сказал Ян. – Нам надо торопиться…

И он рассказал Олексе о том, что в жизни его произошла большая перемена. Яэль, глубоко уважая отца и не отвергая его советы, согласилась все-таки выйти замуж за ростовщика, однако настояла на том, что она выкупленного для нее раба Олексу отпускает с миром.

– Просто так?! – воскликнул Адинай.

– Просто так, – кратко и спокойно ответила дочь.

– Так ты никогда не разбогатеешь, Яэль, – укоризненно покачал головой Адинай.

– Он идет в Иерусалим помолиться за мать и отца, а сельджуки в раба его превращают… Сделаем богоугодное дело, отец! Яхве это обязательно зачтет, Бог ведь для всех один…

Адинай посопел, поскреб всей пятерней под бородой и как-то нетвердо и неуверенно сказал:

– Ладно, утром посмотрим…

Эта его нетвердость вызвала подозрение у Яэль. Она тайно встретилась с Яном и, зная, что он собрался уходить из поселка, предложила взять с собой Олексу.

– Ты дорогу в Иерусалим знаешь хорошо, отведи его в Святой город, – и предупредила: – Рамаллу обойдите стороной… От греха подальше… А я за вас помолюсь… И ты меня прости, Ян…

Олекса в темноте быстро сбрасывал с себя одежду пастуха, на ощупь доставал из сумки и надевал свое – рубаху, штаны и, главное, в темноте ловко попадал ногами в башмаки. Каждый вечер, возвратясь с пастбища, в сарае он доставал из-под кровати заветную сумку и ощупывал ее – лежат ли в ней башмаки? И только убедившись, что они целы, ложился спать. Целы башмаки, стало быть, в сохранности и деньги, что надежно спрятаны в подошвах.

Во дворе Олексу обдало прохладцей. И небо было над ним знакомое, но какое-то странное: стожары, словно серебристый шар, висели почти над головой и от мерцания казались живыми, ковш перевернутый почти вниз, а там, где должна была быть заря, невысоко над горизонтом ярко блестела звезда. «Как в Библии звезда над Назаретом», – подумал Олекса. – та привела волхвов к новорожденному Иисусу, а куда приведет эта звезда меня?»

– Идем, – толкнул Ян Олексу в бок. – Ты хоть взял… У тебя есть талит[81 - Талит – верхняя накидка (евр.).]?

– Нет, – покрутил головой Олекса, – эта тряпка осталась в сарае, да и старая уже…

Они вышли со двора, Олекса оглянулся назад, на темные окна дома.

– Яэль не выйдет нас лаверэх[82 - Лаверэх – благословлять (евр.).] в дорогу, – угадав, о чем думает Олекса, объяснил Ян. – Она так сказала… Поцеловала меня и…

– Да?! – тихо воскликнул Олекса.

– Да, – неохотно ответил Ян. – В щеку… Ну, всего лишь как друга…

Пес некоторое время еще бежал за ними.

– Иди домой, – обернулся к нему Ян, – что тебе с нами делать. – Пес остановился и как-то жалобно, протяжно заныл, словно понимал, что прощается с друзьями навсегда. – Не плачь, дурачок, – почесал пса за ухом Ян, – дома тебе будет лучше…

Туман тонким, легким полотном расстилался вокруг, закрывал дорогу, но Ян знал, куда идти. Шли молча. И лишь на рассвете Ян сказал:

– Если в Иерусалиме не найду сторонников Раби Моше бен Майона, пойду в Египет, буду искать его там…

Солнце было уже высоко, когда путники увидели Иерусалим. И оба, каждый по своему, помолились. Чем ближе к городу, тем больше попадалось людей. Одни что-то несли на плачах, другие везли на спинах осликов, третьи сами, вместо коней, тащили двухколесные тачки, доверху нагруженные скарбом. Большими и малыми группами шли паломники. Их сразу можно было определить по усталому, измученному дальней дорогой виду. Иногда Олексе хотелось примкнуть к какой-нибудь группе. Он даже приближался, но всякий раз слышал разговоры на незнакомых языках, и это его отпугивало. «И одного меня приведет дорога к Гробу Господнему», – думал он, глядя вслед каким-нибудь странникам.