Соборяне. Повести и рассказы

– Откуда же ты это знаешь? – сухо спросил Туберозов.

Сконфуженный Данилка молчал.

– Вообразите же, отец протопоп! А он говорил, – продолжал дьякон, – что дождь излился только силой природы.

– К чему же это ты так рассуждал? – процедил, собирая придыханием с ладони крошечки просфоры, отец Туберозов.

– По сомнению, отец протопоп, – скромно отвечал Данилка.

– Сомнения, как и самомнения, тебе, невежде круглому, вовсе не принадлежат, и посему достоин делатель мзды своея, и ты вполне достойное по заслугам своим и принял. А потому ступай вон, празднословец, из моего дома.

Выпроводив за свой порог еретичествующего Данилку, протоиерей опять чинно присел, молча докушал свой чай и, только когда все это было обстоятельно покончено, сказал дьякону Ахилле:

– А ты, отец дьякон, долго еще намерен этак свирепствовать? Не я ли тебе внушал оставить твое заступничество и не давать рукам воли?

– Нельзя, отец протопоп; утерпеть было невозможно, потому что я уж это давно хотел доложить вам, как он, вообразите, все против Божества и против бытописания, но прежде я все это ему, по его глупости, снисходил доселе.

– Да; когда не нужно было снисходить, то ты тогда снисходил.

– Ей-Богу, снисходил; но уж тогда он, слышу, начал против обрядности.

– Да; ну, ты тогда что же сделал?

Протопоп улыбнулся.

– Ну уж этого я не вытерпел.

– Да; таки надо было тебе с ним всенародно подраться?

– И что же от того, что всенародно, отец протопоп? Я предстою алтарю и обязан стоять за веру повсеместно. Святой Николай Угодник Ария тоже ведь всенародно же смазал…

– То святой Николай, а то ты, – перебил его Туберозов. – Понимаешь, ты ворона, и что довлеет тебе, яко вороне, знать свое «кра», а не в свои дела не мешаться. Что ты костылем-то своим размахался? Забыл ты, верно, что в костыле два конца? На силищу свою, дромадер, все надеешься!

– Полагаюсь-с.

– Полагаешься? Ну так не полагайся. Не сила твоя тебя спасла, а вот это, вот это спасло тебя, – произнес протопоп, дергая дьякона за рукав его рясы.

– Что ж, отец протопоп, вы меня этим укоряете? Я ведь свой сан и почитаю.

– Что! Ты свой сан почитаешь?

С этим словом протопоп сделал к дьякону шаг и, хлопнув себя ладонью по колену, прошептал:

– А не знаете ли вы, отец дьякон, кто это у бакалейной лавки, сидючи с приказчиками, папиросы курит?

Дьякон сконфузился и забубнил:

– Что ж, я, точно, отец протопоп… этим я виноват, но это больше ничего, отец протопоп, как по неосторожности, ей право, по неосторожности.

– Смотрите, мол, какой у нас есть дьякон франт, как он хорошо папиросы муслит.

– Нет, ей право, отец протопоп, вообразите, совсем не для того. Что ж мне этим хвалиться? Ведь этою табачною невоздержностью из духовных не я же один занимаюсь.

Туберозов оглянул дьякона с головы до ног самым многозначащим взглядом и, вскинув вверх голову, спросил его:

– Что же ты мне этим сказать хочешь? То ли, что, мол, и ты сам, протопоп, куришь?

Дьякон смутился и ничего не ответил.

Туберозов указал рукой на угол комнаты, где стояли его три черешневые чубука, и проговорил:

– Что такое я, отец дьякон, курю?

Дьякон молчал.

– Говорите же, потрудитесь, что я курю? Я трубку курю?

– Трубку курите, – ответил дьякон.

– Трубку? отлично. Где я ее курю? я ее дома курю?

– Дома курите.

– Иногда в гостях, у хороших друзей курю.

– В гостях курите.

– А не с приказчиками же-с я ее у лавок курю! – вскрикнул, откидываясь назад, Туберозов и, постучав внушительно пальцем по своей ладони, добавил: – Ступай к своему месту, да смотри за собою. Я тебя много, много раз удерживал, но теперь гляди: наступают новые порядки, вводится новый суд, и пойдут иные обычаи, и ничто не будет в тени, а все въяве, и тогда мне тебя не защитить.

С этим протопоп стал своею большущею ногой на соломенный стул и начал бережно снимать рукой желтенькую канареечную клетку.

«Тьфу! Господи милосердный, за веру заступился и опять не в такту!» – проговорил в себе Ахилла и, выйдя из дома протопопа, пошел скорыми шагами к небольшому желтенькому домику, из открытых окон которого выглядывала целая куча белокуреньких детских головок.

Дьякон торопливо взошел на крылечко этого домика, потом с крыльца вступил в сени и, треснувшись о перекладину лбом, отворил дверь в низенькую залу.

По зале, заложив назад маленькие ручки, расхаживал сухой, миниатюрный Захария, в подряснике и с длинною серебряною цепочкой на запавшей груди.

Ахилла входил в дом к отцу Захарию совсем не с тою физиономией и не с тою поступью, как к отцу протопопу. Смущение, с которым дьякон вышел от Туберозова, по мере приближения его к дому отца Захарии исчезало и на самом пороге заменилось уже крайним благодушием. Дьякон от нетерпения еще у порога начинал:

– Ну, отец Захария! Ну… брат ты мой милесенький… Ну!..

– Что такое? – спросил с кроткою улыбкой отец Захария, – чего это ты, чего егозишься, чего? – и с этим словом, не дождавшись ответа, сухенький попик заходил снова.

Дьякон прежде всего весело расхохотался, а потом воскликнул:

– Вот, друже мой, какой мне сейчас был пудромантель[63 - Накидка, которую надевали во время бритья или причесывания; здесь – головомойка.]; ох, отче, от мыла даже голова болит. Вели скорее дать маленький опрокидонтик?

– Опрокидонт? Хорошо. Но кто же это, кто, мол, тебя пробирал?