Удачи тебе, сыщик!

Роговой понимающе кивнул, но промолчал.

– Если ты возьмешь под контроль продвижение груза от границы до границы, мы сможем увеличить оборот.

– Можно попробовать. – Роговой пригубил вино и недовольно отставил бокал.

– Внеси залог миллион долларов и пробуй. – Суслов смотрел испытующе.

– Проложить тропу нужно время. – Роговой вновь понюхал вино.

– Хоть год, только деньги вперед, – быстро сказал Суслов. – Иначе мы найдем…

– Не пугай, – перебил Роговой, ткнул пальцем в бокал: – Вели принести чего-нибудь.

Только он договорил, рядом уже стоял столик с разнокалиберными бутылками. Роговой указал на «Смирновскую», официант налил в бокал несколько граммов. Роговой отобрал у него бутылку, поставил на стол. Официант исчез, а Суслов сказал:

– Ты меня компрометируешь.

Роговой выпил фужер водки, взял из вазы банан, ободрал с него шкурку, проглотил его и сказал:

– Мне надо позвонить в Москву.

Суслов не выдержал, рассмеялся, поднял руку, что-то шепнул официанту.

Мгновенно перед Роговым появился телефонный аппарат с короткой антенной…

Роговой откинул одеяло и сел. Может, включить свет, музыку и напиться по-настоящему? Кому нужны бесплодные сожаления о совершенных ошибках? Да, именно в тот вечер из берлинского ресторана он дал команду вступить в контакт с сыщиком Гуровым. Будь проклят тот час, но он прошел, что сделано, то сделано, и нечего себя мучить. И сыщику он, Патрон, в конце концов не проиграл. Хотя много людей потерял, но в главном не проиграл, потому что у милиционера, даже самого талантливого, против депутата руки коротки. Он тогда провел блестящую операцию, собрал с деловых людей сотни миллионов рублей якобы для обмена на доллары. А потом через Гурова руками оперативников МУРа всех поставщиков упрятал за решетку. И у лидеров Корпорации выходов на Рогового не было, деньги испарились без осадка. Вот только Эфенди стрелял хуже Гурова. То ли Эфенди где-то оставил записку, то ли полковник, выбравшись из реанимации и сообразив, что депутата законным образом не одолеть, шепнул через свою агентуру: мол, нужный вам человек, господа неприятели, не кто иной, как ваш же Патрон. В данном вопросе ясности нет, но факт остается фактом: три месяца назад в кабинете появился – как пробрался, неизвестно – небрежно одетый улыбчивый пацан, эдакий шнурок от стоптанного ботинка. И ни уважения, ни верительных грамот, без вступительных слов объяснил:

– Дело вы провернули здорово, партнер аплодирует, но в ложе недовольны и требуют долги.

Такие пошлые, вульгарные слова, но Роговой их запомнил.

– Ты старик, твое время прошло, не вздумай трепаться о доказательствах, – продолжал шнурок, улыбаясь. – Отдай миллион «зеленых», иначе тебя снимут с улицы либо заберут из дома, отвезут в сторонку, и паяльная лампа докажет тебе все, что пожелаешь. Тебе позвонят. Надеюсь, ты не окончательно выжил из ума и понимаешь, что меня послали серьезные люди. Чао! – Взмахнул ручонкой и, неслышно ступая модными кроссовками, удалился.

Проиграл – плати. С этим он, Константин Васильевич Роговой, согласен, но следует правилам уважительно, да и миллион долларов под кроватью никто не держит, они же в обороте.

На Кавказе война, страну перегородили таможни, только что проложенный путь разрезан, надо искать обходные тропинки. А тебе ультиматум: либо плати, либо…

Надо признать, что следующая встреча с молодыми волками прошла в иной обстановке. Хотя начало было такое же бандитское. Подсели в машину, приставили к горлу что-то острое, отвезли в грязный двор, втолкнули в облупленную дверь, за которой оказалась не пыточная, а маленькое, но очень уютное, прекрасно оборудованное кафе: и хрусталь, и фарфор, и девочка в наколочке. И представитель стаи выглядел прилично и держался должным образом, внимательно выслушал, сказал, что сложности понимает, предложил либо взять в долю, либо выложить наличные.

В таком разговоре Патрон, словно Антей, обрел снова силу. Он согласился взять молодых в долю, выплатив пятьдесят тысяч долларов аванса, оговорил проценты и, как ему казалось, был убедителен:

– Я понимаю, что вы способны разрезать меня на кусочки, и я умру в мучениях. Подписать чеки я не могу, наличных и бриллиантов у меня нет, у вас на руках останется изуродованный труп и только. Так что не надо больше запугивать. Договорились?

– Возможно. – Молодой снял дымчатые очки, взглянул внимательно. – Только вы ошибаетесь, что, уничтожив вас, мы ничего не приобретем. Мы запишем ваши последние слова на магнитофон. Ваши вопли не будут содержать смысла: поверьте, когда человек так умирает, то кричит непонятно. Но вы у нас не единственный, ваше исчезновение и запись последних пожеланий облегчат мне дальнейшие переговоры, и ваши последователи будут умнее. Договорились?

После этой встречи он начал катастрофически худеть. Ему запретили выезд за рубеж, предупредили, что снимут с трапа самолета, а нет, так достанут в любой стране. Его не подгоняли, понимая, что решить столь серьезный вопрос в одночасье невозможно. И когда все уже было практически продумано и решено, вдруг из длинной сложной цепи вылетело важное звено. А любая цепь без одного звена уже не цепь, а груда обломков. Только занялись ремонтом, уже казалось, что вот-вот все наладится, как вламывается знакомый – сыщик Гуров. За его длинную жизнь у Патрона было много врагов, и уж коли так распорядилась судьба, что один из них должен встать на пути, то менее всего Патрон хотел бы, чтобы это был полковник.

Роговой отбросил подушку, вновь сел и проклял ночь, которая, казалось, не имела конца.

Работники цирка, начиная от билетеров и кончая директором, не ворочались в постелях, а находились в Управлении внутренних дел. Одни писали объяснительные, другие отвечали на вопросы оперативников, третьи, ожидая своей очереди, маялись в коридорах. Уголовное дело возбудила прокуратура, но опрос такого количества людей следователю был, естественно, не под силу, он дал соответствующее поручение, и работали оперативники.

Вопросы всем задавались одни и те же, так как ничего нового в данной ситуации придумать еще никому не удавалось. Где вы находились в такое-то время? Не видели ли в служебных коридорах посторонних? Не заметили ли чего-нибудь подозрительного либо необычного? Когда, где, при каких обстоятельствах видели последний раз Ивана Ивановича Мухина?

Майор Фрищенко беседовал с людьми, имеющими непосредственное отношение к конюшне. Майор понимал, что ни черта они этим бреднем не вытащат и вскоре останется он с кипой исписанной бумаги. В городе же поговорят-поговорят и забудут. На дворе март, а виснет третье убийство, совсем же недавно такой тихий был город… Гурова майор знал давно, дважды сталкивался по работе, порой доходили слухи. Фрищенко москвича не любил, признавал, что оперативник он классный, но человек абсолютно чужой, высокомерный и холодный, а что простаком держится, так это от профессии, умеет перекраситься. И хотя Гуров был значительно старше и по званию, и по должности, Фрищенко обращался к нему на «ты». Полковник же и бровью не вел, держался как с равным, спокойно и уважительно, чем вызывал еще большее раздражение Фрищенко.

Майор переходил из кабинета в кабинет, словно сомнамбула. Вид отрешенного глухонемого начальника угро мог обмануть кого угодно, только не оперативников, которые отлично знали: майор все прекрасно видит и слышит, ничего не забывает. Когда Фрищенко неожиданно материализовывался в кабинете и, привалившись плечом к стене, почему-то он никогда не садился, застывал в привычной позе, ведущий беседу оперативник невольно напрягался, начинал говорить громче, вопросы задавал жестче. Начальник мог простоять минуту, а мог и десять, неслышно исчезал, из прокуренного кабинета перемещался в еще более прокуренный коридор, прохаживался, снимая своим появлением естественные сейчас разговоры, которые за его спиной тут же возобновлялись с еще большим накалом.

И понятно, люди к убийствам еще не привыкли, не дай бог, если такая привычка появится.

Во время очередного обхода Фрищенко отыскал директора, которого давно допросил лично и отпустил. Но Капитан не считал возможным оставить свою команду, распорядился принести из своего кабинета чай, вытащить из холодильника торт. В коридоре чаевничали, облизывали липкие пальцы и, поглядывая на директора с благодарностью, но и с вызовом, курили. Плюшки, пирожные, различные печенья являлись слабостью Капитана, и у него была своя маленькая пекарня, которая существовала задолго до появления приватизации. Доносить в милицию, прокуратуру, в горком и Советы об этом факте не стали: люди и город гордились, что вот еще ни у кого нет, а у них, в цирке, есть. И даже первый, когда-то назначенный, потом всенародно избранный, предпочитал не выписывать засохшие лакомства из столицы, а обращался к Капитану и получал прямо к столу свежую выпечку. И в городе доподлинно знали, что именно с первого Капитан берет двойную цену, и подобная дерзость радовала людей, согревала души, создавала иллюзию демократии и свободы.

Майор завел Капитана в свой кабинет, указал на стул, уселся напротив, даже приоткрыл глаза.

– Чего будем делать-то, Капитан? Хреновые наши дела, надо сказать. И чудится мне, что это – только цветочки.

Семен Фрищенко и Лешка Колесников родились в этом городе, тут учились, гоняли в футбол, беседовали и веселились, женились, рожали детей, в общем, жили. И хотя особо не приятельствовали, всегда помнили, что растут от одного корня.

– Верно, хреново, коли ты, милицейский, меня, циркового, о своих делах спрашиваешь, – ответил Колесников, дернул подбородком, глянул сердито. – Я тебя не пытаю, чем артистов кормить и где новую лонжу заказать.

– Ты умный, тебе легче, – смиренно пробормотал Фрищенко и, хотя все уже было оговорено, продолжал: – Давай по новой, Капитан. Значит, начинаете вы в девятнадцать и первый номер у вас с лошадьми.

– «Амазонки». Примерно с шести в конюшне не протолкнись, а около того Ваньку видели живым.

– В семнадцать сорок пять, – уточнил Фрищенко. – Потом лошадей прибрали, вывели, и конюшня опустела.

– Ясное дело, конюх с помощниками идут к манежу, смотрят представление и принимают горячих, обтирают, ведут во двор, прогуливают.

– Ведут через конюшню, ворота запираются изнутри. – Майор обреченно вздохнул.

– Непременно запираются, иначе пацаны пролезут, спасенья нет. Я тебе говорил, и другого ты не услышишь: ворота заперты на все сто. После выступления их открывают лишь летом, сейчас нельзя, горячая лошадь простудится.

– Значит, после выступления в конюшне опять сутолока?

– Ну, какая сутолока? Лошади же не люди, чего им толкаться?

– А людей много?

– Только свои: конюх, помощники, девчонки заскочат любимца огладить, угостить, только их и видели. Любой посторонний тут будет торчать, словно памятник на площади.

– Вот-вот, согласен. – Фрищенко кивнул. – На памятник никто внимания не обращает: стоит, а может, убежал, глаз обвыкся, не видит. Кто может зайти в конюшню и не привлечь ничьего внимания?

– Уборщица, Сильвер, Классик, – начал загибать пальцы Колесников, подумав, сказал – Больше никто. Что прилип? Ясно же, Ивана в то время в конюшне не было, его нашли позднее и уже… – Он махнул рукой.

– И ты за последнее время новых людей на работу не брал?

– У меня цирк, а не проходной двор.

– Сколько же времени длится номер «Амазонки»? – спросил Фрищенко и сам же ответил – Около десяти минут. Ворота во двор были заперты, со стороны кулис стояли люди, въезжали и возвращались с манежа лошади. Никого нового ты на работу не брал. Значит, кто-то из твоих родимых сотрудников либо артистов… – Он поднял палец и повторил: —…либо артистов в эти десять минут и зарезал парня.