Принцесса пепла и золы
В первые дни после бала мои сестры были очень сдержанны, если не сказать вежливы. Как и все остальные люди в стране, они верят, что однажды я выйду замуж за принца, и здравый смысл (да, он у них есть, только чаще всего они его просто игнорируют) наверняка шепнул им, что было бы неразумно постоянно расстраивать и сердить будущую королеву.
Почти неделю сестры вели себя так, но после их дисциплина исчерпалась. Они вернулись к своему прежнему поведению, и я, надо сказать, очень этому рада. Потому что, когда я приношу еду, а Этци громко и отчетливо восклицает: «О, как восхитительно пахнет!», то это довольно жутко, как если бы человек зашел в дверь с собственной головой под мышкой. Это столь же неестественно, имею в виду.
Теперь, когда на дворе осень, они снова стали такими же, как всегда. Лишь иногда, когда мы втроем начинаем переругиваться, они вдруг замолкают и смотрят на меня так, будто в любую минуту я могу схватить метлу и поубивать их. Тогда они снова вспоминают, что имеют дело с будущей королевой, и вместо того чтобы, как раньше, позвать мать, чтобы та наказала меня или обременила кучей невыполнимых заданий, сестры исчезают, перешептываясь между собой, в одной из своих комнат и не выходят до ужина.
Салону меж тем потребовался неотложный ремонт. Последний платеж от управляющего рудником был довольно скромным, поэтому обои там отсутствуют и новых штор тоже нет, но мои сестры хотя бы могут сидеть там и болтать, есть яблочные пироги и сплетничать о своих одноклассницах, которые, если верить их россказням, как на подбор, жуткие страшилища, да к тому же прискорбно ограничены. Эта школа для высокопоставленных дочерей кажется сборищем уродин, но по крайней мере в последнее время эти уродины относятся к моим сестрам с гораздо большим уважением, чем прежде. С чего бы это, а?
Мачеха по-прежнему молчит. Она позволяет мне самой решать, что нужно сделать, а когда о чем-то просит – что, надо сказать, теперь стало редкостью, – говорит «пожалуйста» и «спасибо». Задумчивая и мрачная, она бродит по дому, как тень. Она всегда была стройной женщиной, но в последнее время ест еще меньше, чем обычно. Скулы ее резко выступают на лице; сама она исхудала. Даже дочерям говорит только самое необходимое, обычно запираясь в своем кабинете – комнате, в которой до того, как меня отправили в башню, я жила.
Однажды поздней осенью, после штормовой ночи, когда ветер срывал с деревьев последние листья, мачеха внезапно оказывается рядом со мной, пока я подметаю холл на втором этаже. Я даже не слышу, как она подходит, просто неожиданно появляется около меня и говорит:
– Золушка! Нам нужно серьезно поговорить.
Я поднимаю на нее взгляд и поражаюсь, насколько глубоко запали ее глаза. Неужели я так долго не смотрела на нее? Как могла я не замечать, в каком она состоянии? Или своими волшебными кремами ей удавалось скрывать впечатление о болезни и тем самым умело прятать от нас правду?
Передо мной стоит женщина, обреченная на смерть! То, что туманная нимфа показалась мне, – относилось к моей мачехе!
Она открывает дверь в кабинет, мою бывшую комнату, в которую мне, с тех пор как переселилась в башню, никогда не разрешалось входить. Мачеха сама убирает там, а потом закрывает комнату. Не знаю, чего я ожидала: каких-нибудь оккультных предметов или ценных книг, чего-нибудь редкого или запретного, но комната обставлена совершенно обычно и довольно скромно.
Я вижу секретер, письменный стол и полки, на которых лежат папки с бумагами – скорее всего, счетами с рудника и, судя по количеству документов, еще и старыми бумагами моего отца, которые теперь бессмысленны, и все же она их не выбросила.
Еще я вижу диван, маленький столик и начатую вышивку. Начатую очень давно, потому что на ней и обивке, где она оставлена, уже покоится толстый слой пыли. Вот и все.
– Садись, – говорит она, указывая на стул напротив секретера. Я сажусь, пока она закрывает за мной дверь и поворачивает в замке ключ.
Погода за окнами пасмурная, ветки голых деревьев гнутся на ветру. Мачеха садится в кресло и кладет костлявые руки на письменный стол перед собой.
– Долгое время я скрывала это, – говорит она, – ради своих дочерей, но больше не могу этого делать. Болезнь, которая поразила меня на родине, когда я была еще ребенком, и которую позже, будучи молодой женщиной, мне удалось преодолеть, после смерти твоего отца разразилась в третий раз. На этот раз она оказалась неизлечимой. Я сумела привыкнуть к ней и смогла годами держать в узде, но с прошлой зимы она истощает мое тело и лишает всех сил. Врач сделал все, что мог. Теперь он, как и я, исчерпал все свои возможности. Мое время пришло, Золушка. Следующей весны я уже не увижу.
Я знаю, вижу это по ней. Она, должно быть, обманывала нас все это время. Теперь я понимаю, что беспокоило меня этой осенью. Смерть вошла в наш дом, и она хочет забрать мою мачеху. Жуткая гостья. Но лучше я буду смотреть ей прямо в глаза, как сейчас, чем догадываться о ней, но нигде не обнаруживать.
– Моя большая забота, – продолжает моя мачеха, – моя единственная забота – это мои две дочери. Я так надеялась увидеть их хорошо обеспеченными и занимающими высокое положение в обществе прежде, чем уйду. Именно поэтому я пошла на непомерные расходы, отправив их в школу для высокопоставленных дочерей, хотя плата за обучение и связанные с этим траты превышают наши доходы. Я превратила в деньги все, что могла, чтобы обеспечить им такую жизнь и комфортное будущее. Но ты же знаешь этих двоих: они не созданы для того, чтобы взять жизнь в свои руки. Кто-то должен заботиться о них и обеспечивать средствами к существованию. Этим летом все мои надежды были возложены на бал. Мне хотелось, чтобы хотя бы одной из них посчастливилось встретить богатого человека, хорошую партию, и чтобы обе девочки были обеспечены этим мужчиной даже после моей смерти. У меня и в мыслях не было, что кто-то их них сможет завоевать принца. Дворянин или богатый торговец – вот и все, чего я для них хотела, но этой мечте не суждено было сбыться.
Мачеха делает глубокий вдох, и я слышу, как трудно ей дышать. Она вынимает из складок платья носовой платок, кашляет, прикрывая им рот, и убирает обратно.
– Я умру, – говорит она, глядя мне прямо в глаза, – и оставлю своих девочек в мире, где они не справятся. Если только человек с умом и необходимой напористостью не позаботится о том, чтобы с ними все было в порядке. Ты, Золушка, такой человек. Не важно, женится на тебе принц или нет. Ты всегда будешь идти по жизни и сможешь заставить моих девочек делать то же самое. Я прошу тебя – это мое последнее сокровенное желание – позаботься о моих дочерях, когда меня не станет! Обещай мне, что не подведешь их и будешь оберегать их счастье!
Я поражена. Да что там, я просто в шоке. И не знаю, что сказать. Я пялюсь на мачеху и смерть, что незримо стоит за ее спиной.
– Доли в руднике, – говорит она мне, – будут поровну разделены между вами тремя. Так решил твой отец. Этого хватит, если вы будете себя ограничивать. Оттуда поступает не так уж много денег, тебе это известно, но если правильно вести дом, а ты заберешь Этци и Каниклу из школы, то вы еще лет десять сможете сводить концы с концами.
– Ты думаешь, я смогу забрать Этци и Каниклу из школы? Против их воли?
– Естественно. Ты просто выпишешь их и объяснишь, что у вас недостаточно денег. Это правда.
– А почему ты сама им не объяснишь?
– Потому что мне и так придется рассказать им о том, что я покидаю их навсегда, – говорит мачеха со слезами на глубоко запавших глазах. – Это уже достаточно тяжело.
Я не могу игнорировать эту печаль. Она тянется к самому сердцу, и меня переполняет горе. Я думала, что жизнь будет идти своим чередом, год за годом. Ни разу за все это время мне и в голову не пришло, что однажды мачеха нас покинет. Что исчезнет из нашего дома и из этого мира. Испе́р был прав: я люблю свою семью, несмотря ни на что. Не могу представить, что скоро мне придется похоронить мачеху. Очень скоро, уже этой зимой.
– Золушка! – настойчиво повторяет она. – Ты сделаешь это для меня?
Я могла бы использовать эту ситуацию себе на пользу. Продумать тактику. Выдвинуть требования. Но я не такая. Конечно, я позабочусь о ее дочерях, если этого больше некому будет сделать. Я сделала бы это и без ее просьбы. И не откажу смертельно больной женщине в этом последнем желании, что бы она ни делала со мной.
– Да, – говорю я. – Можешь на меня положиться.
– Спасибо, – отвечает она, и я вижу, как с ее души спадает тяжкий груз. Как и раньше, мачеха выглядит неизлечимо больной, но теперь кажется более умиротворенной, почти спокойной. – Нам осталось обсудить еще два вопроса. Ну, вообще-то, три.
Она колеблется, словно не может решить, два или три.
– Да? – спрашиваю я. – Что за вопросы?
– Первый из них касается твоего линдворма. Я пыталась вернуть его, задолго до бала. Посетила служащего, ответственного за конфискованных животных, – хотела снять свое обвинение. Я объяснила, что это было недоразумение, которое теперь прояснилось. Но они не смогли вернуть мне твоего дракона. Он был доставлен в лагерь за границей, который используют специально для подобных случаев, и обычная процедура заключается в том, чтобы исследовать животных на предмет их сущности. Затем в орган, отправивший животное в это учреждение, высылается сертификат. От результата проверки зависит, вернется животное к своему первоначальному владельцу или нет. Мне сказали, что это может занять очень много времени. И, прежде чем результат будет определен, нет никакой возможности вмешаться.
С тех пор как мачеха упомянула моего линдворма, у меня в животе идут настоящие морские бои. Теперь, когда стало известно положение дел, меня почти тошнит от страха за моего Львиное Сердце.
– Я собиралась обратиться к Випу. Он сможет…
Мачеха качает головой.
– За границей у него вряд ли что-то получится. Еще до этой разразившейся войны между Империей и Тайтулпаном он мог попытаться сыграть на хороших взаимоотношениях. Но в нынешних условиях представители независимых королевств вряд ли достигнут успеха, если постучат в двери кинипетского властителя и попросят об одолжении. Смею утверждать, этим они могут добиться обратного. Таково мое видение. Но ты можешь попробовать, если хочешь. Или нет. Мне… очень жаль.
Я слышу это извинение, – слишком запоздалое и совершенно неуместное, – за то, что она предала меня и Львиное Сердце, но что поделать? Я могла бы прочитать мачехе лекцию о том, сколько горя та причинила мне этим – и Львиному Сердцу тоже, – но я избавлю нас от этого. Никому лучше не станет.
– А второй вопрос?
– Он касается сундука с золотыми монетами, который завещал тебе отец. Как известно, он находится в хранилище банка, глубоко под замковой горой. Я никогда не видела, что там, но твой отец сказал, что сундук полон золота, поэтому, предполагаю, так и есть.
– Так и есть! – уверенно говорю я. – Он показал мне сундук, прежде чем отнести его в банк.
– Ну, тогда все в порядке. Как бы то ни было, в завещании твоего отца написано, что ты должна получить этот сундук, как только достигнешь совершеннолетия. Я узнавала у адвоката, как понимать данный термин. Когда твой отец составлял завещание, под совершеннолетием подразумевалось еще волшебное совершеннолетие, которое обретали в семнадцать лет. Теперь же совершеннолетним считается человек, достигший восемнадцати. Тем не менее понятие магического совершеннолетия пока существует, хотя и потеряло смысл. Адвокат изучил дело и получил экспертное заключение, которое я тебе и передаю. – Она достает из ящика стола сложенный пергамент и вручает его мне. – В нем написано, что ты выполняешь требование совершеннолетия, указанное в завещании, даже если тебе всего семнадцать лет. Если пойдешь в банк с этим заключением, они выдадут тебе сундук.
Я киваю и засовываю бумагу в карман юбки, не глядя на нее:
– Благодарю.
Мачеха молчит. Я жду.
– А третий вопрос? – спрашиваю я, не в силах больше терпеть ее молчание.
– Он довольно деликатный.
– Почему?
– Потому что, рассказывая тебе об этом и даже просто упоминая, я нарушаю желание твоего отца и пробуждаю в тебе любопытство, которое меняет ход вещей. Но, поскольку теперь уже слишком поздно, я объясню тебе, о чем речь.
– Да уж, прошу тебя.
– Когда ты была совсем маленькой, твой отец написал тебе письмо. Я и твои сводные сестры еще не жили здесь, так что это было очень давно. В этом письме он объясняет обстоятельства смерти твоей матери. Там же объясняется и то, почему на могиле твоей матери написано и твое имя.
– Где это письмо? – взволнованно спрашиваю я.
– Дай мне закончить! – приказывает она. – Позже он показал мне письмо, и я прочла его. Он никак не мог решить, давать ли тебе его читать. Сколько раз я видела, как он стоял у огня с письмом в руке, в шаге от того, чтобы сжечь эту бумагу. Но так и не сделал этого. Вот почему пренебрегаю желанием твоего отца и все рассказываю тебе. Если бы он действительно хотел, чтобы ты никогда об этом не узнала, уничтожил бы письмо. Поскольку он этого не сделал, я тоже не решилась.
– Что ты имеешь в виду? Каким было желание моего отца?
– Перед тем как отправиться в свое последнее путешествие, он, как и много раз до этого, предупредил меня ни при каких обстоятельствах не передавать тебе это письмо, если с ним что-нибудь случится. Не сказал: «Уничтожь его!» Он сказал: «Не отдавай его ей ни при каких обстоятельствах». Я придерживалась этой просьбы и в каком-то смысле буду придерживаться, пока не умру. Но я вручу тебе ключ от моего собственного хранилища в банке, чтобы ты – если захочешь – смогла забрать письмо. Подумай хорошенько! На фоне того, что ты, по-видимому, войдешь в королевскую семью, может, будет лучше, если ты уничтожишь его непрочитанным и тем самым сотрешь свое прошлое. Если я умру, а ты не прочтешь письмо, в этом мире останется лишь один человек, который знает правду. Но тот за свою жизнь выпил столько шнапса, что давно позабыл об этой истории.
Мачеха достает из ящика ключ, в точности как до этого – пергамент, и подталкивает его ко мне через стол.
– Вот. Если не считать письма, ты обнаружишь мое хранилище в банке ужасающе пустым. Все ценное, чем я когда-либо владела, давным-давно продано. Как только заберешь письмо, можешь расторгнуть договор с банком. Хранилище больше не понадобится.
Она встает, тощая, изможденная женщина, длинная, высокая тень на фоне серого окна.
– Я хочу, чтобы меня похоронили в саду, как можно ближе к реке, – говорит она. – На этом все. Можешь идти.
15
Всю оставшуюся часть дня я хожу словно в трансе. Сначала мне хочется немедленно бежать в город, в банк, но, пока поднимаюсь в свою комнатку в башне забрать плащ, меняю свое мнение. Сперва хочу подумать, понять, что сегодня рассказала мне мачеха, хочу внутренне успокоиться. Правда скрыта внутри замковой горы и надежно хранится со дня смерти моего отца. Она будет ждать меня там, пока я не буду готова.
До завтра, а может, до послезавтра.
Помимо того, что я должна настроиться внутренне, чтобы содержание письма не выбило меня из колеи, мне также трудно пренебречь желанием отца, чтобы я никогда не получила это письмо. Но думаю, я имею право на правду, даже если это не та красивая правда, а ужас, облеченный в буквы, который, возможно, не отпустит меня всю оставшуюся жизнь.
И пока пытаюсь хоть немного приостановить время, оно обрушивается на меня стремительным натиском: на следующее утро мачеха не может встать с постели. Не знаю, откладывала ли она разговор со мной до самого последнего момента, или осознание того, что ее дочери не останутся одни, принесло ей невыразимое облегчение, но она позволила болезни взять верх. Я просто смотрю на ее бледное лицо, утонувшее в подушках, и задаюсь вопросом, как мне сообщить Этци и Каникле, что темный миг не пройдет без последствий, что он навсегда изменит нашу жизнь.
В первые две недели эти двое проводят много времени в комнате матери, трещат не переставая, высказывая сомнительные слова поддержки и сводя доктора с ума своими добрыми советами. На третьей неделе – комментируют мои действия у постели больной все более истерично и критично.
– Не дергай ее так грубо, когда поправляешь! – кричит Этци. – Ей больно!
– Почему ты подаешь ей чай не в чашке? – спрашивает Каникла. – Она не любит такие кружки, ей нравится только тонкий фарфор!
– Наверняка ей хочется подышать свежим воздухом – тебе следует время от времени выносить ее в сад!
– Мы даже подержим тебе дверь.
– Мама, ты больше не хочешь пирога? Я могу доесть.
– Золушка, ты должна сделать ей новые компрессы! Неудивительно, что температура не спадает.
– Мама, ты спишь? Ты проснулась? Мама?
– Я не понимаю, почему она вообще ничего не ест? Ты должна готовить ей лучшую еду, Золушка!
– И лучше все мелко нарезать. Чтобы ей было легче жевать.
– Как думаешь, на следующей неделе она поправится? Мы же хотели купить новые пальто. В старом мне уже совсем холодно.
– А тебе обязательно всегда входить без стука? Мы ведь можем здесь говорить о личных вещах!
– Фу, Гворрокко пукнул! Чем ты его накормила? Убери его отсюда, Золушка, этого никто не выдержит.
– Почему она вдруг заболела? Должна же быть причина!
– А это не заразно?
– Золушка, смотри не зарази этой болезнью нас! Всегда тщательно мой руки!
– Мама? Меня пугает, когда ты такая!
– Мы позаботимся о тебе, мама. Мы рядом.
– Здесь уже так темно, Золушка. Может, зажжешь еще одну свечу?
– Спокойной ночи, мама!
– Завтра ты поправишься!
На четвертой неделе Этци и Каникла становятся нетерпеливыми, на пятой – когда их мать белеет лицом, как саван, и больше вообще ничего не хочет есть – девушек одолевает страх.
– Она же… Она же не… – начинает Этци в присутствии врача.
Она не может закончить фразу, потому что представление этого слишком ужасно для нее, но доктор понимает. Он поворачивается к Этци и Каникле и спокойно говорит:
– Да. Она умрет.
Когда мои сводные сестры пытаются излить свое отчаяние, я выгоняю обеих из комнаты.
– Сможете войти сюда, только когда наберетесь мужества и перестанете выть! – рявкаю я. – Вам ясно?
Они подчиняются мне. Словно, оставшись без матери, стали совершенно потерянными существами. Они искренне благодарны, что есть кто-то, кто говорит им, что делать. Они много плачут, но никогда не заходят в слезах в комнату больной. На восьмой неделе – замолкают. Они больше не критикуют, а только смотрят на меня, погруженные в свои мысли, все еще не веря в грядущий исход, но уже без слез.
Наша мать умирает в ночь зимнего солнцестояния. Обычно праздничный день, когда все отмечают окончание самого темного времени. Но мы не празднуем: мы молча проводим вечер у постели больной женщины, которая тяжело дышит и, кажется, духом уже не с нами. За час до полуночи Этци и Каникла уходят спать, а я остаюсь бодрствовать, догадываясь, что до утра больная не доживет.
Вскоре после полуночи женщина, которая никогда не была для меня матерью, открывает глаза. Она смотрит на меня. В этом взгляде много, так много недосказанностей. Я наклоняюсь к ней, чтобы она смогла разглядеть меня и верно разобрать мои слова.
– Да, – говорю я. – Не волнуйся. Все хорошо.
И тогда ее глаза становятся неподвижными и пустыми. Человека, которым она была, больше нет.
16
Могилу, как ей и хотелось, вырыли в саду, у ворот, через которые можно выйти к реке. Друзей у нее было мало, поэтому попрощаться пришли немногие. Сад покрыт снегом, и только там, где она похоронена, свежевырытая земля образует ничем не украшенный холмик. После того, как все гости ушли, а мои сестры отправились в дом, потому что «жутко замерзли», я осталась у могилы со своей доброй феей.
– Осенью я видела туманную нимфу, – говорю я. – Я знала, что кто-то умрет.
– Но ты ведь не веришь в древние приметы?
– Что ж, в этом случае все оказалось правдой, но это не значит, что я должна серьезно относиться к каждому глупому предчувствию, касающемуся принцев и корон.
– Принцы и короны в предчувствиях бывают очень редко.
– А в твоих – постоянно!
– Нет, – говорит моя фея. – Со мной это случилось только раз. Строго говоря, никакого принца там и не было, только за́мок и корона на твоей голове. И я знала, что ты спасешь нашу страну.
– И где именно ты увидела это безобразие?
– В паре.
– Что это был за пар?
– Это пар, выходящий из котелка, в котором я помешивала варево.
– Гороховый суп? Картофельное пюре? Бульон с клецками? Из какой такой впечатляющей жидкости предстало тебе мое героическое будущее?
Моя фея молчит, уставившись на могилу.
– Скажи мне!
– Варенье с виски.
– Ты хочешь сказать, что в твоем вареве был виски?
Фея кивает.
– Ну, теперь я испытываю облегчение. Это все объясняет. Видимо, когда ты понемногу добавляла виски в котелок, то время от времени пробовала, хорош ли попался виски. Потому что недавно вернулась домой после нервного визита ко мне и терзалась в мыслях, чем закончатся наши отношения.
Моя фея не отрывает взгляда от кучи земли в снегу, и я понимаю, что попала не в бровь, а в глаз. Тем лучше. Если видения явились фее, когда та была в алкогольном опьянении, тогда ничего из того, что она предсказывает, не может произойти.
Мы благоговейно стоим перед могилой – в абсолютном безмолвии, и лишь слышно, как под тонким слоем льда тихо журчит река.
– Мне совсем не нравилась твоя мачеха, – произносит моя фея после долгого молчания. – Но мне очень жаль, что сейчас она лежит там, под землей.
– Мне тоже жаль. Знаешь, что утешает? Думаю, когда-то она была счастлива. Когда была замужем за моим отцом. А если ты, умирая, можешь оглянуться на несколько счастливо прожитых лет, это, по-моему, уже кое-что.
– А на что бы оглянуласьты, Клэри? Что бы вспомнила?
Я задумываюсь. О чем бы я вспомнила, если бы меня сегодня ударила молния, своего рода милосердная молния, которая даст мне пять минут благодати, прежде чем погаснут все огни в моем мозгу?
– Мгновения, – говорю я. – Это было бы множество мгновений, которые вились бы вокруг меня, потому что им не хватает места в моей голове! Они не всегда солнечные: некоторые мрачные, как сегодняшний день. Я смотрю на снег и вижу, как восхитительно он переливается, хотя небо заволокло серой пеленой. Я могу затеряться в этом сиянии. Или ты видела белку, когда мы вскопали могилу, выпрыгнувшую откуда-то с орехом во рту и испуганно застопорившуюся, словно ударилась о невидимую стену, потому что мы тут стояли. Вот что я имею в виду, когда говорю о мгновениях. Моя жизнь состоит из – даже не знаю – миллионов таких мгновений! Они все пронеслись бы у меня в голове, и я бы подумала, что в эти минуты была действительно счастлива.
– Как прекрасно ты сказала, Клэри.
Начинается снег; снежинки покрывают нас и землю. Но только когда начинает смеркаться, мы наконец прощаемся с могилой.
На следующее утро я натягиваю свое лучшее зимнее платье и – с согласия сестер – надеваю пальто мачехи. Обычно хожу в плаще, который залатан и перелатан столь же часто, что и моя одежда, но поскольку я собираюсь пойти в банк, а люди там всегда такие изысканные, мне хочется выглядеть хотя бы достаточно опрятно.
Банковский служащий, похожий на переодетого тюремного надзирателя, ведет меня в одни ворота через другие, и это весьма пугает. Однажды, еще будучи ребенком, я была здесь со своим отцом, но отчетливо все помню: потому что идти в темноте по замковой горе за банковским служащим, маячившим впереди с лампой, мимо бесчисленных дверей в темницы, было очень страшно.
Конечно, за этими дверями нет темниц, а в дверях нет окон или пазов – только номера и замочные скважины. Первым делом мы открываем хранилище, которое отец арендовал для моего сундука с золотыми монетами. Служащий освещает помещение своей лампой изнутри, и, признаюсь, при виде своего сундука я испытываю разочарование. Он такой маленький!
Помню, смотрела, как отец насыпал в него золотые монеты, и сундук казался мне просто огромным! Сколько ночей я провела, придумывая, что смогу купить на свое золото: собственный остров, ручного белого медведя, летающий корабль, стеклянный замок и кучу всего еще. Безусловно, я понимала, что мой отец представлял себе что-то гораздо более практичное, когда откладывал для меня эти монеты, но я и подумать не могла, что эти деньги мне будут нужны для того, чтобы выжить. Просто на еду. Когда я была маленькой, у меня всего было вдосталь.
Сегодня этот ящик, мой сундук, полный снов и мечтаний, маленький и потерянный, стоит в углу хранилища. Я подхожу и поднимаю его. Он удивительно легкий. Что это за золото? Извоздуха? Я ставлю сундук на маленький выступ у каменной стены и беру ключ, который протягивает банковский служащий. И когда открываю сундук, почти не удивляюсь содержимому: он пуст. Осталась всего одна золотая монета.