Мент поганый

– А я ничего. – И подлил в стакан коньяку.

– Он как? – Гуров кивнул на Толика, шлепнул пальцем по губам.

– Могила, – ответил Степан.

– Смотри, ты сам сказал, что Гоги не простит. – Гуров увидел, как метнулся взгляд Степана, понял, что смысл сказанного дошел по назначению, и продолжал: – Я, Степан, человек мирный, интеллигентный, приехал отдохнуть, если Георгий Акимович Мельник пожелают, обсудить некоторые вопросы. А ты сразу драться, нехорошо. Теперь мы оба в глупом положении. Извечный русский вопрос: что делать?

– Ты с Гоги знаком?

– Заочно.

– Значит, бумажки о нем читал, – понял Степан. – Так ты его не знаешь.

– Степан, давай столом мента придушим, – снова возник Толик, – ключ и пушки отнимем.

Степан провел ладонью по лицу приятеля, подвинул ему стакан:

– Закройся, без тебя тошно.

– Слушай, Степан, внимательно, постарайся понять. – Гуров выдержал небольшую паузу. – Я вас сейчас отпущу, если вы начнете безобразничать, пристрелю. Пистолеты с вашими пальчиками вот тут, – Гуров похлопал себя по карману, – так что у меня – самозащита, у вас – крематорий. Понятно? Георгию Акимовичу Мельнику я ничего не скажу, вы будете ему служить, словно ничего не произошло. Ему – служить, а мне немного прислуживать. Обыкновенный шантаж в нашей с вами жизни дело обычное. Есть контрпредложения? Вопросы? Нет. Тогда с богом.

Гуров бросил на стол ключ от наручников.

– Браслеты с ключиком оставьте на столе, прикройте салфеткой и топайте.

Сыщик отошел к буфетной стойке. Степан не раздумывал, сейчас главное освободиться, а дальше жизнь покажет, мент еще горько пожалеет. В машине имелись пушки не хуже, главное – не дать менту выйти с территории.

Степан бросил наручники на стол, прикрыл салфеткой. Гуров пил сок из запотевшего стакана, с улыбкой наблюдая за боевиками, которые, потирая ушибленные места и натертые кисти рук, решали, что теперь делать.

– Двинули, что ли? – буркнул Толик.

Степан был умнее, решил сделать вид, что смирился.

– Лев Иванович, как мне с Гоги говорить? Он велел вас отсюда выселить.

– Передай, я с ним встретиться хочу. – Гуров тихо рассмеялся. – Вы на улицу сейчас не выходите, поднимайтесь на второй этаж, а я блокирую ваш транспорт. Ты, надеюсь, соображаешь, Степа, я же здесь не один, и через пять минут ваши пушки уплывут в Москву. Если со мной, не дай бог, что случится, о вашей судьбе побеспокоятся.

Никакого связника у Гурова не было, и отослать пистолеты он никак не мог. Он блефовал, но за неимением гербовой пишут на простой.

Толик переминался с ноги на ногу, натужно сопел, ждал, когда закончат трепаться и надо будет действовать. Эти действия представлялись ему весьма простыми. Следует выйти, встать за дверью, двинуть мента по башке, отнять свои пушки и ни о чем не думать, для того иные люди имеются.

– Что еще желаете? – спросила Настя, выглядывая из кухни.

– Благодарствуем, – ответил Гуров, кивнул боевикам: – До встречи.

Когда они вышли, сыщик взял наручники и, отдернув льняную занавеску с алыми петухами, выпрыгнул в окно.

Толик, шагнув за дверь, встал за косяком. Степан не знал, что еще придумает мент, чуял, так просто тот не дастся, и остановился в нерешительности. И в это время из холла в коридор упала тень, раздался укоризненный голос:

– Степан, нехорошо, мы же договорились, вы подниметесь на второй этаж.

– Мать твою! – выругался Толик.

Степан толкнул напарника в бок и направился к лестнице. Гуров стоял метрах в десяти от площадки, и схватить сыщика не представлялось возможным.

Когда боевики скрылись за лестничным пролетом, Гуров выскочил на улицу, подбежал к «Волге», дернул за ручку. Как и следовало ожидать, двери заперты не были. Сыщик приподнял заднее сиденье, положил под него пистолеты, захлопнул дверцу, оглянулся, – вроде никто не видел.

Гуров ошибался, Александр Сергеевич Романов стоял неподалеку за сосной, якобы справляя малую нужду, и внимательно, иронически улыбаясь, наблюдал за происходящим.

Глава третья

Авторитеты расположились в номере Эдуарда Федоровича Губского, раритета уголовного мира. Хозяину недавно исполнилось восемьдесят, он был высок, худ и жилист, орлиным профилем походил на де Голля, но на этом сходство старейшины воров в законе с благородным французом и заканчивалось. Эдуард Федорович снял пиджак, облачился в изумрудного цвета халат с атласными лацканами, перехватил его витым поясом с кистями. Из широкого выреза высовывался воротничок белой рубашки, из которой торчала длинная жилистая шея, поддерживающая бритую голову с тяжелой выступающей челюстью, лохматыми, закрывающими глаза бровями и, как уже говорилось, орлиным носом. В общем, внешность Губского производила впечатление и не вызывала любви с первого взгляда. Возможно, в каждом человеке есть семена добра, тогда в Губском эти семена либо давно сгнили, либо природа и господь обошли грешника и, нарушая все законы, положенного при рождении ему не выделили. Друзьями Эдуард Федорович за свою грешную жизнь не обзавелся, и никто из знакомых и содельников не помнит, чтобы он бескорыстно совершил даже малое добро. Губский являлся главным авторитетом среди воров в законе старого, еще довоенного, розлива, уходящего своими корнями во времена нэпа, который Эдуард Федорович помнил отлично, так как именно в это золотое время отправился в свой первый этап. Так как ЭВМ в те благословенные годы не было, то судимости Губского подсчитать не представлялось возможным, на сегодняшний день картотека указывала смешную цифру – пять, которая у людей бывалых не вызывала даже улыбки. Губский провел в местах заключения больше полувека. Лагеря нашей необъятной Родины, которые он не посетил хотя бы проездом, чувствовали себя обездоленными и мучились комплексом неполноценности. Старых воров в законе оставались уже единицы, но и молодые хотя древних воровских заповедей типа «не имей семьи, не работай» и прочее не блюли, однако патриарха Губского чтили. И теперешние крутые парни приглашали его на свои разборки третейским судьей. Злые языки поговаривали, что авторитет Губского давно съела моль и воры верят в него не более, чем в святые мощи, однако сегодня великого старца пригласил лично Георгий Мельник. А уж более авторитетного, современного, умного и расчетливого человека трудно было представить.

Кац Анатолий Самойлович был отпрыском некогда известного семейства ювелиров и антикваров. Отца Анатолия Самойловича за любовь к камешкам и золоту отправили в ГУЛАГ, где он и погиб в неизвестном месте. Деда походя, без особой злобы расстреляли не то красные, не то белые – неизвестно, свидетельства женщин, которые в семье жили дольше, противоречивы. Прадед, известный в Европе ювелир, дожил аж до шестидесяти с хвостиком, дальше не получилось, его зарезали во время очередного на Руси еврейского погрома.

Анатолию Самойловичу дали русское имя, крестили в православной церкви, но с отчеством, фамилией, главное, с внешностью сердобольные женщины ничего поделать не могли. Одного взгляда на него было достаточно, чтобы человек, абсолютно чуждый антисемитизма, если таковой на Руси остался, подумал об Ершалаиме, Голгофе и проклятых евреях, которые распяли «нашего» Христа.

На сегодняшний день Анатолию Самойловичу исполнилось пятьдесят пять, он выглядел на свои, ни прибавить, ни отнять, был росту среднего, не толст, за собой следил, одевался модно, добротно, но, хотя занимался камнями и золотом, украшений не носил. Глядя на него, можно было подумать, что перед вами благополучный еврей, который, естественно, где-то подворовывает, но живет тихой, размеренной жизнью, философски готовится к старости. Так вот, ничего подобного не было. За усредненной, спокойной внешностью в Анатолии Самойловиче жил человек бешеного темперамента, огромной работоспособности, незаурядного ума, великий ювелир, золотых дел мастер, финансист и банкир.

Думаете, всех перестреляли, пересажали, изничтожили? Должен огорчить, еще единицы сохранились, и Анатолий Самойлович Кац тому живое доказательство. Его связей как внутри державы, так и за ее пределами никто не знал, сделки не фиксировались ни в каких отчетах и бухгалтерских книгах, но Кац мог купить или продать камней и золота на миллионы. Оговоримся, что миллионы советских, деревянных. С валютой было сложно, по этой причине Кац и приехал, по той же причине и попадет в беду. Из присутствующих Кац являлся единственным реально богатым человеком. Его услугами не мог пренебречь ни современный бизнесмен Юдин, ни обиравший рэкет, проституток и мелких валютчиков Гоги Мельник, ни патриарх воровского мира Губский.

Обед на высшем уровне проходил в тихой неофициальной обстановке. Каждый из присутствующих считал себя фигурой главной, относился к коллегам с пренебрежением, словно к обслуге, мол, жизнь такая, приходится терпеть. От спиртного воздерживались, разговор не клеился, начинать обсуждать дела ни один не хотел, каждый полагал, что его слово последнее. Гоги Мельник рассказал несколько анекдотов, финансист Юдин эти анекдоты знал, банкир Кац не любил пошлости, а патриарх Губский их просто не понял, взглянул неодобрительно, нахмурился. Он любил вкусно поесть и в напитках толк знал, но его положение обязывало относиться к разносолам и коньякам пренебрежительно, воровской закон призывал к простоте и строгости.

– Казну людскую профуфукиваете. – Губский слизнул с подагрических пальцев прозрачные черные икринки. – Кусок мясца, картофель да капусты квашеной, стакан самогона. – Он хрустнул крылышком цыпленка и замолчал.

Чушь собачья, хотел сказать Юдин, который отлично знал, что из воровского общака давно уже не брали ни копейки, но воздержался. Борис Андреевич промолчал не из осторожности – от понимания бессмысленности возможных пререканий. «Крышу» над этой резиденцией поддерживал он, используя свои деловые связи среди номенклатурных товарищей, которые в качестве консультантов и советников получали мзду в некоторых предприятиях.

Гоги Мельник хотел сказать и имел что, но воздержался, так как два его человека недавно получили по «червонцу», сейчас толклись по этапам и должны днями прописаться в лагерях. Людей следовало обустроить, «подогреть», лучше Губского никто помочь не мог.

Кац промолчал, так как никогда патриарха не слушал.

Губский расценил молчание как признание вины и продолжал:

– Народ мельчает, а я старею, силы уже не те. – Натужно кривясь, он пригубил марочного коньяка. – Вот однажды, дай бог памяти…

– С памятью у тебя нормально, – не выдержал Гоги Мельник. – Проси у бога совести.

– Сопляк! – Губский скомкал крахмальную салфетку. – Когда я говорю, ты должен…

– Все верно, уважаемый Эдуард Федорович, – вмешался Юдин, – я с вами абсолютно согласен. – Он подмигнул Гоги, постучал пальцем по виску. – У нас маленькая накладочка, Гоги нервничает, так как у него должность нервная. Мы хотим у вас совета попросить, к вашей мудрости прибегнуть.

Кац хотя и не знал сути вопроса, но дипломатию Юдина оценил, поднял на него агатовый взгляд, кивнул.

– Борис, ты не прав. – Гоги выпил рюмку водки, дернул плечиком. – Зачем человеку мозги пудрить, я вопрос сам решу. – Он взглянул на часы. – Да уже и нет вопроса, ребята сняли его с повестки дня.

Гоги собственная шутка понравилась, он довольно хохотнул. Но Юдин укоризненно покачал головой, постучал ногтем по зубам, указал взглядом на Губского. Гоги понял, что Борис оценивает ситуацию более серьезно, и задумался. Мыслил он быстро, иначе бы не мог занимать свой пост.

Неожиданное появление сыщика Мельник воспринял как факт неприятный, но не более того. Собравшиеся здесь люди в законе, при паспортах, должностях, давно компетентным органам известны, но на сегодняшний день чисты, зацепиться властям не за что. Гоги даже позабавила мысль о том, как милицейский полкаш возвращается к начальству и говорит: мол, выгнали меня авторитеты, швырнули за порог, словно щенка. Что ни говори, а свобода и гласность имеют свои преимущества. Гоги решил о милиционере Губскому и Кацу ничего не говорить, позже разобраться, где протекло, и залатать.