– А они разве все дураки?
– Да я не знаю, я так спросил: какая она?
– Это вам все равно, какая она, – она очень добрая, принимает в вас участие и в силах вам помочь, как никто другой. Вот все, что вам достаточно знать и идти.
– И ничего из этого не будет.
– Почему не будет?
– Ведь я сказал.
– Нет, не сказали.
– Аристократка.
– Так вы не пойдете?
Он помолчал, поводил носом и протянул:
– Ну, черт с ней, – пожалуй, схожу.
Он это делал совершенным grande signore[6 - важным синьором – итал.] – чтобы отвязаться. Ну да и то слава богу, что хоть мало на лад идет. Моя знакомая женщина с душою – она его поймет и на его невежество не обидится.
Другое дело – как он аттестует себя в самом посольстве перед русским дипломатом, которого чувства, конечно, тоньше и который, по уставам своего уряда, «по поступкам поступает», а не по движению сердца.
Глава шестнадцатая
Я ждал развязки дипломатических свиданий Шерамура с нетерпением, тем более что все это затеялось накануне моего отъезда, и вот мне не терпится: вечерком в тот день, как он должен был представиться своей патронессе, я еду к ней и не могу отгадать: что застану? Но застаю ее очень веселую и довольную.
– Ваш Шерамур, – говорит, – презабавное существо. Как он ест! – как звереныш.
– Вы его кормили?
– Да; я его брала с собой…
– Вот как, я всегда знал, что у вас предоброе сердце, но это еще шаг вперед.
– Отчего?
– Оборвыш он этакой, а вы его водили и вместе обедали.
– Ах, это-то! ну полноте, ведь здесь не Россия. Не беспокойтесь меня хвалить: в Петербурге я бы этого ни за что не сделала, а здесь что же такое… Я такая, как все, и могу делать, что хочу. Гарсоны на него только всё удивлялись. Я им сказала, что это дикий из русской Сибири, и они его всё рассматривали и были к нему очень вежливы. А кстати: вы заметили, как он кости грызет?
– Нет, – говорю, – что-то не заметил.
– Ах, это прелестно: он их грызет, как будто какую-нибудь жареную вермишель, и чавкает, как поросеночек.
– Да, – говорю, – насчет изящества с ним нужна снисходительность.
Но она и приняла это снисходительно и даже рассказала оставшийся у меня в памяти анекдот о другом, еще более противном способе обращаться с костями. Дело шло об одном ее великосветском кузене Вово и состояло в том, что этот кузен, русский консерватор, удостоясь чести кушать за особым столиком с некоторою принцессою, ощутил неодолимое желание показать, как он чтит этот счастливый случай. Он остановил лакея, убиравшего тарелку с косточками птички, которую скушала принцесса, выбрал из них две или три, завернул в свой белый платок и сказал, что делает это с тем, чтобы «сберечь их как святыню». Но, к сожалению, все это было дурно принято: принцесса обиделась такою грубостью, и кузен Вово лишился вперед приглашений. Дама называла это «русским великосветским бебеизмом», который ставила без сравнения ниже шерамурова чавканья, – а я ее не оспаривал.
– Конечно, – говорю, – такой неделикатности Шерамур не сделает, но вот меня занимает: как он поведет себя с дипломатом? Предупредили ли вы того: какой это экземпляр?
– Как же – я все сказала.
– Ну, и что же он?
– Очень смеялся.
Я покачал головою и сомнительно спросил:
– Зачем же он очень смеялся?
– А что?
– Да так… Зачем это они все нынче любят очень смеяться, когда слышат о страдающих людях. Лучше бы немножко посмеяться и больше о них подумать.
И она вздохнула и говорит:
– Правда, правда, правда.
– А когда, – спрашиваю, – их rendez-vous?[7 - свидание – франц.]
– Завтра.
– Ну, хорошо. А Шерамуру вы не дали никакого наставления, как ему себя держать?
– Нет.
– Это очень жаль.
– Да не могла, – говорит, – он так скоро убежал, что мы и не простились.
– Отчего же так?
– Не знаю; должна была на минуту выйти и предложила ему почитать книгу, а когда пришла опять в комнату, – его уже не было; девушка говорит: швырнул книгу и убежал, как будто за ним дьявол гнался.
– Что за чудак!
– Да.
– Что же это может значить?
– Я вас могла бы об этом спросить, вы его больше знаете.
– Так, – говорю, – но надо знать; что перед этим было?
– Перед этим? – перед этим он съел довольно много омлета с малиной.