Нам было по девятнадцать

– Дед Андриан. Позвольте, я повезу раненых? – попросил старичок. Он обращался не к кому-то в отдельности, а непосредственно, ко всем «военным». Комиссар смерил старичка испытующим взглядом: «Поди, за семьдесят тебе, а собрался как молодец, толково, и тепло, и легко, хоть в разъезде, хоть в работе». Уверенно ответил:

– Ко времени. Спасибо, дедушка. Выручай.

– Затем и приехал. Куда везти прикажите?

– В санбат надо бы.

– Что такое «санбат?»

– Санитарный батальон.

– Вроде госпиталя, значит?

– Вроде. А найдешь его?

– В Доброе-то? На всю округу село известное. Как пять пальцев знаю. Не сомневайтесь, найду. Доброе-то оно и есть доброе, если там жизнь возвращают раненым. Только и в той деревне теперь полным – полнехонько нашего брата.

– Ничего не поделаешь. Пусть еще потеснятся. Другого выхода у нас нет. Вот в твое распоряжение, отец, тяжело раненые, у которых для ходьбы сил не осталось.

– Понимаем. А может все-таки в Хавки отвезти? Там тоже полным-полно нашего брата – в бинтах.

– В Доброе!

Две телеги проезжали через какие-то деревни, неизвестные раненым. Только одну запомнил политрук Иван Грунин: стоит на горе, посреди речушка течет.

Раненых в деревнях полно. Дома, сараи, погреба забиты ими. Встречая и провожая взглядом раненых, никто не разевает рта от удивления. Привыкли.

Вечерело, холод спускался на талую землю, когда добрались до места. Госпиталь это или только санбат – не понять Грунину. Он измучился окончательно. И день ему показался бесконечно долгим. Иван Петрович ослаб. Появилась вялость, безразличие ко всему. Если бы спросили сейчас: «Чего хотите, товарищ Грунин?»– ответить он бы не смог.

«Тревожные симптомы» – сказал бы, глядя на Грунина, доктор. Но в деревне, куда привез раненых дед Андриан, не только доктора, никаких медиков вообще не было. Это соседняя с Добрым, затерянная в лесу маленькая деревушка. Сюда направили деда Андриана с Груниным потому, что в Добром действительно раненых полным – полно.

Грунина отнесли в дом к одинокой старушке. Она определила его на печь, уложила рядом с сохшей там рожью.

Более суток спал Иван Петрович на печке. И еще сутки пролежал там без движения.

«Вот так и помру здесь. Ну и что же, пускай». В тумане сознания мелькали недобрые мысли. Но они слабо держались, уходили, не выдерживая натиска более сильных: «Умереть сегодня? Не согласен!»

В такие тяжелые минуты раненый вспоминает самое лучшее и самое главное из своей жизни, что дает силы, заставляет бороться. «А почему дорога мне жизнь, почему? – спрашивал себя Грунин. Как ответ на этот вопрос вставал перед ним образ Ани, милой, кудрявой, сероглазой комсомолочки, ставшей его женой. «И супружество проходит у нас по-особому, в условиях военного времени: В Горьком познакомились, в Казани полюбили друг друга, в Веневе поженились. Еще заверяли друг друга, что воевать будем вместе до победного конца. А здесь вот, под какой-то Зайцевой Горой, на калужской земле – всему конец? Нет. Не согласен! Поборемся еще. Уж если отдать жизнь, то дорого – как говорил наш славный комсорг Володя Розенталь.

Грунин шарил свободной рукой по печке, искал что-нибудь твердое. Но в руку попали тряпки, старые валенки. «Ими бабку не дозовешься » – огорчился раненый. Попалась толкушка. Грунин застучал ею в потолок.

– Чего тебе, родной?

Иван Петрович застучал еще сильнее. Бабушка поднялась к нему и увидела, что раненый держится левой рукой за пропитанный кровью бинт на шее, а правой продолжает стучать в потолок. Бабуся, кажется, все поняла, и ушла, оставила раненого одного. Не скоро она вернулась. Более часа проходила в соседнюю деревню. Зато пришла не одна, с врачом и сестрою. Врач осмотрел больного, сделал укол и приказал медсестре: В санбат!

Грунина вез на лошади все тот же дед Андриан. Он все так же поглаживал белую бородку и все так же покрикивал на старого конягу:

– Ну-ну, Соколик, тяни, дорогой. Так, так – вот и молодец!

По той же дороге везли раненых на тягачах «Раздобыли где-то» – засыпая, довольно отметил Грунин.

Санбат расположен в землянке. До предела заполнен ранеными, контуженными. Они прибывают сюда, и каждый день выбывают – чаще всего уходят обратно в часть.

Лечится в санбате политрук 1-й саперной роты Иван Петрович Грунин. И, кажется, дороже всего ему новости с передовой, с Шатина болота. Он уже знает, что в его дивизии из остатков полков сбиты батальоны, из батальонов – роты. И эти малые силы стремятся выполнить боевую задачу дивизии. Днем подразделения защищают оборону, к вечеру формируются как штурмовые группы, а ночью ходят в атаки. В атаку, говорят, водит старый сухопарый генерал Новосельский. Сильные и ловкие бойцы казанской дивизии здорово дерутся ночью, бьют фашистов в окопах, в домах, на улицах Фомино 2, Фомино 1. Красноармейцы теснят врага, занимают господствующую высоту на Зайцевой Горе.

Но самой неожиданной новостью для политрука Грунина было то, что дед Андриан, который вез его раненого до санбата, уже который день, по своей инициативе, на старенькой лошадке появляется на поле боя в районе Шатина болота. Подбирает раненых, и уступив свое место в телеге. Идет, держа лошадь под уздцы, в направлении знакомого ему санбата.

«Сестричка»

В Мосальске, впервые за многие месяцы, девушка ночевала по человечески – в доме и на постели. На другой день она прошла несколько деревень и все никак не могла найти то, что нужно. Да, далек и тяжел путь на фронт. Вот и день уж к вечеру клонится. И еще деревня встретилась, но в ней нет того 171-го отдельного медико-санитарного батальона. Шагает московская девушка-комсомолка. И это не случайно, что ее, Розу Гроссман направили в медсанбат. Она училась на сандружинницу, окончила Рожковские курсы.

На улице Станиславского в госпитале дежурила, помогала медсестрам и санитарам. Значит и здесь дело найдется.

Вот еще одна прифронтовая деревня. Коренных жителей в ней нет. Зашла в крайний дом – ни души. Зато есть нары. Присела Розочка, задумалась: «Все. Никуда больше не двинусь, на ночь глядя. Здесь пересплю. Сняла мокрые валенки и взобралась на нары. С улицы донеслись мужские голоса:

– Э, да сюда кто-то приходил.

– Зимой след не утаишь.

В дом вошли красноармейцы. Роза соскочила с нар:

– Ведите меня к самому главному.

– А мы и есть самые главные. Бойцы Красной Армии – слышали, небось, про таких? – говорил высокий, стройный с озорной улыбкой сержант.

– Кто ты и как оказалась здесь? – спросил другой.

– Медсестра я. Иду по назначению. Вот документы, гляньте, – и Роза показала направление в медсанбат, что выдали в штабе дивизии.

– Э, да ты уж «дома». Гляди сюда, – боец взял ее за руку, подвел к окну. – Вон мосток, видишь?

– Вижу.

– Поспеши. Через речку перейдешь – и в медсанбате!

С этого момента начался новый, по-особому, связанный с войной период в жизни московской девушки.

В санбате ее назначили медсестрой в эвакуационное отделение. Туда поступают раненые из операционно-перевязочного и госпитального взвода. Это те, кого можно эвакуировать в тыловые госпитали. Работы всегда много. А выполняли ее только трое: медсестра, санитар и командир отделения. Маленький коллектив старался так подготовить раненых к эвакуации, чтобы в трудной, не всегда безопасной дороге крепко держались шины, хорошо была забинтована рана. По указанию врача кому-то нужно сделать инъекцию. А таких немало. Одеть, обуть, накормить и дать продуктов на дорогу также должна эта «тройка».

Ночные дежурства в эвакуационном отделении медсестра Гроссман делила пополам с санитаром. Но и в свои часы отдыха ей не приходилось выспаться: кому-то плохо, у кого-то промокла повязка, кто-то не может уснуть. И все зовут:

– Сестричка!....

Какой уж тут сон. С каждым днем все больше втягивалась в работу, убеждалась Роза Гроссман, что сон для сестры в медсанбате понятие относительное. Вот если на фронте затишье, дивизия не ведет активных боевых действий, тогда «сестричка» может позволить себе отдых. Роза в такое время говорила подругам:

– Ой, девочки, тянет меня в операционно-перевязочный.

– Гляньте-ка! В эвакуационном отделении надоело ей. С чего бы? – задиристо спрашивала веселуха и озорница Валя Зайцева. Все слышала старшая операционная сестра Нина Назарова. Но она лишь улыбалась про себя и помалкивала, Роза не молчала: