– Кто полетит?
Курносый завращал глазами, зашептал горячо в пунцовеющее ухо все той же соблазнительницы:
– Да – он же! Я слышал, что уже на месте подлетает. Подскочит и опять. Подскочит и стоит. Сто-иии-Т! – Притиснулся незаметно к ее влекущему телу. – И подлетает вверх. Пока не высоко. Но и не низко. Стоит и – раз!
– Такой большой и…
– …и полетит! – Отрезала Айседора.
Голос ее был зол и въедлив.
Курносый, не желая бабьих склок, сообщил таинственно:
– О! Слышите?
– Что?
– Слышите ли вы? Ну?.. – И шепотом кишечным: – Юлий ходит по помосту.
– Ворон рыщет по погосту! – Тут же отозвалось, разлетаясь в воздухе не известно из чего сгустившееся воронье потустороннее карканье.
Курносый побелел и закашлялся, хлебнув дыма небывальщины. Черные крылья закрыли свет. И разошлись. Никто не видел этого. Казалось, курильщик, забулькал-захрипел альвеолами.
Открытое курение давно было запрещено. И потому в кашляющее лицо немедленно вперились глаза законоблюстителя-регистратора Евстафия Корытова. Но не увидели ничего кроме детской доверчивой улыбки Курносого. За улыбкой не было ни единого клочка дыма.
– Я что-то вся немею, – сообщила интимно сладкая по виду дама.
И растрепанная спутница Курносого зашлась в испуге:
– И у меня вот тут вот все щекотит. По пояснице вниз.
– Вниз? В самый низ? – Все еще давясь сипящим дыханием, поинтересовался Курносый.
– До середины. И живот трясется.
– Ну, надо же…
– Испариной взялась. Печенка екает, как селезенка.
Соблазнительная дама вновь потянула одеяло на себя от живота и тряски растрепы Айседоры:
– А где же паровоз? Совсем его не видно.
Клубы молочного пара оседали. Из облака, твердой губой приникнув к самым рельсам, выступила влажная, в капельках конденсата чугунная решетка отбойника.
Репортер Ефим Шелудящийся черкнул в блокнот: «Глубокие краски. Мокрое железо. Тени и блеск. Виват тебе!»
Протуберанцы герба-солнца разгорелись.
Паровоз ухал и трясся. Всё сдерживая мощь. Всё давая ужаснуться собою в полной мере и вдоволь насладиться этим ужасом.
Айседора взяла инициативу в свои руки:
– Щас полетит!
– А ну-ка, Дорка! – Курносый тут же принял ее сторону и, выпучив глаза, принялся помогать взлету шипением и хотением:
– Шшшшш-И! Шшшшш-И! Иииии-Ях!..
И паровоз ответил ему:
– Фууу-Х!
Но не полетел. Обдал всех паром и замер.
…
На экране возник суперканцлер Юлий в козловых сапожках. На том же самом помосте, где и все они. Но в шатре. А может и где-то далеко в секретном бункере. Чтобы ему не навредили. В зеленом канцлерском мундире. С золотыми эполетами и позументом. Невидимый толпе он громом обрушился на нее:
– Детище Дум! Дерзновенных Мечтаний!
Детище наших трудов и желаний!
Каждому показалось, что суперканцлер гавкает и гнусавит. И каждый понимал, что ему это только кажется. И потому молчал до боли в скулах, не выдавая заблужденья.
Юлий грохотал и дребезжал, обращаясь к паровозу как к брату. Гавканье разносилось далеко вокруг и вдруг оборвалось натужным, но въедливым сипением:
– Вздыблен! Незыблем! Несокрушим!
Мы победим, Побратим!
Накрученный голос из мощных усилителей ударил в холм яростно. Ручейки глины потекли по склону, осыпая коричневой пылью ошпаренное тело вороны, прикрывая его.
Ворону засыпало. Из кучки глины куском серой мозаики торчал лишь растрескавшийся досужий клюв, и тускло отблескивал фрагмент погасшего глаза.
…
Досталось не только вороне. Люди качнулись волной, присели от грохота слов.
Курносый делал вид, что ему все нипочем. Он крепок. Словно третий брат Юлия и паровоза. Незаметно привстав, он потянул свою спутницу за локоть кверху:
– Сплошало, Дора?
– Я бу-ба-ка, бка-ка боюся… – Послабевшим горлом, с клекотом усталого издыхающего орла призналась та, сама не зная, что сказала. И уже членораздельней: – Я к шепоткам привыкла. А тут… Наш Юлий точно с неба ахнул. Кишки застыли. Жилы ломит. И голова гудит.
Вплелась и соблазнительная дама:
– Я вся немею.